Капли на стекле (джен)

* * *

Гарри спит. Лохматые черные волосы и щетина на щеках, нелепые очки и шрам на лбу, спокойное дыхание и тихое сопение — Гарри спит. Но даже во сне не отпускает ее руку, держит ее крепко, словно боится отпустить, боится проснуться — и не обнаружить ее рядом.

Еще несколько часов тому назад замок дрожал от взрывов, здесь рушились стены и вспыхивали вспышки заклятий. Здесь кричали раненные и носились люди в черных мантиях. Здесь умирали. А сейчас они лежат рядом и держатся за руки. И Гарри спит.

Измученный, израненный, уставший, в грязной одежде, со все еще кровоточащим порезом на скуле — он лежит рядом, такой родной, такой знакомый, такой теплый. Джинни смотрит на него и не может насмотреться, и слезы сами наворачиваются на глаза: «Живой...». Она лежит рядом и боится пошевелиться, чтобы случайно не разбудить, не нарушить его сна. Он сжимает ее ладонь, а она грустно-грустно улыбается. Сегодня погибли друзья, сегодня не стало брата, сегодня казалось, что эта ночь никогда не закончится. Но взошло солнце, дотронулось золотыми лучами к древним стенам, и кошмар прекратился.

Хотя, нет. Кошмар растянется еще на долгое время, им придется хоронить и оплакивать, им придется успокаивать родных и близких, им придется еще свидетельствовать на судах и залечивать раны. Но это будет когда-то потом.

А сейчас они лежат рядом, она смотрит на его подрагивающие черные ресницы и улыбается грустно. Сейчас она смахивает слезы облегчения со щек: «Солнце взошло. И мы живы». Сейчас она чувствует, как его пальцы сжимают ее ладонь и как спокойно бьется его сердце. Сейчас все хорошо. И Гарри спит.

* * *

Мама с папой почти не разговаривают вот уже который месяц, и Дадли это уже не раздражает. Они заперты в клетке, они не общаются ни с кем и почти не выходят из дому, но кузен сказал, что так будет лучше, и он ему почему-то верит.

Дни тянутся медленно-медленно, однообразие убивает, и Дадли даже пробует сесть за книги — авось эта их война когда-нибудь закончится, и надо будет поступать в колледж. Впрочем, Дадли не очень-то в это верит.

За окном май месяц, а жарит уже совсем по-летнему. В комнате душно, и Дадли открывает окно. Он бродит по комнате, он пытается отвлечься, но мысли то и дело возвращаются к двоюродному брату: «Жив ли? Удалось ли ему? А что, если не удастся? Тот, другой, он же убил его родителей, сможет ли он убить еще и кузена?». Иногда даже кажется, что имей он возможность — пошел бы помогать брату, приложил бы этого их главного злодея хуком справа — пусть попробует только с ним справится! Но это быстро проходит, ведь Дадли никакой не герой, да и вряд ли мага можно победить кулаками.

Вдруг за спиной раздается странное уханье. Парень поворачивается и видит большую черную сову на подоконнике. Она смотрит на него желтыми глазами и протягивает лапку. А к лапке привязан пергамент.

Дадли опасливо косится на птицу, та снова нетерпеливо ухает. «Это письмо. Но кто может писать нам письма, да еще и магической почтой?» — проносится у него в голове, но любопытство берет свое, и он уже отвязывает непослушными пальцами пергамент.

Руки дрожат, а на лице появляется улыбка. На пергаменте кривым почерком написано всего несколько строчек. «Все в порядке. Можете возвращаться на Тисовую улицу. Гарри».

«Жив, — думает Дадли и вздыхает с облегчением. — Жив! Ему удалось! Все закончилось...».

Сова величественно взмахнула крыльями, ухнула напоследок и взлетела в голубое майское небо.

* * *

Отчаянье.

Глухое, беспросветное, всепоглощающее, выматывающее душу отчаянье — и больше ничего. Он днями и ночами сидит у себя в комнате, он перебирает воспоминания, но все равно ничего не выходит.

Первая метла, подаренная отцом на девятый День рождения? Нет.

Первое возвращение из Хогвартса на Рождественские каникулы? Нет.

Первый пойманный снитч на втором курсе в матче Слизерин — Рейвенкло? Нет.

Письмо с результатами ЖАБА — девять «выше ожидаемого» и четыре «превосходно»? Нет.

Первый поцелуй с Панси Паркинсон на четвертом курсе? Первый секс с ней же на шестом? День рождения, на котором были все друзья и знакомые? Путешествие в Италию, к морю, несколько лет тому назад? Нет, нет, нет!

Он обессилено падает на кровать. Из волшебной палочки вырывается только призрачное серебристое облачко — и ничего больше! Что же делать, что же делать, что же делать?

У него на руке — Черная метка, он пособничал Волдеморту и едва не убил Дамблдора (плевать, что не убил бы, его ведь видел в Астрономической башне Поттер, а это достаточно для обвинения). Через три дня слушание его дела в Визенгамоте, и он точно знает, что его ждет Азкабан. С такими обвинениями не оправдывают.

На анимагию нет времени, а Патронуса вызвать не получается. Ведь в голове — сплошные кошмары последних лет, перед глазами издерганный отец и испуганная мать, перед глазами кровь и пытки, перед глазами огонь Выручай-комнаты и красные глаза бывшего повелителя. И стойкое ощущение, что счастья в его жизни не было никогда.

И он понимает, что в Азкабане волшебную палочку у него все равно заберут, но пытается вызвать Патронуса отчаянно — ведь это единственный шанс спасти от дементоров душу и рассудок.

Драко поднимается с кровати и пробует снова и снова.

Он еще не знает, что его оправдают.

* * *

Гермиона устала хоронить.

Все дни — сплошная вереница гробов и земли. Закрываешь глаза — и перед ними мелькают заплаканные лица и черные одежды. В ушах звучат прощальные слова и рыдания. Гермиона устала утешать. Устала держать за руки. Устала готовить Успокоительное зелье каждое утро в таких количествах, чтобы хватило напоить всех нуждающихся. Гермиона устала.

В Норе тихо и черно. В Норе стоят часы и завешаны зеркала. В Норе горе.

Гермиона сидит на подоконнике, на коленях у нее свернулся калачиком Живоглот, а в руках девушка вертит старую фотографию: родители и она, маленькая, на качелях. Завтра ей ехать в Австралию.

И надо бы радоваться, но в мыслях только безумная усталость.

Дверь открывается без скрипа, и в комнату заходит Рон. У него под глазами тени, да и сам он словно почернел после сегодняшних похорон. Гермиона вздыхает про себя: неужели снова утешать? Шептать на ухо, что жизнь не закончилась, что все обязательно наладится, что нужно просто пережить... Это невыносимо.

Рон подходит совсем близко, а ей не хочется поворачивать голову. «Я люблю тебя, Рон, но мне нечего тебе сказать сейчас, прости. Я устала», — думает она и чувствует его теплую ладонь у себя на плече.

— Гермиона, — шепчет он, — хочешь, я завтра с тобой поеду? Тебе ведь тяжело, закрылась в себе, не подпускаешь близко никого. Я же вижу, как ты устала. Хочешь, я поеду завтра с тобой? Хочешь? Гермиона?

Она поворачивается к нему, смотрит своими большими карими глазами в его голубые, смотрит с надеждой и облегчением. Она обнимает его порывисто, цепляется за него и начинает плакать — громко, навзрыд. Рон лишь прижимает ее к себе крепче, маленькую измученную и уставшую девочку, гладит ее спину, целует волосы...

— Хочу, хочу, хочу... — шепчет она сквозь рыдания, а он только едва заметно улыбается.

Из Гермионы выходит война.