Томас (джен)

— То-о-м! — хриплый прокуренный голос заставил меня поморщиться, Билла вздохнуть, а Дэнни покинуть мою комнату в кратчайшие сроки. — Поздоровайся со старым другом, гаденыш! — крик эхом разносился по всему двору.

— Жив, значит... — совсем безрадостно заметил Стабс. — Ну что, так сойдет?

Мальчишка сидел на полу, выполнял задание по  черчению, обложившись учебниками, линейками и кипой неудавшихся чертежей. Учитывая, что результатом всех моих дельных указаний и его адских мук стало аж три сошедшиеся вместе и якобы параллельные линии, врать я не стал.

Покосился с высоты своей кровати на пол и скорчил самую сочувствующую физиономию, на которую был способен. Не хотел убивать в нем тягу к учению, с уничтожением которой он вот-вот справится сам.

— Да ладно, я сам... попозже. 

Сделав мальчишку своим должником раз в пятьдесят пятый, я тут же озвучил нехитрую просьбу.

— Окно открой.

Впрочем, нехитрой просьба была лишь на первый, поверхностный взгляд.

— То-о-о-м! — голос под окном терял терпение. — Открывай, скотина!

Судя по звуку смачных плевков через отверстия, которые у всех приличных людей младше восьмидесяти прикрыты зубами, окно действительно стоило открыть без промедлений. Пригнувшись, Билл подкрался к столу, обогнул его, дотянулся до рамы и потянул её на себя. Жизненный опыт не дал своему хозяину получить камнем по лбу, ведь так и случилось бы, подойди он к цели не согнувшись, будто обезьяна, а как положено прямоходящему человеку. Влетевший в комнату булыжник предназначался, конечно, не ему, а моей дремлющей совести. Проводив взглядом увесистый камень, ударившийся в закрытые двери, я лениво спустил ноги с кровати и крепко задумался.

Кларк был похож на вечно гуляющего кота под луной. Если и впрямь зажмуриться, подменив его образ кошачьим, то картинка перед глазами отпугнула бы любого кошатника. Вечно поломанный хвост, то есть руки и ноги, порванные уши, царапины, вырванная шерсть, боевые укусы, тьма сытых вшей и самый невинный взгляд на свете, и все это  — мой лучший друг.

Он вроде бы был, но его как бы и не было. Он то появлялся, чтобы на рассвете порыбачить со мной в шлюпке своего деда и подарить самое счастливое утро, то исчезал на несколько месяцев и родители вместе с констеблями не могли отыскать его во всей Англии. Мне  приходилось божиться его матери раз десять на дню, что знать не знаю, где паршивец прячется, но мысленно я хоронил его уже на третьей неделе отсутствия. Удивительно, как не пропустив ни одной драки в округе, он дожил до своих четырнадцати лет, а именно в таком возрасте я его и узнал.

Абсолютно пьяный, окровавленный и счастливый он плелся по узкой припортовой улочке в сторону моря, не замечая  теней за спиной, суливших потерю не только пары монет, но и жизни. Его беззубая улыбка была такой широкой, а не по годам взрослое и порочное лицо таким беззаботным, что мои ноги не послушались моего разума, я вынырнул из подворотни и под руки увел парня в сторону. Затем, ведомый не столько бессвязной речью подростка, сколько своим чутьем и его памятью  — к нему домой.

Бледная от переживаний, молодая жена уже пожилого, грузного и седого, но искренне любящего супругу мужа. Семья потомственных банкиров, дом в три этажа, дворецкий в синем камзоле и запах воска от холодного мрамора полов и теплой, когда-то живой древесины антикварной мебели баснословной цены. Родившись, первым делом Кларк увидел не мертвую плоть, он увидел юную и красивую мать. Впрочем, я почему-то уверен, что мать была тем последним, что он увидел и полюбил в пределах своего окружения.

Счастье, положение в обществе и внушительный банковский счет, по словам Кларка, его не интересовали. Частенько он повторял, что если бы мог, то отдал бы мне все блага, к которым у меня столь нездоровая тяга, да вот незадача — от сыновней щедрости отец не в восторге и вот уже год не выделяет отпрыску даже средств на еду.

Старший друг, он вызывал во мне бурю эмоций, от самой черной зависти до дикой жалости. Иногда мне казалось, что в нем нет бога, совсем, и балом правит бес. Но именно он таскал мне из дома всяческие мази для заживления ран, когда меня избивали в очередной потасовке свои же. И именно я таскал их ему в подвалы злачных домов, шлепая по ледяным осеним лужам, а девицы вольного поведения смазывали ему кровоточащие ссадины и синяки, потому как перед матерью он в таком виде показываться не хотел.

Кто еще, как не Кларк, гонялся бы со мной за автомобилями, просил не желать плохого людям, хотя сам ночами занимался черти чем, и не срывал с себя рубаху, обнажая тело под первым снегом и смущая крепким торсом юных дам?

Однажды, уже из Хогвартса, я напишу ему очередное письмо. Как обычно, пожалуюсь на скудную информацию в учебниках по Защите, отсыревшие поленья в кладовых факультета и жуткую сыпь, обрушившуюся на меня после того, как какой-то шутник поменял местами колбы с полынью и отваром трилистника. Расскажу, как красив снег в Большом Зале, докажу это, приложив к письму колдографию, и стану дожидаться ответа. На следующий день ответ не придет, и я наивно подумаю, что в этот раз история повторилась — Кларка не смогла отыскать не то что родная мать, но и магический почтальон. Впрочем, в золе камина его спальни письмо дождется адресата непременно, а он, адресат, прочтет его и накарябает мне пару словечек в ответ, украсив их  скабрезным рисунком.

Ни через неделю, ни через две, ни через месяц — ответ не пришел, я весь извелся, а сова измучилась и исхудала. На каникулах я первым делом выехал в Лондон и узнал, что обезображенное тело Кларка нашли в сточной канаве, а похоронили его еще в ноябре, как раз в тот день, когда я отослал мертвому уже не нужное ему письмо. Всего через неделю после похорон сына его мать родила девочку, и семья переехала на материк. Присев на порог опустевшего дома Кларка, прямо на заснеженную ступеньку, я не заплакал, знал, что этим все закончится, но так больно мне не было никогда. Грудь сдавило тисками, и я принялся раскачиваться взад и вперед, словно в истерике.

Поднявшись лишь к вечеру, я понял, что простужен, разбит, и жутко зол на того, кто умер, не попрощавшись.

Отыскав Билла на центральном вокзале, мы вернулись домой, позаимствовали из кабинета миссис Коулл джин и напились до икоты, после чего я слезно попросил его не умирать никогда. Подумав, он не дал мне такого обещания, ведь, если честно, пьяным из нас двоих был один только я...

Дамблдор убеждал всех, что Том Риддл не просто порожден тьмой, он ею является еще и потому, что всю жизнь был одинок, не имея друзей. Теория, рассчитанная на детей, призванная не усложнять мою личность и упростить войну со злом — таким злым и понятным. Старик был в корне не прав, до смешного. У меня было все и даже больше, чем когда-либо имел младший Поттер. У меня были такие друзья, о которых и Альбусу приходилось только мечтать. Я мог выбирать себе друзей, чего мальчишка сделать так и не смог, и мог им довериться, зная, что они не поставят хоть что-то выше моих интересов. Безразличным к дружбе меня сделало не их наличие или отсутствие — их смерть.

Но пойми Поттер старший, младший или кто-либо еще, насколько я человек, и мне пришлось бы несладко.

— Ты меня слышишь?! Знаю, что слышишь! Я живо-о-о-й!

Окно на втором этаже с грохотом распахнулась, и дать отпор нарушителю спокойствия решила миссис Коулл.

— Судя по вашему крику, молодой человек, вы не только живой, вы еще и полоумный!

В этот момент я, наконец, подошел к окну, решив простить нашедшуюся и на удивление живую пропажу.

— Мадам!

Кларк поклонился так, словно гвардеец его величества, и шляпу с перьями ему успешно заменила дырявая кепка.

— Мадам, вы прекрасны!

Шпана за его спиной, притягивал он которую, как солнце мошек, в разнобой захихикала.

Миссис Коулл ругнулась совсем не так, как полагалось настоящим «мадам», и с еще большим грохотом окно захлопнула, решив не связываться. Директор гимназии уже не первый год мечтает сбыть с рук своего непутевого посетителя, а назвать его учеником ни у кого язык не поворачивался, и в списке кандидатов приют стоял не последним.

— Ну, ты как там? — поинтересовался я с наигранным равнодушием, положил руки на подоконник и посмотрел не на мальчишку, а вдаль.

Ответом мне послужила улыбка уже не без двух, а трех зубов и виновато опущенные плечи.

Опровергнув к чертям все домыслы о собственной черствости, я плохо спал целый месяц. Все гадал, где сейчас Кларк, не приходится ли ему драить палубы в жаркой Африке за похлебку и не съели ли его крысы, пока он отлеживался в подвале красильной мастерской после попойки?

— Я пас овец!

— Где?!

Неопределенно махнув расцарапанной по локоть рукой то ли на запад, то ли на север, он прокричал:

— В горах!

Бес в нем все же жил и чувствовал себя вполне вольготно. Такой свободы, с привкусом моря и запахом можжевельника, ароматом терпкого ветра, гуляющего среди поросших мхом склонов гор, такой свободы я не чувствовал никогда, ни в себе, ни в ком либо еще. Кларк не жил в какой-то отдельной стране, он жил на земле. А я, стремившийся ощутить мир так, словно он создан лишь для меня? Стать похожим на покойного друга? Сейчас я не могу ощутить даже запах гари от догорающей свечи, да и просто не понимаю, зачем ей гореть, ведь зверь в отражении зеркала не нуждается в свете, ему милей — темнота.

— Ну, ты чего дуешься, Томми? — мальчишка принял мою задумчивость за обиду. — У меня для тебя подарок есть... Показать?

Шевеление в толпе беспризорников, их вскрики, прыжки на месте и поиск чего-то у своих ног, все это говорило о том, что подарок в состоянии передвигаться самостоятельно.

Окно второго этажа распахнулось во второй раз, и звон стекол оглушил, по меньшей мере, половину приюта.

Хмельным голосом миссис Коулл возопила:

— Томас Риддл, ради всего святого!

— Да спускаюсь, спускаюсь... — пробурчал я, переступил бумаги на полу и поплелся вниз.

Обменявшись крепким рукопожатием, мы вышли за ворота и всею ватагой побрели к уже давно закрытому мосту, под которым частенько устраивали собрания не только беспризорники, но и карманники и прочий, весьма непрезентабельный люд. Их не пугала ни изношенность металла хлипкой конструкции, ни полчища крыс под ним, ни горы мусора. Кларк слыл здесь восходящей звездой, и с ним единственным, шагая нога в ногу и кидая победные взгляды на перепуганных мамаш с кружевными зонтиками, спешащих освободить нам дорогу, с ним единственным я никогда и ничего не боялся.

За пазухой у самого маленького и босого почитателя Кларка, плетущегося позади нас всех, сидел мой подарок. Щенок некой шетландской овчарки, позаимствованной им с места предыдущей работы, покинуть которую, как оказалось, мальчишке пришлось в кратчайшие сроки именно по этой причине.

— Ну чего ради такой прелести не сделаешь, правда? — спросил он, светясь от счастья, словно фосфор в темноте.

Промычав что-то нечленораздельное, я вроде бы согласился.

Придя на место, Кларк свистнул и начальственно поманил мальчугана пальцем.

— Лори, давай!

— Но я не Лори, я Джонни...

— Да все равно... — приятель хмыкнул. — Это тебе! — и ткнул мне в грудь пушистый сонный комок.

С опозданием, но я запротестовал.

— Ты же не мне его вез, а себе. Тебе он первому понравился, а мне — второму... — и я попытался было вернуть собаку не совсем законному, но все же владельцу. — Выходит, он твой!

Оттолкнув мои руки и щенка, он произнес уже без смеха, опустив взгляд карих глаз куда-то в землю за моей спиной.

— Тебе нужнее, Томми.

— Почему?!

Кивнув в сторону, он отдал неслышный приказ, и мальчишки беспрекословно разбрелись по округе.

— Говорят, ты кролика... ну... того... угробил.

Мы стояли молча — я жалел, что не придушил крольчиху собственноручно, а Кларк не знал куда себя деть от смущения.

— Допустим, — я согласился. — Ты же знаешь, я не люблю животных. И с чего ты взял, что я не угроблю... как его там?

— Не знаю, — он хитро улыбнулся, — сам назови.

Кларк считал себя не только старше, но и мудрее.

— Даже если и назову, это еще не значит, что я смогу его полюбить и ухаживать, Кларк. Где думаешь, я его от миссис Коулл прятать стану, под кроватью?!

Пять минут жарких споров ни к чему не привели, подарок пришлось прятать уже под свою жилетку, благодарить, опровергая слова жутким взглядом, и идти восвояси — искать место, где я мог бы поселить дурно пахнущую животину. Ни мокрый носик, ни преданные всем и всему глазки-бусинки, ни маленький розовый язычок и шерстка цвета кофе с молоком — ничто не смогло убедить меня в ценности этого дара.

— Том! — приятель меня догнал и развернул за плечо. — Ты только ему... ну... не ломай ничего, ладно?

— Ты хочешь сказать — случайно? — я начинал злиться. — Да, Кларк?

— Разумеется! — фальшиво оскорбился мальчишка. — Случайно, как же еще? Случайно...

За всю мою жизнь столько добра, как в ту минуту желал мне Кларк, не желал мне никто. Мальчишка, для которого, я уверен, ад стал приятной прогулкой, хотел воспитать во мне любовь пусть и не к ближнему, но хотя бы к собаке. Он прожигал мне спину взглядом до тех самых пор, пока я не скрылся за поворотом, и только тогда я почувствовал, как сильно эта собака ему дорога. Он вез её неизвестно откуда, поил и кормил, закутывал в тряпки, чтобы она не замерзла, бежал с ней по лугам, спотыкаясь о кочки, и сутками трясся в кибитке, ну а затем... просто отдал.

Я мог свернуть ей шею за долю секунды и даже не опечалиться, мог выбросить в Темзу, мог просто остановиться, поставить на тротуар и пойти себе дальше. Однако я свернул в противоположную от приюта сторону и дошел до самого Найтсбриджа, и лишь только затем выпустил щенка на лужайку у богатого дома викторианской эпохи. Впрочем, даже тогда я не ушел, а затаился у мусорных баков. Породистую собачонку забрали бы к себе в дом пусть и не через час, но через два или три — это точно. Приготовившись ждать, пока подобное не произойдет, я ожидал увидеть кого угодно: хозяйскую дочку, лакея, но вовсе не Кларка...

Мальчишка крался за мной все это время, хотел удостовериться, что я его не подведу, но удостоверился лишь в том, что если мне в жизни что-то и нужно, то это — не доброта.

Перескочив через невысокий забор из красного кирпича, он схватил щенка и дал деру — непрошенного гостя заметили, и на крыльцо выбежал, как мне показалось, дворецкий. Таким хмурым и сосредоточенным я не видел мальчишку ни разу, но беспокоили его вовсе не крики вдогонку, а я.

На следующий день я скажу, что собаку у меня отобрали, и не признаюсь, что видел его таким грустным. Он же ответит, что раз отобрали, значит, кому-то нужна, и весело стукнет меня по спине. Ни грубого слова, ни одного обвинения... наверное, он и впрямь был действительно мудрым ребенком.

* * *

— Ты сказал — он ветрянкой болеет!

Пятеро посторонних парней стенкой пошли на Дэнни. Тот и не подумал испугаться, цыкнул на них и сплюнул сквозь дыру в верхнем ряду зубов, один из которых они ему уже выбили. На заднем дворе приюта оборудовали небольшое поле для крикета, и хоть оно не соответствовало положенным размерам и не имело даже калиток, заменяли которую воткнутые в землю палки, игра на нем — привилегия.

В марте её удостоились не все. И я вместе с Дэнни, превзошедшие самих себя в анализе среднеанглийской литературы, а именно — с легкостью доказавшие наличие христианских мотивов в борьбе короля Артура с соблазнами коварного мира, вошли в их число. Конечно, Бишоп оказался прав, предположив, что во время прочтения наших общих измышлений, тему которым выбрал один только я, уснут даже те, кто хорошенько выспался ранее.

Впрочем, посапывание половины класса не повлияло на оценку труда мисс Оливией, мнившей себя знатоком всего непонятного. Все время, пока я читал, она постукивала по полу каблучком модных полусапожек со шнуровкой и заламывала руки, сдерживая рвущийся изнутри, только-только родившийся диспут. Но разговор на тему того, от чего и так заснула целая дюжина детей... В общем, мисс просто сдалась — вручила нам импровизированный пропуск на поле для крикета, на котором все желающие поместиться никак не могли, ведь право на него принадлежало еще и гимназии по соседству.

Синий кусочек картона с неумелым карандашным изображением еще юного лорда Дарнли — одного из лучших игроков за всю истории Англии.

Вздох недовольства пронесся над классом, спящие срочно проснулись, а Гилберт призвал на голову «предателя» — Бишопа — кару небесную. Никто из них не сомневался — знай мисс Оливия, что на большинство «товарищеских» матчей между игроками гимназии и приюта делаются ставки, да не кем-нибудь, а местными беспризорниками, не забывающими поделиться прибылью с постовыми и кинуть сиротам монету другую — поле засеяли бы стручковой фасолью, а заветные билетики порвали на мелкие кусочки или сожгли.

Впрочем, миссис Коул не отличалась излишней правильностью, и игру на деньги запросто могла пережить. Вот узнай она, что большую часть выигрыша забираю себе я, шустрый Билли да игрок поддержки, в качестве которого успешно играет сам Дэнни... Вначале она снесла бы головы нам всем, и только затем — поле. Перекопала бы за ночь лопатой — не поленилась!

Я хотел денег и желание это жило во мне без перерывов на обед, денно и нощно. Но куда бы пойти и что такого совершить, чтобы добыть презренный металл в количестве, достаточном для покупки заветного радио? И пусть только-только начавшая зарождаться между двумя совершенно разными людьми дружба, казалась достаточно хрупкой и ненадежной нам самим, идею Дэнни о заработке с помощью моих удивительных сил я принял с воодушевлением и воплотил. Хитростью Бишоп вписал меня в команду из одиннадцати человек чуть ли не самым главным — бэтсмэном — тем, кто отбивает мячи. Мы знали с пеленок — отбитый за пределы поля мяч приносит максимум пробежек — пять или шесть. Они и помогали заработать столь ценные очки, тем самым победив команду соперника.

От худенького мальчика неполных двенадцати лет рослые упитанные гимназисты не ожидали такой прыти, да вначале я и не слишком усердствовал. Играл посредственно, а отбивал совсем недалеко — так, чтобы хватило времени совершить не больше двух перебежек. Но в этой жизни все — временно.

На первых порах «улучшившейся» игры Риддла беспризорники улюлюкали, приветствуя талантливого члена команды, делали на него ставки, и остальные просто смирились с тем, что большая часть их щедрот перепадала именно мне. Впрочем, ушлые мальчишки осознали очень быстро — на команду приюта и молчаливого бэтсмэна ставит по меньшей мере полрайона и сами гимназисты!

Выигрыш стал прогнозируемым. Риск, а значит и размер выплат, неуклонно начал падать, но я как выбивал мяч дальше, чем кто-либо другой, так и продолжал это делать. Привык выходить вечером на поле, закатывать по колено и без того куцые штанишки и уверенно месить грязь босыми ногами. У нас не было ни традиционной белой формы, ни обуви. Один азарт и желание почувствовать себя победителем. Раз уж по жизни не судилось, так хоть в игре.

Моим товарищам по команде непрозрачно намекнули, что, мол, мне пора уже и отдохнуть. Да я и сам знал, что игра зашла слишком далеко, а меня могут выпотрошить финкой, как рождественскую индейку — тщательно. Тем более, однажды ночью, сидя на кровати в своей комнате и бережно раскладывая монеты по стопкам, я с горечью понял бесплодность всех этих усилий. Играть таким образом и с таким гонораром чтобы заработать на радио, мне придется еще минимум лет восемь, а столько задерживаться в приюте я никак не планировал.

— Я тебя спрашиваю, горилла ты пучеглазая, ветрянка где? — во второй раз переспросил самый высокий из них, с изъеденным оспой лицом и совершенно жутким взглядом. — Хитрый, да?! — и сплюнул гораздо громче и солиднее, чем Дэнни.

Соперники подбирали игроков и делали ставки, ориентируясь на моё наличие или отсутствие в команде приюта. Но в последние две недели меня не хотели видеть ни на поле, ни возле него, ни свои, ни чужие. Первые боялись беспризорников — истинных хозяев Лондона, вторым — надоело проигрывать.

И вроде бы я внял голосу разума, почти признал, что против ножа мои божественные силы могут и спасовать... но игра, как устоять перед ней? Как отказаться от одобряющего свиста сторонних болельщиков, допущенных во двор приюта прямо с улицы? Это вам не беспризорники, пробирающиеся на задний двор тайком, через дыру в заборе и только тогда, когда кроме подкупленного ребятней сторожа там никого нет. Поговаривают, среди них были замечены даже дети аристократов и их гувернеры!

Как заставить себя вновь стать затворником и наблюдать за всем из окна коридора?!

Да, мы схитрили. Приютские опасались за свое здоровье и в лицо не высказывали мне и сотой доли того, что хотели бы. Не вычеркивали из команды, терпели, сцепив зубы, и отводили глаза в сторону. Им надоело постоянно побеждать с моей помощью. Они согласны были на любую другую кандидатуру, но только не Риддл. Меня могли любить дочки викария, я мог собирать пожертвований больше, чем все они вместе взятые, мне могли предлагать рыбу, а я мог отказываться от неё. Но ни один ребенок в приюте, за исключением малохольного Билла и вынужденно изменившего свое ко мне отношение Дэнни, не подал бы мне руки, повисни я хоть над пропастью. Томаса Риддла не любили — это чувство было сильным, взаимным, и очки в крикет не могли ничего изменить.

Я отбил за пределы поля два раза, в его пределах — три. Сделал четырнадцать перебежек за всю игру, извалялся в вязкой, размытой дождями, земле и заработал десять шиллингов. В этот вечер беспризорники оказались особо щедры. А наутро мисс Оливия, как бывало обычно, командировала первого подвернувшегося под руку мальчишку на центральный почтамп. Отослать деловую корреспонденцию приюта и парочку поздравительных открыток с днем матери. Этим утром я поднялся раньше, чем проснулись петухи, и с превеликим удовольствием согласился совершить пробежку по туманным улочкам Лондона.

Она рассеяно крикнула мне вдогонку:

— Куртку застегни — холодно!

Холод мне не мешал, скорее наоборот — он приятно щекотал кожу шеи, будоражил запахом утренней сырости и заставлял бежать все быстрее. В эти предрассветные минуты я слышал один только ветер, редкий скрип открываемых ставен и стук своихботинок о камень мостовой. За несколько секунд до того, как мне в ногу угодил внушительных размеров кирпич, и я упал, к звуку моих шагов добавились другие. Не такие легкие, как у меня, а решительные и серьезные.

Меня избивали с особой жестокостью, и камнями, и ногами, не преминули прихватить с собой и биту для крикета, чтоб уж недогадливый игрок точно понял, в какую игру ему больше никогда не играть.

Очнувшись в собственной комнате спустя какое-то время, я с ужасом понял что, во-первых — мои колени разбиты, а во-вторых — разум помнит каждый удар. Память, моя память, сослужила своему владельцу ужасную службу. Перед глазами стеной стояли всевозможные ботинки, я не мог избавиться от запаха гуталина, а тело рвала на части невероятная боль. Впрочем, обложенные деревяшками и стянутые бинтами ноги, такие слабые и ни на что не способные, заставляли меня стонать не от боли, а тихой ярости и страха беспомощности.

Миссис Коул зашла ко мне, когда в окно уже заглянула луна. Женщина долго удивлялась, как я вообще выжил, и намекнула, что игры до добра не доводят.

Подумав с минуту, она добавила:

— Да тебя ничего до добра не доводит... — и вздохнула, присев на табурет у кровати. — Думаю, Томас, тебе нужен особый уход, особый доктор. Понимаешь?

— Только попробуйте...

Женщина деланно засмеялась.

— А что ты мне сделаешь?

— Увидите.

Прекратив смеяться, она резко поднялась и вылетела из комнаты, громко хлопнув дверью.

Той ночью я вновь взял в руки Библию. Дэнни не пришел меня навестить. Не позволил ему совершить такой глупости до предела обостренный инстинкт самосохранения и обычный здравый смысл. Я понимал своего несостоявшегося друга, сам не поступил бы иначе. А вот Билл соображал не очень хорошо и после отбоя смело принес мне конфету. Правда, тут же завел песнь об уж давно почившей Салли и тем самым испортил все впечатление. Как оказалось, Риддлу её припомнили именно сегодня, пока я лежал без сознания и боролся за жизнь. Именно тем проклятым кроликом миссис Коул и оправдывала свое желание вызвать мне «особого» доктора и отправить в «особый» приют. Просто она не могла сказать такому доктору: «Он заставляет людей чувствовать себя плохо» — без того, чтобы самой не оказаться в весьма особенном заведении.

Кларк полдня кричал под окнами, что порвет каждого, кто поднял на меня руку и, судя по тому, что в приют наведались не только констебли, но и его родители лично, те дни в Лондоне были и вправду кровавыми, а мальчишка повеселился на славу.

Дружить с Бишопом мне расхотелось, а лекарь доходчиво объяснил, что все подвижные игры отныне — табу для меня. Однако, у меня был Бог, и раз он дал мне мои силы, но не позволил их применить, защищая себя, то возможно — таков его замысел?

Обычный ребенок утешил себя и успокоился, вера смогла, защитила. Но в глубине души я больше не чувствовал ни капли смирения, а именно там, в душе, и жила моя правда. Заведи тогда кто со мной разговор о бессмысленности религии, посмей сказать, что замысла нет, сил мне никто не дарил, а такое утешение смех, да и только — я бы убил безумца.