Двое из Азкабана (джен)

«…А еще, Кингсли, ни первый, ни второй не должны пережить эту войну. По правде говоря, я надеюсь, что Том позаботится о смерти обоих (я принял для этого кое-какие меры), но если что-то пойдет не по плану, тебе придется устроить громкое разбирательство и официально осудить их на Поцелуй. При необходимости возвратись к «политике отрицания» Фаджа, она была не самым плохим вариантом для магической Британии. И никаких пожизненных сроков, только смертная казнь. Не тяни с этим. Думаю, доказательств применения ими Непростительных и свидетелей убийства найдется достаточно, чтобы не беспокоиться о приговоре. И помни: я надеюсь на тебя, мальчик мой! На посту Министра Магии тебя ждет большое будущее…»

— Только не Гарри! — рыжеволосая женщина заходится криком. После вспышки зеленого света крик прекращается и тело оседает на пол.

Я выучил эту сцену лучше, чем свое имя. Я помню ее лучше, чем свое прошлое и настоящее. О будущем не стоит и думать. Все мое будущее — этот крик в ушах, постоянный холод и сырые стены вокруг. В редкие часы передышки между визитами дементоров мы глотаем остывшую водянистую бурду, называемую здесь супом, жуем сухой хлеб и пытаемся спать. Больше заняться тут нечем — кроме разговоров с соседом по камере. Говорят, у наших предшественников не было и этого — камеры рассчитаны на одного. Но после нашей победы (ее следовало бы назвать поражением), количество заключенных увеличилось настолько резко, что новых камер оборудовать не успели. Проще оказалось кинуть по дополнительному матрасу в имеющиеся. Говорят, есть несколько камер, в которых поместили даже по трое. Мне всегда становится смешно, когда я представляю, что втроем, в отсутствие дементоров, они вполне могут играть в слова или «камень-ножницы-бумага». Впрочем, наверное, это возможно и вдвоем. С более разговорчивым соседом, разумеется.

Северус Снейп. Теперь он не директор, не профессор, не шпион. Он такой же, как я, заключенный с личным пятизначным номером, и потому мы называем друг друга по имени. По недоразумению выживший расходный материал директора Дамблдора. Человек, положивший жизнь на выполнение его планов. Не выполнивший только одно, последнее, задание Дамблдора — вовремя сдохнуть.

Теперь он вынужден ждать смерти вместе со мной. Нам определили полгода жизни — срок от вынесения приговора до смертной казни через Поцелуй. Я не знаю, зачем они отсрочили его. Это такая изощренная пытка — ожидание смерти в Азкабане? Официально, этот срок дается родственникам и друзьям. Чтобы попрощаться с осужденным, разобраться в его финансовых делах и уладить споры с завещанием. Все точно по закону. Вот только мне было бы гораздо легче сдохнуть сразу. И ему тоже. Ему — в особенности. Когда, почти сутки спустя после битвы, его вытащили из Визжащей Хижины, санитары рассчитывали найти труп. Даже особо не церемонились, просто бросив на носилки. От удара о них он и очнулся. Дернулся, застонал… Для порядка его доставили в Мунго — никто не заботился особо о его жизни. Колдомедики влили в него необходимый минимум зелий, не размениваясь на мелочи вроде обезболивающего, и ушли к другим пациентам, не носящим Знака Мрака на предплечье. Он выжил вопреки всему. Вопреки смертоносности яда, прокушенным артериям, грубости санитаров, халатности колдомедиков, равнодушию окружающих. Выжил, чтобы спустя полтора месяца попасть на скамью подсудимых, выдержать фарс, названный судом, и быть переведенным из больницы в тюрьму. Он говорит, что его удержали на этом свете боль, долг и чувство. Боль от прокушенного горла — никто так и не озаботился толковым лечением для Пожирателя, лишь срастив наскоро сосуды, мышцы и кожные покровы. Долг, не позволявший умереть, не узнав, завершена ли его миссия. Мертв ли тот, кто уничтожил самое дорогое в его жизни, на борьбу с кем он положил восемнадцать лет, проведенные в агонии. Чувство, заставлявшее его выяснить, жив ли я. Даже когда он думал, что умирает, основным стремлением в нем осталось — выжить, чтобы узнать итог Битвы. Он и выжил. Жалеет, но ничего уже не поделаешь.

Откуда я это знаю? У нас за плечами уже два месяца из отведенных на ожидание шести. Тут быстро преодолеваешь старую вражду и предрассудки. Быстро учишься облегчать состояние — свое и соседа — всеми доступными способами. Горькая ирония: только здесь тебе удается познать всепрощение. Нет никаких прошлых долгов и обид. Нет счетов и взаиморасчетов. Нет никакого будущего. Есть здесь и сейчас, в котором мы вместе. Здесь холодно, сыро и нет колдомедиков. Здесь мы сдвигаем матрасы, прижимаемся друг к другу и укрываемся двумя одеялами без всякого сексуального подтекста. Просто мы хотим согреться. Просто не хотим подыхать, месяцами мучаясь от воспаления легких в дополнение к дементорам.

Наш «Холодный ужас» появляется через равные промежутки времени. Они остаются возле камеры столько, сколько нужно, чтобы выпить накопившиеся положительные эмоции обоих. Если у одного их гораздо меньше, чем у второго, первому достается большая мука — уже «выпитый», он вынужден терпеть присутствие их рядом из-за соседа. Это жуткое состояние, самые страшные и болезненные воспоминания гоняют тебя по кругу и не хотят отпускать. Впрочем, мне эта роль достается редко — как правило, у меня больше пищи для наших Холодных Стражей, чем у Северуса. После ухода дементоров его трясет как после Круциатуса, и я знаю, что это не случайно — он снова переживает многочисленные пытки Волдеморта, смерть своей и моей матери, множество совершенных преступлений, убийство Дамблдора, укус Нагини, суд… Мои воспоминания почти идентичны с его: крик матери, первый Круциатус, смерть Седрика и Сириуса, мой путь в Запретный лес на заклание, Последняя Битва, крики и смерти друзей, суд…

Для нас обоих список худших воспоминаний заканчиваются судом. Этот фарс под председательством Первого секретаря (кто бы мог подумать!) Министерства Магии Долорес Амбридж, был кратким и точным. Официальная позиция Министерства: никакого возрождения Темного Лорда не было, Пожиратели являлись экстремистской террористической группировкой, обезвреженной авроратом. По причинам личного характера из мести ряд несознательных граждан вступил в сражение, препятствуя (оцените формулировку!) слаженной работе авроров. Поскольку никто из нас (Орденцев, учеников, мирного населения, видимо, выступившего под моим руководством) не имел права применять Непростительные, мы все были арестованы. Суды над нами и Пожирателями шли одновременно. Часто мы сидели на скамье подсудимых вперемешку — убийцы и их жертвы, представители обеих сторон. Мои показания об увиденном в воспоминаниях Северуса, разумеется, не играли никакой роли — он убивал, пытал и этому нашлись свидетели. Свидетелями же моего главного «преступления» были чуть ли не все присутствующие в зале. Причем, убийство Тома Марволо Реддла шло по статье «причинение смерти по неосторожности», а вот тех двоих, что я угрохал в Битве, защищая друзей, записали жертвами преднамеренного убийства… Плюс подстрекательство к вооруженному выступлению, преступный сговор, смерть Крэбба (будто это я тогда вызвал Адское Пламя!), множество попыток убийства и заведомое введение в заблуждение большого числа лиц… В общем, когда я понял, что меня не выпустят из зала без смертного приговора, я сделал единственную разумную вещь — заявил, что принудил Гермиону, Рона и Джинни использовать Непростительные, держа их под Империо. Как ни странно, мне легко поверили, — видимо, Кингсли не хотел раздувать скандал. Я и не знал, что он такая сволочь — до самого суда не знал. Что ж, бывший друг, спасибо хотя бы за условное освобождение ребят. Молли Уизли так не повезло — ее приговор — десять лет Азкабана за убийство Беллатрикс Лестренж. Тут сейчас много наших, почти все, кто выжили в Битве. С Пожирателями поступили еще страшнее: их приговорили к Поцелую всех. Независимо от срока пребывания в «террористической организации» и личных действий. По факту наличия Метки. Люциус и Драко в соседней камере. Они тоже ждут свои полгода, хотя на Драко — ни одного убийства. Мне искренне жаль их, но мне все кажется, что они сумеют выпутаться. В конце концов, моя спасительница Нарцисса — там, на свободе, и ежедневно пытается решить проблему.

После ухода дементоров беседу всегда начинает он. Я знаю, что это необходимо — дыры в сознании надо залатать, положительные моменты восстановить в памяти, чтобы переждать следующий их приход, чтобы не сойти с ума в процессе, — но не могу заставить себя открыть рот и вспомнить что-то доброе, поделиться им. Он говорит о редких счастливых мгновениях, связанных, в основном, с моей матерью. Вспоминает ее волосы, ее глаза, ее кожу, ее голос… Он может часами говорить о ней — только это держит его в здравом уме. Я немного завидую ему — мне почти нечем делиться. Все мои радостные воспоминания связаны либо с Хогвартсом, либо с Орденом, и большинство их оказалось ложью, спланированной Альбусом Дамблдором. Я могу вспомнить только свои квиддичные победы и долгие разговоры с друзьями, ночные прогулки по школе и вечеринки в гриффиндорской гостиной. Пусть у меня больше воспоминаний, но все они после дементоров кажутся какими-то блеклыми, мелкими, незначительными. Я по-доброму завидую Северусу, который вновь и вновь переживает глубокие и очень эмоциональные сцены, случившиеся двадцать лет назад. Я знаю, что помимо радости они причиняют ему сильную боль, но он все равно возвращается к ним. Со стороны, наверное, наши разговоры похожи на бред сумасшедшего, изливаемый в пространство, но для нас эти оборванные сцены, смутные видения прошлого — единственная отрада и утешение.

— Солнце, — начинает он, ни к кому не обращаясь, — летнее солнце играло в ее волосах, как-то по особенному в них отражаясь. Они не отсвечивали медью, как у всех Уизли, не казались каштановыми в тени. Они были такого яркого, натурального светло-рыжего цвета, что она иногда виделась мне лисичкой с преувеличенно яркой детской картинки. Казалось, солнце оставляет свои лучики в ее волосах, и они начинают светиться изнутри, будто зрелые ягоды, налившиеся соком, будто колосья пшеницы, золотящиеся к осени. Этот рыжий просто звал прикоснуться к нему, дотронуться до этих волшебных волос, но я боялся неосторожным прикосновением разрушить мое видение, испугать робкий и трепетный лучик, живущий в них. Тогда какой-нибудь листик падал с дерева, подчиняясь моему неосознанному желанию, и запутывался в ее волосах, а я имел возможность долго распутывать их, осторожно вынимая лист. Она ощущала мои пальцы, задевшие ее плечо, и, не отрываясь от учебника, встряхивала волосами, отбрасывая их за спину. В июле мы приходили на ту поляну, чтобы учиться, но у меня редко получалось учиться рядом с ней. Ночами, недосыпая, я перечитывал в учебниках все то, что мы договаривались изучать на следующий день, выучивал наизусть, чтобы быть готовым ответить на любой ее вопрос, помочь разобраться в любой теме, зная, что как только увижу ее, у меня не будет другого занятия, кроме как любоваться ей.

Смятение и пустота, оставленные дементорами, отступают, замещаясь нарисованной в моем воображении картинкой задумчиво читающей девочки и внимательно наблюдающего за ней нескладного подростка. Эта картинка вызывает во мне другую ассоциацию, и я неловко включаюсь в разговор:

— В Запретном лесу, недалеко от опушки, есть большая ровная поляна. Будто сговорившись, на ней никогда не растет опасных или колючих растений, только низкорослые травы и отдельные полевые цветы. Не думай, я не ходил туда один — это место мне показал Хагрид и он же, когда в выходные была хорошая погода водил нас туда на нашем первом курсе. Мне всегда казалось, что у этого места особенная магия — оно будто не пускает к себе одних людей, а других, наоборот, манит. Той весной я видел там чудесное зрелище — молодые единорожки играли и резвились под присмотром матерей. Они подпускали нас довольно близко, и поляна, казалось, тоже подпускала. Маленький, молочно-белый, детеныш единорога, смешно фыркая, пытался откусить синий-синий колокольчик, и цветок, упав на его шерстку, был великолепен. Я тогда так ярко запомнил это сочетание — ярко-синий на молочно-белом, что через пять лет нарисовал это по памяти, довольно схематично, но рисунок ожил. Я отдал его Джинни — она была в восторге и повесила его на стену в Норе. Она так часто просила отвести ее туда, но я уже не мог. Я знаю, они с Гермионой ходили, и, может быть, даже видели единорогов, только я после смерти Квиррела так и не смог ни разу придти на ту поляну. Как будто, она стала чем-то слишком чистым для меня, чем-то недоступным. Хагрид ходит… Он рассказывал мне, сколько чудес видел там, пока не понял, что туда больше не попаду, и мне обидно слышать это…

— Может быть, и попадешь.

— Нет, я после конца первого курса ни разу не мог…

— Я знаю это место. Я пришел туда после ее смерти, хотя к тому времени я совершил уже множество преступлений. До этого, ни студентом, ни преподавателем, я не был там, хотя исходил всю опушку в поисках ингредиентов. А когда она умерла, и мне не оставалось ничего, когда Дамблдор заставил меня жить для тебя и его плана, когда стало совсем тошно и невозможно находиться на виду у людей, лес открыл мне эту поляну. Я хотел быть там один — и был один, поздней осенью, зимой, весной… Никто не находил меня там, ни животные, ни люди, ни магические существа не появлялись. Лес дал мне место, где я мог плакать в одиночестве, где мог забыть о своих долгах и обязанностях, где смог научиться вновь держать маску… Эта поляна много дала мне, но я всегда расценивал ее магию как нечто сродни магии Выручай-комнаты — поляна показывается тем, кому нужна сейчас. Она действительно удивительная — мягкая и неколючая в любое время года, будь там трава или снег, никакая грязь не пристает к ней и никому не придет в голову разжигать там костер, даже зимой — слишком чиста она и завораживающе красива…

Его голос затихает, и я, восстановив в душе хрупкий мир, засыпаю.