Ребис (гет)

«Альбедо символизирует собой очищение,

при котором появляются зачатки сознания».

«Белый свет — только туман в начале пути».

В доме царили идеальный порядок и всепоглощающая скука.

Где-то в глубине души Барти это понимал, но руки сами расставляли книги в алфавитном порядке, ведь так нравилось отцу. Каждому тому отведено своё место на полке. Нарушать порядок нельзя ни в коем случае. Но даже если очень захотеть — не получится.

В зале тихо. В доме не бывало гостей, но сердобольная Винки пекла душистые ванильные бисквиты в таком количестве, словно каждый день в особняке устраивались светские рауты.

— Отведайте, хозяин. Всё в порядке, мистер Барти? — пищала осточертевшим голоском домовиха.

— Всё в порядке, — изо дня в день откликался Крауч-младший.

Он открывал газету и садился в любимое кресло своей покойной матери, пододвигал поднос с чаем ближе и медленно водил пальцем над горячей поверхностью напитка, помешивая его магией. На большее волшебство Барти не был способен. Ему запрещено брать в руки палочку. Он практически сквиб. Его тело постоянно напряжено, как струна. Он кукла, подвязанная к ниткам, отплясывающая один и тот же танец день за днём. А Винки — опытный статист, она услужливый работник сцены Театра семьи Крауч. Она вовремя ухаживает за куклой, чтобы та не сломалась совсем. Жизни Барти больше не существовало, потому что каждый вдох контролировал другой человек.

В «Ежедневном пророке» печатали колдографии отдалённо знакомых Барти людей, но он не мог вспомнить их имена, только бестолково вглядывался в чинные лица, пытливо вчитывался в строки, но вместо букв видел размытые символы.

Ему нельзя читать газету. Только одну её страничку — «Спортивные обзоры».

Любимое занятие Барти — просмотр альбома с колдографиями, и пусть вместо лиц однокурсников он видел полустёртые пятна, Крауч знал, что у каждого пятна есть имя. Где-то в глубине сознания имена ещё звучали.

Камин был всё время закрыт. Совы не прилетали.

И только в самом экстренном случае, когда к отцу приходили из Министерства, решётки камина отползали в стороны, а Барти надевал одноразовую мантию-невидимку и прятался.

Отец приходил поздно, подводил стрелки часов и совершенно безэмоционально спрашивал сына: «Как прошёл день?», «Что сегодня читал?»

Даже отвечать ему что-то Барти не имел никакого желания, но язык против воли ворочался в пересохшем рту, из горла вырывались какие-то звуки, а тело привычно немело. Внутри всё словно горело и протестовало.

Отец садился за стол напротив и неспешно поглощал ужин. А Барти мечтал всадить нож ему в грудь, но вместо этого его губы сами расползались в вежливой улыбке.

— Всё в порядке, сын?

— Всё в порядке.

Иногда Барти стискивал кулаки и долго смотрел на свою руку. Кожа на ней была белая-белая, но под этой фальшивой белизной таилось нечто захватывающее. Время от времени, когда маскирующая магия иссякала, на предплечье появлялись череп и змея.

Но этого недостаточно! Барти с упоением ждал, когда змея пошевелится, сам не понимая зачем. Она непременно должна двигаться, она обязана быть живой!

Но рисунок прятался снова под новым слоем маскирующих чар, и Крауч чувствовал себя жестоко обманутым. Винки лупила себя старой медной вазой почём зря за то, что снова недосмотрела и не наложила чары вовремя — до появления «нехорошего знака».

Барти не видел в этом знаке ничего нехорошего. Только голова после созерцания этой своеобразной метки всегда болела, лезли странные образы, возникали пугающие мысли, как та — про отца, истекающего кровью с ножом в грудной клетке.

И в эти моменты становилось страшно, потому что Барти начинало казаться, что он в Азкабане. Ему мерещились стены, решётки, зазубрины на холодном полу, нитки, торчащие из грязного одеяла, и мать, оставшаяся в темноте.

Он не покидал дом уже несколько лет, не выходил даже в сад, только глядел в никуда из высоких окон.

Последний раз Барти удалось скрывать отметину дольше обычного. Ему нравилось закатывать рукав рубашки и смотреть на чёткие контуры на своей бледной, как снег, коже. Этот ритуал словно делал его сильнее, заставляя видеть волшебство даже в обыденных вещах.

На следующий день Барти открыл газету и сел в любимое кресло своей покойной матери. «Ежедневный пророк» напечатал огромную колдографию волшебника в звёздной мантии. Где-то на границе сознания Барти мелькнула мысль: «Снова Дамблдор», и только минут двадцать спустя Крауч-младший снова бросился к газете и жадно вгляделся в лицо своего бывшего учителя. Он побежал в свою комнату и дрожащими пальцами достал альбом.

Вместо стёртых образов перед Барти предстали его друзья. Всего два чётких лица, но раньше не было даже их. Всё, что ему нужно — замереть в этом моменте. Постараться не забыть то, что стало вдруг предельно ясным.

Чернота стиралась, и память наполнялась совсем слабыми белыми вспышками воспоминаний.

Отец в тот день пришёл поздно, а Винки никогда не подавала ужин до прихода хозяина.

Барти сидел за столом и улыбался. На этот раз его улыбка была искренней, она вызвана странным чувством лёгкости в обычно таком напряжённом теле.

Когда трапеза закончилась, мистер Крауч привычным жестом отложил столовые приборы и уткнулся в министерские документы.

Винки бросилась убираться. Сегодня домовиха была особенно встревожена. Чёрная метка полностью проступила на коже молодого хозяина. Винки не уследила.

На её лбу здоровенный синяк, а на предплечье Барти уже белоснежная кожа.

— Всё в порядке, сын? — будничным тоном осведомился Крауч-старший, собираясь заняться работой.

— Всё в порядке, — ответил Барти, ведь сегодня он впервые расставил книги на полке не по алфавиту.

Казалось бы, такая мелочь, но Барти научился видеть магию в обыденных вещах.

Мрак для него рассеивался.