Барьеры (гет)

Когда за Джорджем и Джинни закрывается дверь, Гарри поднимается из-за стола и подходит к окну. Гермиона следит за ним искоса, не поднимая головы, и когда Гарри перехватывает ее взгляд, он коротко спрашивает:

— Ты говорила с Роном?

Гермиона выпрямляется и с досадой ощущает неприятный холодок на затылке, словно она не выучила какую-то важную лекцию, по которой ей предстоит сдать зачет.

— Нет, — тихо отвечает она и подтягивает к себе записную книжку, страницы которой испещрены ее собственными заметками. Только чтобы занять руки, она переворачивает несколько листов, даже не пытаясь вчитаться в записи, но, вздохнув, поднимает голову.

Гарри стоит к ней спиной и таким же невидящим взором, каким минуту назад сама Гермиона смотрела в блокнот, разглядывает улицу.

— Гарри.

Он вздрагивает, снова поворачивается к ней. Плечи сгорблены, руки в карманах, брови насуплены — он выглядит как ребенок, которому отказали в игрушке, но Гермиона находит это не столько забавным, сколько грустным. Она тоже поднимается из-за стола, подходит к нему, замечая, его напряжение. Когда их разделяет не больше полуметра, Гермиона снова зовет его. Гарри поднимает глаза, и Гермиона продолжает:

— Объясни мне, пожалуйста, что происходит?

— В смысле? — отзывается Гарри и снова смотрит в сторону.

— Между нами, что происходит между нами? — повторяет Гермиона уже тверже. Где-то в ней начинает просыпаться легкое раздражение на друга за его нежелание обсудить эту проблему. — Это… влечение, Гарри. Почему ты вдруг решил, что… хочешь быть со мной? Ведь до того раза, зимой, — она предательски краснеет, но продолжает, — ты никогда не… давал понять, что относишься ко мне по-другому, иначе. Неужели тот единственный раз заставил тебя думать, что ты обязан быть влюбленным в меня?

Гарри нервно дергает подбородком. Он смотрит на нее так, будто у Гермионы вдруг вырос второй нос, или она внезапно призналась, что считает Трелони — лучшим профессором Хогвартса.

— Обязан? — повторяет он и, горько усмехнувшись, качает головой, — Гермиона, ты помнишь тот раз, когда, после нашего фиаско в Отделе Тайн, ты пролежала неделю в больничном крыле? Мне каждую ночь снилось, что ты погибаешь, и по утрам, до занятий, я торчал у дверей больничного крыла, чтобы удостовериться, что ты в порядке. Иногда с Криволапом в обнимку, потому что думал, что ты по нему соскучилась, иногда с коробкой чертовых сахарных перьев, и ни разу не мог заставить себя поднять руку и постучать. Потому что ты там была из-за меня, по моей глупости ты чуть не погибла. Я просто каждое утро позорно полз обратно на завтрак, представляя себе, какой бы стала моя жизнь, если бы тебя в ней не стало. Да, Рон — мой лучший друг и отличный парень, и я рад, что он рядом, но… Ты всегда подталкивала меня быть другим, быть лучше. Ты всегда словно… открывала во мне другой слой, в котором были не только Волдеморт, или квиддич, или перепалки со Снейпом.

Гарри резко замолкает и смотрит куда-то поверх плеча Гермионы. Она, нахмурившись, наблюдает за его напряженным лицом, ожидая продолжения, но Гарри молчит. Наконец, она говорит:

— Я не понимаю.

Гарри снова переводит на нее взгляд, без улыбки качает головой:

— Вы с Роном — самые близкие мне люди в мире, — вздыхает он и, прислонившись спиной к стене, скрещивает руки на груди. — И если бы не стало Рона, я бы обозлился, рассвирипел, убивался бы от потери, но ты бы заставила меня подняться и сражаться дальше, но не затем, чтобы отомстить, а чтобы победить. Если бы не стало тебя, я не уверен, что даже Рон смог бы заставить меня продолжать борьбу ради чего-то большего, чем месть за всех, кого у меня отняли. Понимаешь?

Гермиона прикрывает глаза, неуверенно кивает:

— Но я все равно не знаю, как это связано с тем, что творится сейчас.

Гарри молчит некоторое время, прежде чем ответить.

— После этого я понял, что завишу от тебя. Даже Дамблдор это знал, — Гарри замолкает, снова вспоминая призрачный Кингс-Кросс, беседу с волшебником, произошедшую то ли в лимбе, то ли в бессознательном хаосе собственного разума, — Он знал, что ты всегда будешь рядом, всегда сможешь достучаться до моего сердца. И я сам это понял, в конце концов.

Гермиона ничего не говорит несколько минут. Потом тихо замечает:

— Это не то, о чем я тебя спрашивала, Гарри. Ты можешь просто путать благодарность с влюбленностью. И, видимо, влечение, оставшееся после той ночи, заставило тебя думать, что…

— Оно просто открыло мне глаза, Гермиона! — восклицает Гарри. — Я понял, что между нами может быть что-то, кроме дружбы! Что я хочу этого! Да, до меня дошло поздно, и ты была влюблена в Рона, и я решил, что не должен вставать на вашем пути. Что, возможно, мне все равно придется погибнуть из-за этого чертового предсказания, но вы с Роном будете жить дальше, вы будете счастливы! У вас было будущее, а я своего не видел, Гермиона!

Она отшатывается, по щеке сбегает слеза. Гарри замолкает и снова откидывается на стену.

— А Джинни? Ты ведь был влюблен в нее, — шепчет Гермиона.

— Влюблен, — кивает Гарри. — Но этого было недостаточно. После всего, что со мной произошло за эти годы, думаешь, Джинни могла бы меня понять? Даже Рон, мой лучший друг Рон не понимает меня так, как ты.

Гермиона вздрагивает, когда его пальцы касаются ее ладони. За стеклами очков зеленые глаза Гарри кажутся большими, темными, слишком серьезными для парня, которому всего лишь восемнадцать.

— Поэтому мне нужна ты, — хрипло добавляет он.

Больших усилий Гермионе стоит не разрыдаться, и она, коротко вздохнув «О, Гарри!», делает шаг вперед и обнимает его, пряча лицо в его грудь. Руки Гарри охватывают ее, прижимают еще ближе, и он шепчет в ее волосы:

— Почему, хотя бы раз в жизни, я не могу быть эгоистом?

— Можешь, — сквозь слезы, сквозь комок в горле, выдавливает Гермиона.

Она чувствует его улыбку и под своими руками ощущает, как расслабляется его напряженное тело после ее короткого ответа. Они стоят в тишине не более минуты, прежде чем мрачный голос возвращает их с небес на землю:

— Самое идиотское признание в любви, которое я слышал.

Гарри и Гермиона резко отстраняются и, наконец, замечают Рона в дверях.

— Ты давно здесь? — неловко спрашивает Гарри.

— Не очень, — хмуро отвечает Рон, скрестив руки на груди. — Но достаточно, чтобы составить общее впечатление о вашем разговоре.

Гарри опускает глаза, а Гермиона делает несколько шагов в сторону Уизли, но Рон поднимает руку, заставляя ее замереть на месте.

— Не нужно, — говорит он. — Не нужно ничего заново объяснять. Просто, я не знаю, как я должен себя вести в этой ситуации.

— Можешь покричать, если тебе от этого станет легче, — замечает Гарри, — мы не станем обижаться.

— Обижаться? — хмыкает Рон. — Это я должен быть на вас в обиде, Гарри. За то, что скрывали от меня все это. За то, что ты, — он поднимает палец в сторону Гарри, — полез к ней в койку. А на тебя, — он кивает на Гермиону, — что дала мне фальшивую надежду на то, что после этого между нами что-то может быть. Если бы вы сразу во всем признались и себе, и друг другу, и мне, было бы проще. Больно, но правильно.

Гермиона болезненно морщится.

— Ты прав, Рон, — говорит она, — С нашей стороны было глупо игнорировать произошедшее.

— Вот именно! — кивает Рон. Он снова открывает рот, но все же ничего не говорит. Только, махнув рукой, отворачивается.

Гарри переглядывается с Гермионой, и она коротко кивает и, подхватив записную книжку со стола, выходит из комнаты. Рон вздрагивает, когда за ней захлопывается дверь, и оборачивается, встретившись глазами с Гарри. Они молчат несколько минут, а потом Рон глухо спрашивает:

— И что теперь? Это… это все значит, что вы теперь типа вместе?

— Типа, — неуверенно пожимает плечами Гарри. — Я не знаю, если честно.

— Даже, если я против?

Благожелательность и сочувствие по отношению к лучшему другу, которые присоединились к бурлящему чувству вины, одолевающие сердце Гарри, начинают потихоньку тускнеть. На сцену выходят разбухающее раздражение и колющая сердце досада.

— Против? — резко переспрашивает Гарри. — Рон, это эгоистично!

— Смотри-ка, кто обвиняет меня в эгоизме! — рычит Рон. — Ты, видимо, привык, что все достается тебе на серебряном блюде, и не чувствуешь никаких угрызений совести, да?

— По-твоему, я воспринимаю убийство родителей, свое детство у Дурслей, ярлык Избранного и навязанную мне славу — великими дарами? — шипит Гарри. — А теперь, когда я обрел человека, которого действительно люблю, я должен чувствовать муки совести?!

Рон замирает на месте с открытым ртом.

— Значит, ты действительно ее любишь? — неожиданно тихо спрашивает он. — Ты любишь Гермиону?

Гарри выглядит растерянным не меньше самого Рона. Он проводит руками по бледному лицу, глубоко вздыхает через нос и снова, и снова прокручивает свои слова у себя в голове. Признание, такое неожиданное для Рона, оказывается внезапным и для него самого. Наконец, он вымученно улыбается и медленно кивает.

— Ты сам это понял раньше меня, — бормочет он, — когда назвал мои слова идиотскими. А я, собственно, и в самом деле идиот, раз понял это только сейчас.

— Ты придурок, — раздраженно резюмирует Рон. — Иди и скажи ей об этом.

— О том, что я придурок? — ухмыляется Гарри.

— Об этом, я уверен, она уже догадалась, — хмыкает Рон, а когда Гарри направляется к двери, он снова говорит, — Я все равно зол на вас. Я все еще ваш лучший друг, но я все еще зол.

Гарри кивает и тянется к ручке двери, но та распахивается прежде, чем он успевает к ней прикоснуться, и на пороге появляется Джордж.

— Порт-ключ настроен. У нас мало времени.