Самый неприличный подарок (джен)

Четверть века. То есть, двадцать пять лет. Иногда столько дают за убийство.

— Госпожа Грейнджер, за что Вас посадили на такой срок? Кого Вы убили на том свете, что Вас послали сюда? — её собственный голос странно звучал в просторном помещении, словно он был чужим и незнакомым. И фальшивым. Адвокат Грейнджер сто раз бы подумала, прежде чем решилась защищать человека с таким голосом.

Гермиона чокнулась с зеркалом и состроила ему рожицу. Сегодня ей исполнится двадцать пять лет. Её родили ночью, так что время ещё есть. Ей исполнится двадцать пять. Вернее — не исполнится. Гермиона криво усмехнулась зеркалу и отпила из бокала. Её отражение состроило какую-то слизеринскую гримасу. Не будь зеркало магловским, Гермиона решила бы, что оно издевается над ней нарочно. За спиной её отражения художественной инсталляцией высился стул с затейливой венской спинкой, на котором удобно устроился моток капроновой верёвки. Нет, Гермиона не собиралась сушить бельё. Она коротко и нервно хихикнула, представив себе груды одежды, мрачными птицами рассевшиеся на капроновых шнурах посреди ультрасовременного интерьера её квартиры. Да, верёвки, пожалуй, многовато. Но не покупать же полтора метра... Это бы выглядело подозрительно, да и потом — должна быть в её жизни хотя бы одна не до конца рациональная покупка?

Они не пришли... Ник-то. Опять. День рождения «лучшей подруги», «отличной знакомой», «чудесной коллеги», «замечательной ученицы» — это ведь так просто забыть. Правильно она делала в Хогвартсе, что никому не говорила, когда родилась. Ни к чему выставлять напоказ очевидное. Сколько она бы их получила, кстати? Два, наверное. В школьные годы хотя бы Гарри и Рон прислали бы ей по подарку. Других друзей у неё не было. А родители... родители не праздновали дни рождения. Совсем. Это было папиным принципом, модным экзистенциальным пунктиком, философским заскоком: «Зачем праздновать, что ты стал на год ближе к смерти?»

— Затем, папочка, что это единственный праздник, который был бы мой и только мой, — Гермиона склонилась над фото родителей. Обычно эта магловская фотография, иллюстрировавшая, что даже умные ведьмы иногда ошибаются, причём необратимо (где она, темноволосая девочка, сидевшая у отца на руках? Это осталось только в её памяти, в том варианте реальности, который был до злосчастного Обливиейта), вызывала у неё приступы самобичевания. Не сегодня. Гермиона хотела подлить ещё коньяка в бокал, но потом решила плюнуть на условности, и отпила прямо из горла. После чего продолжила мрачно сюсюкать с фото. — Рождество, Солнцестояние, День Победы... — она не выдержала и захихикала, нелепо, некрасиво, до брызгающей изо рта слюны, которой вдруг стало слишком много, — Хэллоуин, папочка, даже Хэллоуин... Радоваться со всеми. Какому-то «общему прекрасному поводу», — она издевательски выделила эти слова, словно цитируя кого-то. — А как же я, папа? Я могу быть поводом для праздника? Видимо, нет! Я всё время радуюсь вместе с другими, радуюсь за других. Я же отличная помощница, незаменимая тень, девочка на подхвате! — последние слова Гермиона сказала громко, словно пытаясь докричаться до людей по ту сторону фотографии. — «День рождения — это просто момент, когда ты становишься на шаг ближе к смерти», так?

Гермиона отставила пустую бутылку и шагнула к стулу. Секо! — от мотка верёвки аккуратно отрезан кусок. Ак-ку-рат-нень-ко... Значит, с технической стороны, она ещё недостаточно пьяна, раз палочка слушается! Насвистывая мелодию квиновской “Who wants to live forever?” пополам с синатровской “My way”, Гермиона, поражаясь собственной ловкости, смастерила скользящий узел, закинула одну петлю на крюк от люстры, а вторую надела себе на шею. Мерлин подери, как же выбить стул, стоя на стуле? Она снова выудила палочку из кармана.

— Редукто!

Стул взорвался облаком мелких щепок, и в ответ на это что-то взорвалось в её мозге. Воздух перестал существовать. Шея полыхнула огнём, голова словно распалась на раскалённые кусочки, свет померк... Ни финальных мыслей, ни картинок, ни замедленной раскадровки последних секунд. Она просто потеряла сознание, чувствуя себя вазой, вдребезги разбитой о каменный пол.