История Тома Реддла (джен)

В гостиной Слизерина царил траур.

Наверное, чтобы понять всю слизеринскую сущность, нужно посмотреть на их повадки, когда один из них умирает.

Почтить память Ирмы Блэк намеревалась половина факультета. На плотной красивой бумаге с гербовой печатью Блэков были высланы приглашения на похороны. Кто-то мельком пробегался глазами по тексту, кивал и убирал письмо в сумку. Кто-то, прикрыв рукой рот, аккуратно присаживался на близстоящее кресло, пытаясь справится с кошмарной вестью. Кто-то сдержанно плакал, незаметно промакивая слезы шелковым платком, а кто-то показательно рыдал навзрыд, демонстрируя по истине омерзительное качество актерской игры.

Если ранее гостиная Слизерина была похожа на ритуальный зал для жертвоприношений, то теперь она просто превратилась в склеп.

Вокруг витали темно-зеленые ленточки, завиваясь вокруг колон, статуй и кресел. Над камином было растянуто огромное плотное полотно с портретом Ирмы и надписью «R.I.P.» и под ним, на каминной полке, возлежали кроваво-алые розы. Все ходили тише воды, ниже травы, переговаривались шепотом и так, чтобы этого не видел ни один член семьи с фамилией Блэк.

Когда у Королей траур, ты должен скорбеть вместе с ними.

Том бежал из Больничного крыла к вечеру того же дня. Его грызло ощущение незавершенности, потому что ни Натана, ни Реджи он не видел вот уже почти с сутки. Это было очень и очень плохо. Работа Тома еще не была закончена, и он не мог позволить себе выпустить все из-под контроля.

Перебинтованный, бледный, еще больше похудевший, он ввалился в гостиную Слизерина и на миг ему показалось, что он попал в совершенно другой мир.

Ученики, что обычно вальяжно восседали на креслах, диванах, порой курили сигары и трубки, сейчас рассредоточились маленькими группками по всей комнате и говорили столь тихо, что гостиная стала похожа на сонный мирно жужжащий улей, в центре которого сидела Вальбурга.

Она с абсолютно умиротворенным лицом расположилась ровно по центру софы перед камином и читала учебник по чарам. Ее лицо выражало абсолютное ничего, и в каждой черточке виднелось царственное спокойствие. Разве что она была еще больше напомажена и одета с иголочки, — столь безупречно и блистательно, что прочие слизеринки рядом с ней казались разряженными курицами.

Портрет немыслимо худой женщины с очень прямым и тонким носом, степенно улыбаясь, взирал на Вальбургу сверху вниз, но она не поднимала головы и сидела, как приклеенная, скрестив две худые ножки между собой.

Кто-то тронул Тома за локоть, он дернулся слишком резко и взмахнул руками, защищаясь.

— Том, это я! — прошептала Друэлла, прячась за ближайшей мраморной статуей от чужих глаз.

Она глянула на Тома с состраданием, окинула взглядом его страшную худобу, виднеющиеся кое-где бинты и последствия приема самых разнообразных зелий. В ее красивых глазах скользнуло понимание, и она сурово нахмурилась. Это выглядело очень мило.

— Том, мама Вальбурги умерла при родах вчера ночью, похороны состоятся завтра ранним утром в родовом поместье Блэков. Все, кто приглашен, уезжают завтра на рассвете. А ты, пожалуйста, уйди в свою комнату и не выходи, пока все не утихнет.

Она ускользнула очень быстро, оставив Тома наедине со сказанным.

Он ошеломленно посмотрел на Вальбургу. Ее мать умерла?..

Если это так, то все, что он мог сейчас испытывать к этой черноволосой девочке, заточенной в свой непроглядный траурный наряд — восхищение. Том не видал в своей жизни человека, который столь искусно мог бы скрывать свои эмоции. А Том знал, что они есть. Он кожей их чувствовал.

Взгляды некоторых слизеринцев обратились на него, пока он бесстыже пялился на Вальбургу, жужжание в гостиной стало громче и раздраженней, и Том поспешил ретироваться.

У дверей его спальни стояла невысокая фигурка с зачесанным в грустный хвостик волосами. Том приблизился ближе и прищурился.

— Эйлин?

Она повернулась к нему. Как всегда одетая в бедняцкую мешковатую одежду, как будто специально подобранную так, чтобы сделать Эйлин еще страшнее. Ее черные, слишком густые брови расслабленно покоились на угловатом личике, руки опущены, взгляд отрешен. Она всегда была немного странной, как будто блуждала по пустошам своего сознания, безо всякого желания интересоваться реальным миром.

Эйлин снова взглянула на его дверь.

— Все умирают, — тягуче произнесла она, словно бредила. — Так грустно.

Затем наклонила голову, коротко, как птичка, вздохнула и сказала:

— Том Марволо Реддл, да?..

Том замер. Что-то такое было в ее голосе, что Том сердцем почуял — ее нельзя сейчас трогать. Нужно просто чуть-чуть подождать.

— Я слышала такое имя однажды.

— Слышала? — выдохнул Том.

Сколько часов он потратил в поисках фамилии Реддл! Нигде, ни в одном справочнике не было даже крохотного упоминания, словно Том был единственным и первым представителем своей семьи, словно его просто придумали.

Он сделал по направлению к Эйлин крохотный шажок и вновь замер, глядя на девочку черными затаенными глазами.

— Ну да, — Эйлин наконец повернулась к нему и улыбнулась, хотя никому сейчас на Слизерине улыбаться не разрешалось. — Слышала. Марволо — редкое имя, довольно старинное. Так звали одного из Мраксов.

Тома будто ледяной водой окатили, даже усталость куда-то делась.

— Мраксы? Одна из тех фамилий из Справочника Чистокровных?

— Да, — со знанием дела кивнула Эйлин. — Марволо Мракс. Мама говорила, что они были очень влиятельными. Правда потом окончательно сошли с ума и даже перестали отправлять своих детей в Хогвартс, потому что здесь учатся грязнокровки. Кажется, они даже потомки самих Певереллов…

Певереллов?.. Что-то такое говорила и Дорея про Чарлуса Поттера.

Том ожидал продолжения, но Эйлин лишь блаженно улыбнулась и, следуя своим непонятным мотивам, без слов ушла в общую гостиную. Том оглянулся на проем, в котором виднелась зеленая зала, отделяющая его от драгоценного портрета, что вел в Хогвартс, а значит, и в библиотеку, вздохнул и приказал себе ждать.

Быть Блэк очень сложно.

У тебя нет ни выходных, ни каникул, ни отпусков. Ты несешь величие своей семьи на собственных плечах и сотни твоих предков внимательно наблюдают за тобой с портретов, книжных страниц и золотых орденов, пожалованных Министерством. Любая ошибка — непростительна, ведь ты отвечаешь не только за себя, а за все, что создавалось веками.

Мама всегда говорила, что первые двенадцать-тринадцать лет ты живешь в долг. Купаешься в золоте, учишься у лучших учителей, танцуешь на балах, улыбаешься глупым старым тетушкам… а потом наступает день твоей помолвки, и ты перестаешь быть собой. Ты становишься будущим достоянием семьи, и нет ничего плохого в том, чтобы перестать быть Вальбургой, но стать наследной Блэк.

Еще мама говорила, что родиться Блэк — это великий дар. Иногда Вальбурге казалось, что Ирма Крэбб была большей Блэк, чем она сама.

Сейчас Вальбурга шла в туалет девочек на первом этаже. Тонкие ножки в черных чулках быстро-быстро передвигались, раз-два, раз-два. На лице спокойное величественное выражение, а голова гордо поднята, словно сегодня не день перед похоронами, а день коронации.

Находиться в гостиной становилось все невыносимей, все косились на нее, пялились, думая, что она не видит, перемывали кости ей и ее семье, но никто — ни один из них! — не подошел к ней и не попытался утешить. Сухие слова соболезнования, произносимые приторно-светским голосом — вот, что доставалось Вальбурге. Зато Альфард, конечно, в заботе почти купался!

Единственное, что раздражало Вальбургу еще больше, так это шепотки о случившемся с каким-то там немцем. Все это казалось ей настолько глупым, настолько бессмысленным… Какая разница, кто умер в одну ночь с Ирмой Блэк? Никто, кроме нее, не имеет значения. Никто!

Вальбурга почти всхлипнула, но когтистая лапа словно сомкнулась на горле, и слезы на время отступили. Она держалась из последних сил, хоть ей и очень хотелось поступить, как обычной глупой маггловке. Не рисовать себе новое лицо пудрами и тушью, не подбирать глупую одежду, ведь все вокруг пялятся, и нужно соответствовать. А просто зайти в туалет, закрыться в кабинке и, взобравшись с ногами на унитаз и поджав колени к подбородку, горько расплакаться, пока все торчат на каком-нибудь особо важном уроке. Так ведь поступают обычные девчонки?

Но нельзя.

Никак нельзя.

Однажды она уже сделала это. Ей было одиннадцать и перед своим первым отъездом в школу она узнала об измене отца. Как она поняла позже, какой-то там по счету. Тогда она стойко вытерпела поездку на Хогвартс-экспрессе, кошмарные лодки, распределение, на котором она не почувствовала и толики волнения, так как знала все наперед.

А на следующий день просто не выдержала.

Сбежала с третьего урока, коим были Заклинания, заперлась в туалете и разрыдалась навзрыд. Слизнорт, конечно, было невероятно обеспокоен, но Вальбурга клятвенно пообещала, что подобного более не повторится и что в этот раз она просто чувствовала себя дурно. Сказала, что готова принести Обет, лишь бы только он ничего не сообщал ее родителям о проступке, и Слизнорт тут же смилостивился, поблескивая милосердными глазами.

Тогда Вальбурга позволила себе оступиться, но поклялась, что больше никогда не предаст своих принципов и не будет слабой.

Вальбурга толкнула дверь туалета и задохнулась дымом.

Первый этаж был ближе всего к подземельям и дальше всего от преподавательских комнат, так что все кому не лень курили в этом туалете все, что могло гореть.

Вальбурга изящно помахала перед собой ручкой туда-сюда и сжала челюсти до желваков.

Кэрроу, Яксли, Селвин.

Они уставились на нее, как хищные ястребицы. У всех троих в пальцах зажаты мундштуки с сигаретами, на лицах застыли пошлые улыбки, какие бывают при обсуждении горяченьких сплетен, вокруг разбросаны косметички с помадами, карандашами и кисточками вперемешку с остатками белого порошка. Зайди сюда Грей, и их бы вышвырнули из Хогвартса в течение пары секунд.

«Какого черта вы улыбаетесь, глупые курицы?! Моя мать умерла!» — хотелось выкрикнуть Вальбурге, но она промолчала.

Не дело метать бисер перед свиньями.

Тем же шагом, не сгибая спины, она проследовала к свободной кабинке, зашла внутрь и повесила на крючок сумку. А затем замерла, глупо уставившись на унитазное сиденье.

В туалете стало очень тихо и никто не знал, что делать дальше.

Миранда Яксли была с шестого курса, Селвин и Кэрроу — с пятого. У них было преимущество перед Вальбургой в возрасте, но не в происхождении. А еще сейчас на Слизерине был траур, и его нельзя было нарушать. Формально.

Вальбурга слышала, как они, почти не стараясь подавить запоздалые смешки, быстро собирают свои вещи, распихивая их по карманам и сумкам, оправляют одежду и, смеясь уже почти в голос, выходят.

Только вот…

— Эй, девочки! — Моника МакМиллан, наконец сделав свои дела, вылетела из крайней кабинки. О том, что здесь Вальбурга, она и понятия не имела. — Девочки, давайте после похорон ко мне? Выпьем, пригласим мальчишек? Матери все равно не будет до вечера… И так придется пялиться на то, как хоронят эту воблу. Не удивлюсь, если ее муж сам же ее и потравил. Она такая худосочная, на что там встать может? И Вальбурга вся в нее, неудивительно, что она еще не помолвлена.

Пока она тараторила, Вальбурга мстительно представляла себе, какие страшные сейчас лица делают ее подруги, а эту глупая, глупая дура не обращает на них никакого внимания.

Но последнее…

Еще не помолвлена.

Это было больнее всего. Удар под дых.

Судя по образовавшейся тишине, МакМиллан о чем-то догадалась.

Вальбурга развернулась, медленно потянула на себя дверь, чуть посторонилась и уставилась снизу вверх прямо в глаза Монике. Та была очень красивой, с длинными смоляными тугими локонами, выразительным телом, которое не нуждалось ни в диетах, ни в коррекции, но при этом немного… туповатой.

Моника во все глаза смотрела на Вальбургу, Вальбурга смотрела в ответ.

Страх в ланьих глазах Моники рос, и был прекрасно понятен. Конечно, у нее было некоторое прикрытие в виде тетушки Мелании Блэк, в девичестве МакМиллан, но этого было недостаточно.

Вальбурга глубоко вздохнула, закинула одеревеневшими руками сумку на плечо и прошествовала мимо четырех старшекурсниц, которые как по волшебству спали лицом. Мелисса попыталась ее окликнуть, даже протянула вперед свою наманикюренную ручку, но Вальбурга лишь хлопнула дверью и вышла.

А ведь этих куриц еще называют крутой четверкой или «Четыре М».

Моника, Мелисса, Миранда и Мелина.

Сучки.

Они ей еще ответят.

Остаток дня Вальбурга, официально освобожденная от уроков, просидела у себя в спальне, глядя на свое отражение в зеркале пустыми уставшими глазами. Кикимер бродил вокруг нее, подставлял кружку с чаем и тарелку с салатами, забирал грязную посуду, расчесывал волосы, а она все сидела и не могла выдавить из себя ни слезинки.

Страшно хотела плакать, но просто не могла. Кажется, она так долго запрещала себе это делать, что все слезы высохли.

Утром, когда над замком еще висела черная гнетущая мгла, в дверь комнаты постучались. За Вальбургой приехали и она, подхватив сумку, предусмотрительно собранную Кикимером вышла. Замок спал, в гостиной не было ни единой души, за исключением портрета Ирмы, которая все также улыбалась, словно сама еще не знала о своей смерти, но Вальбурга все равно шла с высоко поднятой головой. Будто несправедливо обвиненный преступник на эшафот.

В дом на Площади Гриммо она прибыла через три часа.

Карета приземлилась точнехонько у лестницы, ведущий к главному входу, рессоры скрипнули, и Кикимер, спрыгнувший с козел, немедленно распахнул дверцу, подавая своей хозяйке руку. Вальбурга изящно спустилась по ступенькам, поправила шляпку с черной сеткой и с тоской взглянула на высившийся над нею особняк.

Она любила это мрачное благородное место, но именно сегодня, в чернеющих перед Вальбургой проемах окон, замерла такая невыносимая тоска, что хотелось бежать без оглядки прочь, сквозь дремлющий Лондон прямиком через мост над серой Темзой.

Через пять минут она уже была наверху, в кабинете своего отца. Задержалась лишь в коридоре, пока портреты выражали ей соболезнования и восхищались ее выдержкой, а она благосклонно кивала им с сухой улыбкой. Скоро, очень-очень скоро здесь появится еще один портрет, и это, может быть, хоть немного примирит Вальбургу с действительностью.

«Неужели во мне есть столько сил?» — думала она, поднимаясь по крученой, обитой ковром лестнице.

Выходит, есть.

Дверь в кабинет отца была приоткрыта, и тонкая золоченая полоска света косо падала в коридор. Вальбурга стоял во тьме и не могла заставить себя коснуться двери, потому что эта дурацкая полоска света казалась ей раскаленной стеной пламени.

Томительно медленно, затаив дыхание, Вальбурга подняла руку, чтобы постучаться.

Нельзя входить к отцу без стука, тем более сейчас, когда в этом гнетущем, скованном холодом поместье они с ним остались вдвоем. Больше не будет слышно ни шуршания пышных юбок, ни колкого цокота каблучков, ни скрипящего едкого голоса матери, воспитывающего домовиков…

— Вальбурга! — отец распахнул дверь, прежде чем она донесла до нее руку, и свет золотом пролился на ее антрацитовое платье и ослепил ее.

Поллукс заключил дочь в короткие сухие объятия, затем кивнул на софу у стены, и девочка бесшумно опустилась на нее, уложив сумку рядом.

В кабинете повсюду горели свечи и лампады, вереница шкафов крепостной стеной окружала комнату, и стройные ряды книг глядели на Вальбургу сквозь матовое стекло. Ковры, ковры, ковры… Все старинное, мягкое, темно-зеленое, окраплённое оранжевым теплым светом. Самое живое и светлое место во всем особняке.

Вальбурга полагала, что отец будет говорить о матери, об устройстве похорон и о том, какую речь она должна будет зачитать над могилой Ирмы, но отец все рылся в своих бумагах и искал что-то.

Он был невероятно молод, моложе всех учителей в Хогвартсе. Каштановые кудри до плеч, мягкие благородные черты лица и тонкие губы, которыми он улыбался домовиками, перед тем как выпороть их за неуслужливость. У него был очень капризный и эгоистичный нрав, но Поллукс был человеком дела и уже сейчас, в свои двадцать семь неполных лет за глотку держал Министерство Магии. Он был одним из тех, благодаря кому этот дурак Фоули до сих пор держался на посту Министра, несмотря на свое бездарное правление. Но Блэкам были выгодны все, кто не был против Грин-де-Вальда.

Тонкие холеные пальцы Поллукса споро и уверенно перебирали пергаментные листы на рабочем столе, волосы свесились, так что не было видно лица, и из-под расстегнутых рукавов белоснежной рубашки виднелась светлая благородная кожа.

Наконец Поллукс что-то обнаружил. С невероятным энтузиазмом он выудил из аккуратной стопки одинокий, сложенный вдвое лист и протянул его Вальбурге. Та взяла его кончиками пальцев, чтобы не помять, и, развернув, внимательно прочитала.

Пальцы одеревенели.

В груди разлился жар, где-то в горле скрутился тугой комок и начал разбухать, да так, что Вальбурга и слова сказать не могла. Она просто молча смотрела перед собой, и буквы подергивались поволокой. Так же, как и вчера за завтраком в Большом Зале.

— Что это, papá? — наконец выдавила она, и поняла, что голос все-таки подвел ее. — П-помолвка?

Поллукс кивнул. Его глаза излучали веселье, будто он только что заключил очень-очень важную сделку.

— С Орионом Блэком? Моя помолвка? Но ему же девять! — она не повышала голоса, но в конце концов он сам завибрировал, и слова бритвой разрезали холодный воздух.

— Я ожидал этого вопроса, — кивнул Поллукс без тени раздражения.

Так непривычно для него…

А затем он сделал то, чего Вальбурга и ждать не могла.

Он подошел, сел перед ней на корточки и обхватил ее руки своими повыше локтей. Вопреки всему Вальбурге стало страшно. Если отец пошел на такой жест, то какова же его цена?

— Вальбурга, милая, — проникновенно сказал Поллукс, и ее потрясло то, как ласково зазвучал его голос. — Я очень-очень тебя люблю. Я не говорил тебе этого ранее, но поверь, это так. Ты удивительная. Ты истинная Блэк. Ты носишь свою фамилию по праву, как никто. Ты воплощаешь в себе все идеалы нашей семьи, все наши порядки и принципы, все, ради чего Блэки веками проливали кровь. И ни Лестрейнджи, ни Кэрроу, ни какие-то там, — его губы брезгливо поджались, — Малфои не достойны тебя. Я не хочу отпускать тебя из семьи и не могу этого сделать. Я хочу, чтобы ты осталась с нами, осталась собой, осталась Блэк.

Вальбурга сидела, чуть дыша, чувствуя, как на шее затягивается невидимая петля.

С отцом она общалась очень редко. Он никогда не говорил ей таких слов. Мог изредка улыбнуться, если случайно замечал за завтраком ее взгляд, пока тянулся к сахарнице из-за газеты. Или мог обронить скупую похвалу за ее безупречные оценки, натыкаясь на нее в коридоре во время каникул. Но так он с ней не говорил никогда.

А сейчас…

— Но, papá, свадьба будет устроена только после совершеннолетия. К тому моменту мне будет двадцать один! Это… это…

— Вальбурга, — бархатно протянул он. — Поверь, я понимаю твое смятение как никто другой. Я и сам вступил в брак с женщиной, что была старше меня. Но я хочу кое-что рассказать тебе об Орионе, — Поллукс поднялся, отошел к своему креслу и сел, закинув одну ногу за другую. На его холеной руке сверкнул черный бриллиант. — На днях я навещал Арктуруса. Мы обговорили с ним все условия помолвки и пришли к выводу, что его сын — отличный вариант. Орион — очень приятный и милый юноша. Умен, образован, вежлив, но, к сожалению, совершенно… совершенно… — он потер пальцы, подбирая слово, — бесхребетен. — Слово щелкнуло, как хлыст.

— И что в этом хорошего?

— Дослушай, Вальбурга. Итак, рассчитывать на то, что Орион сможет быть достойной заменой своему отцу, не приходится. К сожалению, все самые лучшие качества Арктуруса вероятнее всего умрут вместе с ним. Мелания так и не смогла подарить ему достойного наследника, тем более странно, что они остановились на двух детях. Если выдать за Ориона какую-нибудь Дороти Флинт, она просто раздавит его. Подчинит. А вместе с тем, другие семьи тоже не дремлют. Каждый, Вальбурга, — каждый! — Поллукс поднял вверх палец, — спит и видит, как кто-нибудь из нас оступится. Поэтому таким образом мы убиваем сразу двух боггартов. Ты остаешься в семье и сохраняешь свою власть, власть Блэков, а Орион будет достойно пристроен.

Вальбурга молча смотрела на отца, на то, как ярко блестели его глаза, будто он сорвал куш, и хотела удушиться.

— И еще… — Поллукс улыбнулся. — Если Орион поведет себя неправильно, если чем-то обидит тебя… только скажи мне. Мы отравим его или… В общем, что-нибудь придумаем!

— Но… — Вальбурга попробовала применить последний аргумент. — Как же я буду рожать? В двадцать один год!

— Ну что за глупости! Великобритания давно переросла все эти глупые старомодные обычаи. Нет ничего страшного в припозднившихся родах. Американцы, например, считают этот возраст не таким уж и поздним даже для замужества.

— Как ты можешь сравнивать обычаи нашей страны с американскими! — пораженно воскликнула Вальбурга.

Лицо Поллукса дернулось и вмиг переменилось. Улыбка выветрилась из его взгляда, словно ее сдуло порывом воздуха. Он поднялся, и жгучее раздражение наполнило его до самых глаз.

— Все. Хватит, — его голос хлестнул. — Так было всегда. Брак по расчету — разумная и верная идея. Родители гораздо мудрее своих детей и вправе выбрать им будущего партнера. Ты всегда была так уважительна, так безупречно послушна и умна, что я просто не понимаю, что сейчас с тобой происходит. Я женился, как велели мои родители, и уже в тринадцать лет у меня появилась ты, но я не роптал!

— И поэтому ты изменял матери всю свою жизнь?!

Она не хотела кричать. Правда, не хотела. Но ком в горле внезапно сжался, а затем лопнул во все стороны, и крик вырвался из нее, не способный уже поместиться внутри.

Поллукс застыл.

Он смотрел на Вальбургу, на маленькую худую девочку со сжатыми кулачками, что стояла сейчас перед ним, чуть ссутулившись. Она вся напрягалась, будто хищная птица перед атакой, злость выкрасила ее лицо красными пятнами и что-то воинственное проступало в высоких скулах и сжатых губах.

Тем более неожиданным стало то, что отец, вместо того чтобы разозлиться еще сильнее, наоборот воссиял и даже, кажется, посмотрел на дочь с гордостью.

— Вальбурга, — очень тихо и медленно начал он, аккуратно приближаясь к ней, как к взбесившемуся зверю, не переставая вдохновленно улыбаться. — Мы женились с твоей матерью по договору. Она прекрасно понимала, что выйти за Блэка, будучи представительницей семьи Крэбб, невероятная удача для нее. Впрочем, ни о какой удаче речи не шло. Мы, честно говоря, тогда были не в лучшем своем положении и нуждались в деньгах. Отец Ирмы же предлагал просто невероятную, сказочную сумму приданного за дочь. Переговоров фактически не было, все решилось в считанный час, и бумага была подписана. Но твоя мать, тем не менее, была очень умной женщиной. Она прекрасно понимала, что она может себе позволить, а что нет, и относилась к моим… э-м-м… хобби… разумно. Все-таки оказаться в браке в тринадцать лет не так уж и легко, Бурга. А ведь я мужчина, и мне нужно время от времени…

Он замялся, пытаясь подобрать слова, достойные ушей своей тринадцатилетней дочери. Вальбурга смотрела холодно и безучастно.

— Она любила тебя? — вдруг тихо спросила она.

Поллукс удивленно пожал плечами, поразмыслил о чем-то и честно ответил:

— Она так говорила.

В этот момент он выглядел ребенком, который пытался вспомнить, как выглядела его самая старая игрушка.

На этом конфликт был исчерпан.

Вальбурга сдержанно поблагодарила отца за устроенную помолвку, извинилась за свое отвратительное поведение и неподобающие вопросы, а он, в свою очередь, добродушно покачал головой, но было видно, что его разум уже занят иными вопросами. Возможно, он подсчитывал деньги, которые только что сэкономил. Ведь, если Вальбурга выйдет замуж за троюродного брата, ее приданное будет номинальным — оно все равно останется в семье.

Уже стоя на пороге отцовского кабинета, Вальбурга услышала, как он окликнул ее.

— Милая, похороны состоятся послезавтра в восемь утра, я полагаю тебе хватит одного дня, чтобы уладить вопрос с портным и выучить речь. Ее я приказал оставить в твоей комнате, Кикимер позаботится об этом. И… ты не привезла с собой Друэллу?

— Нет. Рождество ведь только через два месяца.

— Хм, и правда. Ну что же, это неважно, она узнает позже.

— Узнает что?

— Мы окончательно утвердились в своем решении, за кого из семьи выдать Друэллу. Это будет Альфард, — рассеянно пояснил Поллукс, задумчиво листая толстый переплетенный документ.

Вальбурга лишь вскинула брови и вышла, бесшумно притворив за собой дверь. Беспорядка и шума отец не терпел.

Значит, юной Друэлле достанется молодой богатый наследник основной ветви рода Блэк, а Вальбурге — сомнительное счастье быть нянькой собственному малолетнему братцу.

Вот уж чудеса.

Вальбурга прошла в свои спальни, Кикимер тащил ее сумку следом.

Ее спальни на Гриммо и на Слизерине были идентичны. Вальбурга очень привязывалась к вещам, так что несколько мешочков с золотом для Слизнорта, и команда волшебников сотворила в подземельях Хогвартса самую настоящую копию ее лондонских покоев. Директор Диппет смотрел на это, конечно же, сквозь пальцы. Он слишком уважал семью Блэков и Поллукса в особенности, ведь тот, как глава Департамента международного магического сотрудничества, не раз помогал Хогвартсу в межшкольных соревнованиях, конференциях и прочем поддержании международного статуса. Наверняка и сейчас, ему придется улаживать шумиху из-за мертвого немца.

Вальбурга рухнула на кровать прямо в одежде и уставилась в потолок, на котором была расписана фреска с изображением битвы Годрика Гриффиндора и Салазара Слизерина. Томительно медленно и как-то очень по-родному тикали настенные часы. Еще чуть-чуть, и они начнут бить девять утра — время завтрака.

Вальбурга обвела глазами комнату, с ненавистью посмотрела в зеркало на свое уставшее лицо в обрамлении растрепавшихся волос, закрыла глаза и тихонько выдохнула.

Как же это утомительно — быть Блэк.

Все-все-все лгут тебе. Что ни слово — новая ложь или оговорка. Даже семья, даже отец.

Все, что он рассказал — просто очередная фальшивая правда. Такая, когда рассказывают слушающему все детали, а про самое важное будто случайно умалчивают. Но Вальбурга знала правду настоящую. Ту самую неприглядную, дурную правду, из которой состоит весь чистокровный мир. Каждый на Слизерине не преминул поведать ей историю ее собственного рождения. Шепотки о столь раннем ребенке крутились вокруг нее, как пчелы около меда, и все считали своим долгом уколоть ее побольнее.

Вальбурга знала, что ее отец, несдержанный в своих желаниях и рано повзрослевший просто… просто… в общем, ее мать забеременела еще в школе, когда ей было четырнадцать. Этого, конечно, никто не ожидал, ведь возраст был ранний даже по старым меркам, и учителя были ошарашены вестью.

Такого позора семья Крэбб вынести бы не смогла. Кто бы взял в жены порченную дочь? Аборт был совершенно невозможен, так как Ирма до последнего скрывала содеянное. То ли боялась, то ли любила Поллукса. Ну а когда все стало известно, слишком многие прознали о том, кто отец ребенка, и отступать было некуда.

В любом случае, отец Ирмы, узнав о внуке, среагировал мгновенно и предложил Блэкам просто баснословную сумму за скоропостижный брак, которая тогда действительно была кстати. Говорят, Поллукс сопротивлялся изо всех сил, но Сигнус был суров и велел сыну отвечать за свои поступки. Так и сыграли свадьбу.

А затем родилась Вальбурга. Случайный, никому не нужный, нежеланный ребенок, чья жизнь целиком и полностью была построена на той горе золота, что Крэббы предложили за сохранение чести своей дочери.

Вальбурга перевернулась лицом вниз, уткнулась в подушку и замотала головой.

Что бы сейчас ей сказала мама? Что бы она посоветовала?

Любила ли она отца хоть когда-нибудь? Была ли верна ему?

Но Ирма безмолвно хранила все свои секреты и научила тому же дочь. Теперь уже никто и никогда не узнает, о чем она думала и что чувствовала, рожая третьего ребенка от человека, который никогда ее не любил и более не желал.

За это Вальбурга иногда ненавидела Альфарда, как только старшая сестра может ненавидеть младшего брата.

Альфард был рожден по согласию. Семье Блэк нужен был наследник, и как только Поллукс узнал от колдомедиков, что у него родится сын, он почти воспарил от счастья. Даже начал замечать свою жену и интересоваться ее жизнью, но этого все равно не хватило надолго.

Как только Альфард был рожден, Ирма с Вальбургой были немедленно позабыты. Именно поэтому, как считала Вальбурга, ее брат рос таким наглым, изнеженным и беспечным. Он во многом был похож на своего отце, в том числе и внешностью, и каждый раз когда она видела его в Хогвартсе за общим столом, ее передергивало.

Она столько трудилась, чтобы ее начали уважать, а этому непослушному мальчишке стоило лишь широко улыбнуться, и он получал все.

Рядом раздалось сухое покашливание, очень-очень тихое, почти испуганное. Вальбурга выпутала голову из простыней, посмотрела вбок и уставилась на встревоженного Кикимера. Он стоял прямо у ее кровати с двумя подносами в руках, его уши обеспокоенно обвисли, и узкие грустные глаза внимательно смотрели на хозяйку, да так, словно в душу заглядывали.

На одном подносе — чайная пара и блюдце с джемом, на втором — тонкий желтоватый конверт.

— Что это?

— Чай, моя госпожа. Все, как вы любите, с чабрецом и ложкой молока.

— Я спрашиваю, что это такое, — Вальбурга повелительно указала на конверт.

— Письмо от вашей матери, — тоненько проговорил Кикимер и испуганно склонился.

Воцарились тишина. Вальбурга смотрела на поднос с конвертом, как на привидение, и внутри нее гулко и дико билось сердце. Мать нашла способ передать ей весточку даже с того света, и оттого было одновременно страшно и любопытно до дрожи.

Вальбурга отмахнулась от чая, аккуратно, будто прикасаясь к миражу, подцепила пальчиками конверт за верхние уголки и прочитала:

«Вальбурге».

Такой красивый летящий почерк.

Ирма почти никогда так не писала раньше, потому что отец не терпел огрехов в письме. Он считал, что буквы должны идти ряд за рядом и никаких тебе выбивающихся хвостиков и прыжков. У Вальбурги был даже отдельный учитель по каллиграфии.

Облизнув губы, Вальбурга начала медленно распечатывать конверт, ломая сургутную заколдованную печать.

— Не уходи, — коротко и тихо бросила она Кикимеру, что собирался покинуть комнату.

Домовик замер, пораженный оказанным ему доверием, да так и застыл у двери с поднятой рукой, боясь дышать и шевелиться.

«Вальбурга,

Я чувствую, как твой второй брат ворочается внутри меня. Его рождение уже близко, и я уверена, что не переживу третьих родов. Лекари говорили об этом отцу, но он посчитал, что у нас должен быть еще один наследник, если с Альфардом что-то случится. Я люблю этого малыша, но я знаю, что он станет причиной моей смерти.

Но я прошу — не вини отца. Ты знаешь, он все равно не станет слушать, но он понадобится тебе, особенно сейчас.

Долгие годы я взращивала в Поллуксе мысль о том, чтобы выдать тебя за члена нашей семьи. Это было нелегко, но я думаю, что я справилась. Ты была удивительным образцом прилежности и безупречного поведения, так что это было несложно.

Мысль о том, что ты достанешься какому-то мужчине лишь в качестве роженицы для его будущих наследников, была мне невыносима. Я родилась в семье Крэбб и не могла бы желать лучшей участи, что была у меня, но ты — чистокровная Блэк. А потому у тебя есть шанс прожить эту жизнь не в тени мужа, а по своему усмотрению.

Я люблю тебя, Вальбурга, я отдала бы за тебя все.

Я прошу тебя зачитать речь над моей могилой, как того хочет отец и впредь слушаться его во всем. А также прошу тебя присмотреть за Альфардом, чтобы он не стал таким, каким стал Поллукс.

Удачи тебе, моя принцесса, и знай, что я никогда не жалела о твоем рождении, чтобы ни говорили тебе злые языки, а тебе, как Блэк, придется еще не раз услышать их речи.

С любовью, твоя mamá».

Письмо закончилось.

Кикимер смотрел на Вальбургу во все глаза, готовый в любую минуту сорваться, чтобы исполнить любое ее поручение, даже если придется отрубить себе обе руки. От важности момента его даже пробивала дрожь, от чего чайничек с подносом на его трясущейся руке тихонько позвякивали.

А Вальбурга все сидела на кровати, опустив ноги в черных туфельках на пушистый ковер и смотрела перед собой. Письмо мялось в ее пальцах, но от него исходило такое невероятное тепло, что Вальбурга просто не могла его отпустить, ей хотелось гладить его, перечитывать, вдыхать запах духов, что впитался в бумагу.

Мама желала ее рождения.

Она любила ее.

И это была ее воля не выдавать Вальбургу за пределы семьи. Ее воля, а не воля отца.

— Разожги камин, Кикимер. Немедленно, — велела Вальбурга, и ее лицо вновь обрело выражение, будто в восковую фигуру вдохнули жизнь. Не осталось лишь на нем радости и надежды, будто кто-то опустил задвижку и тепло перестало проникать от сердца к глазам.

Через полминуты в камине плескался огонь, и большая темная комната окрасилась задорными всполохами. Часы начали бить девять, и под этот почти торжественный и суровый бой Вальбурга подошла к камину, медленно поднесла к губам бумагу и поцеловала ее. А потом швырнула в огонь, и пергамент утонул в пламени, как в плещущихся волнах.

Она долго смотрела на то, как пламенеет и сгорает письмо матери, как оно обращается черным пеплом, смешивается с золой и исчезает, похороненное в своей огненной гробнице.

Никто не должен был увидеть его, особенно отец.

Ну а материнские слова… материнские слова она сохранит внутри.

Под самым сердцем.

Мелко моросило, и небо полнилось тучами. Тучи нависали черными глыбами с самого неба и казались такими тяжелыми, будто вот-вот упадут вниз на землю. Повсюду виднелся размокший, подтаявший снег, пожухлая трава и грязь.

Грязь, грязь, грязь.

Везде эта проклятая грязь.

Ирму хоронили в закрытом роскошном гробу, и какой-то дурацкий министерский работник в черной мантии опускал его сейчас в яму. У него было дряблое седое лицо, шикарная шерстяная мантия с блестящими нашивками и переливающийся значок какого-то там отдела. Вальбурге все это было совершенно неинтересно, все утро она чувствовала подступающую тошноту и представляла, как же они все оскорбятся, если ее вырвет прямо сейчас, на лакированные ботинки отца.

Сотни одинаково безразличных лживых лиц обступили яму со всех сторон и смотрели на то, как медленно и плавно мать Вальбурги Блэк опускается в землю. Поллукс в черном пальто под магическом зонтом стоял прямо перед ямой, глядел перед собой цепким внимательным взглядом, будто отсчитывал миллиметры между деревянными боками и земляными краями, и не шевелился, заложив руки в карманы. Он ждал, когда придет время бросить горсть земли на лакированную именованную крышку и это был, наверное, единственный момент в его жизни, когда он готов был запачкаться.

Свою речь, вызубренную до онемения в губах, Вальбурга зачитала с полчаса назад красивым звучным голосом, не проронив ни слезинки и ни разу не сбившись. Торжественный довольный взгляд Поллукса стал ей наградой, но на него Вальбурге стало наплевать. Она никогда не знала отца, не понимала его и чувствовала к нему чуть больше тепла, чем к Мелиссе Кэрроу. После смерти матери она оказалась по одну сторону баррикад, а он — по другую, и сейчас между ними словно повисла прозрачная стена, через которую все видно, но которую нельзя разбить.

Время от времени глаза Вальбурги возвращались к Альфарду, что стоял у могилы матери в окружении родни и все время плакал. Крупные слезы катились по его лицу из распухших глаз, воротник рубашки неправильно торчал из-под пальто, но никто ему и слова не говорил, ведь у мальчика горе.

Тряпка.

Мать просила приглядеть за братом, и Вальбурга намерена была исполнить ее последнюю волю, пусть и придется переступать через себя снова и снова.

Гроб, увитый алыми розами, с глухим ударом толкнулся о дно. Поллукс наклонился, бросил комья сырой, слипшейся земли вниз, а затем принялся аккуратно вытирать пальцы салфеткой. Все ждали команды, и как только Поллукс развернулся и зашагал прочь, тут же начали расходиться следом, разбегаясь вокруг, словно муравьи.

Пространство пустело, а Вальбурга все стояла у могилы матери, пока кроме нее больше никого не осталось. Она глядела вниз, на то, как яму забрасывают землей и не думала совершенно ни о чем. Прохладный мелкий дождь умел плакать, а сама она все никак не могла выразить то, что крутилось внутри сокрушительным ураганом.

Рядом раздались шаги, и Дорея Блэк, — конечно же, это была она! — встала по правую сторону от племянницы. Она безмолвствовала, просто смотрела вместе с Вальбургой перед собой и делила ее горе на двоих. Ирма Блэк, по сути, была ей никем, но ее сочувствие тем не менее казалось искренним. Ее полные красивые руки в черных перчатках соединились у груди в прочный замок, и кажется, Дорея даже что-то тихо шептала темными губами, высказывая за Вальбургу ту боль, что ей было не дано объяснить.

Вальбурга так не умела.

Всегда завидовала невероятной, огромной и милосердной душе Дореи, но никогда не признавалась себе в этом.

Она была глубоко и безотчетно влюблена в Дорею, как только может быть влюблена в кого-то детская отчаявшаяся душа. В детстве она любовалась ею издалека. Ее плавными танцующими движениями, грациозными наклонами головы, улыбкой, такой глубокой и чувственной, словно Дорее и вовсе не нужны были никакие слова, чтобы говорить. Вальбурга следила за тетушкой, вслушивалась в ее слова, в ее волшебный умиротворенный голос, смотрела, как дивно она танцует на балах с кавалерами, как смеется им, как берет их за руки, как она умна, образованна и удивительно понятлива… и в какой-то момент это дикая невысказанная любовь переросла внутри Вальбурги в ненависть.

За то, что Дорея, всегда уделявшая Альфарду столько внимания, порой забывала Вальбурге хотя бы улыбнуться. За то, что она никогда не пыталась завести с нею беседу. За то, что она не любила Вальбургу так же сильно, как та любила ее.

Ненависть всколыхнулась в Вальбурге вновь, но она лишь прикрыла глаза и наклонила вниз голову, чтобы не видеть этих ненавистных рук в черных перчатках и эту круглую шляпку с сеткой, прикрывающей ресницы и взгляд, полный беспокойства.

Дорея что-то почувствовала, но не посмела дотронуться до племянницы, а потом и вовсе ушла.

В Вальбурге никогда не было ничего по-настоящему страшного, но отчего-то люди избегали ее. Никто не видел в ней того пугливого пушистого зверька, что иногда показывался в ее глазах, а затем прятался прочь. Лишь мать и Кикимер были с ними знакомы.

Вальбурга положила на свежую землю алую розу, прошептала короткое, задушенное «люблю» и ушла.

Теперь здесь не осталось никого.

Мокрый противный снег падал вниз на одинокую, оставленную всеми могилу, ветер свистел, взметая с земли позабытые упавшие цветы и трепыхал огромный тяжелый венок на постаменте. Еще через секунду из земли начали вырастать тяжелые, угловатые камни, образуя сначала каменную арку, затем тоннель, а под конец овальный склеп с резными статуями по краям и длинными витиеватыми символами. Камни соединились, образую монолитную стену, и заперли Ирму внутри фамильного склепа, чтобы и после смерти она не смогла сбежать.

Такова участь каждого, кто носит фамилию Блэк.

Чтобы понять всю слизеринскую сущность, нужно посмотреть на их повадки, когда один из них умирает.

Проходят краткие мгновения после своей смерти, и ты остаешься один.

И больше никого нет рядом.

Десятки людей, привыкших одной рукой ломать хребты неугодным, а другой промакивать губы салфеткой после изысканного ужина, разбрелись сейчас по огромному поместью Блэков, что оставалось заброшенным довольно долгое время.

Когда-то Блэки имели привычку жить здесь, но потом их стало слишком много, а как известно, в одном прайде не может быть двух львов. Все расселились кто куда, поместье опустело, и лишь отряды домовиков временами штурмовали его, наводя порядок и причиняя чистоту.

Вальбурга бывала здесь лишь однажды, когда отец устраивал им с Альфардом экскурсию. Он говорил, что Блэкшир отойдет его наследнику в тот момент, когда наследник будет этого достоин. О том, что наследник обязан быть старшим, Поллукс не уточнял.

В тот раз шаги Вальбурги разносились во все стороны по мраморному полу, и было что-то тоскливое и мучительное в том, чтобы наблюдать великий богатый дом без хозяев. Он глазел на Вальбургу пустыми портретами и незаполненными шкафами, как пес смотрит на дверь, через которую ушел хозяин. Вальбурга однажды хрупко спросила отца, почему они больше не живут здесь, но тот лишь фыркнул и ответил, что не станет прозябать все свое время в лесах, как какой-то кентавр, когда может с довольством и удобством жить в центре Лондона.

После похорон матери приглашенные гости переступили впервые за многие годы порог массивного Блэкшира. Вытянутые и строгие, похожие на черных галок в своих траурных одеждах, они переговаривались, наполняя ошалевший от такого события дом грубым клекотом и редкими вспышками сдержанного смеха.

Вальбурга бродила среди гостей, кивала и принимала соболезнования. Время от времени ее втягивали в бессмысленные беседы, похожие одна на одну, которые она стойко выдерживала, не запоминая в общем и целом ни одну из них.

Сюда явились в буквальном смысле все, и вечер больше походил на званый костюмированный ужин, в котором гости соревновались, кто моднее оденется. «Четыре М» полным составом заняли дальний диван у разожженного камина и с совершенно серьезными лицами обсуждали, у кого из слизеринцев-сокурсников «какой размер». Вальбурга не слышала их беседы, но Кикимер неустанно докладывал ей все подробности происходящего из каждого уголка этого дома, иногда позволяя себе даже высказать собственное мнение, с которым Вальбурга очень часто была согласна.

Здесь не было только самых маленьких, тех, кому еще не исполнилось хотя бы пятнадцати, зато, как редкие всполохи в задымленном небе, проскакивали гриффиндорцы. На них опасливо и неприязненно глазели, но в первую очередь они оставались чистокровными и только потом — обладателями красно-золотых нашивок.

Вальбурга наблюдала, как Чарлус Поттер танцует от одной женской компании к другой, неуклонно приближаясь к Мелиссе Кэрроу самым обходным из возможных путей. Происходящее было для него не более, чем развлечением, и Вальбурга была бы уверена, что он успел зажать какую-нибудь очарованную девушку в туалете, если бы ни Кикимер, который зорко за всеми следил.

Чарлус бросил короткий, едва заметный взгляд вбок, Вальбурга тут же последовала за ним, и приметила Дорею. Даже сейчас ей удавалось улыбаться так, что это выглядело не оскорбительно или вульгарно, а печально и нежно. Ее глаза блуждали по зале, и Вальбурга знала, что раз за разом они возвращаются к Чарлусу.

А потом он сделал это.

Подошел к Мелиссе, склонился к ней на грани дозволенного и что-то проговорил, отчего ее безмозглые подружки пришли в щенячий восторг и вылупились на него, как простушки на короля, млея и вздыхая. Это не могло укрыться от взгляда Дореи, и та боль, что полыхнула в ее глазах всего на миг, окрасила и без того черный мир Вальбурги в кромешную тьму. Ее всю перевернуло изнутри оттого, как этот гриффиндорский нахал смеет обходиться с ее тетушкой, и пусть это было совсем не ее дело, бездействовать она больше не могла.

Она пошла вперед, как баркас сквозь волны, тихо цокая маленькими каблучками, и группы людей расступались перед ней, почтительно склоняя головы. В этот момент что-то шевельнулось в душе Вальбурги, что-то черное и злорадное. Они могли ненавидеть ее, презирать или клеветать, говорить гадости за ее спиной о ее собственной матери на ее собственных похоронах, но они все равно подчинялись ей. Так что последние несколько футов она прошла, представляя гостей домовиками.

Она подошла к Чарлусу, требовательно посмотрела на него своими черными глазами, и «четверка» тут же схлынула прочь, утекая от Вальбурги, как вода во время отлива. Чарлус приподнял брови, усмехнулся и наклонил голову, и Вальбургу от макушки до пальчиков ног затопило глупое девчоночье восхищение. Внутри всколыхнулось что-то взволнованное и обожательное, а в следующую секунду Вальбурга безжалостно придушила это чувство.

— Зачем ты делаешь это? — спросила она требовательно и прямо, как ребенок, не желающий отдавать конфеты другим.

— Делаю что? — невозмутимо уточнил Поттер, и его лицо подернулось бахвальством.

— Издеваешься над моей тетушкой. Ты ненавидишь всех Блэк?

Чарлус шутливо надул губы, потом наклонился вниз и просто сказал:

— Нет. Ты, например, мне нравишься.

Это было совершенно неожиданно, нелепо и слишком откровенно. Так типично по-гриффиндорски.

— Что?..

Чарлус отклонился назад, приподнялся на носочках и потянулся. Затем засунул руки в карманы сюртука и со скучающим видом уставился на гигантскую люстру, от которой во все стороны расходились лучи света.

— Это правда, — наконец сказал он, обращаясь к люстре. — На самом деле. Ты мне нравишься.

Он снова совершил этот свой подлый прием, уронив на Вальбургу неожиданный и сокрушительный взгляд и заговорил:

— Ты нравишься мне потому, что мы с тобой похожи. Мы придерживаемся своих убеждений, просто мы по разные стороны баррикад. Я осуждаю и презираю чистокровные обычаи, поэтому я на Гриффиндоре и открыто выказываю свою позицию. Ты обожаешь и лелеешь чистокровные обычаи, поэтому ты на Слизерине и порицаешь каждого за малейшее нарушение традиций. А Дорея… где-то по середине. Сидит на двух стульях, и думает, что так будет всегда. Она поддерживает мои взгляды, но использует твое поведение. Разве это не лицемерно?

У Чарлуса был мучительно вкрадчивый голос, кошачьи повадки и совершенно нечеловеческая гибкость движений, будто воздух был для него какой-то иной субстанцией, в которой он плавал туда-сюда. Слушать его было тяжело тем более потому, что серьезные вещи он говорил с такой интонацией, что хотелось отчаянно краснеть, но Вальбурга не могла позволить себе быть маггловкой, вздыхающей по красивым богатым мальчикам. Не говоря уже о том, что у нее был жених.

Пока она раздумывала над ответом, Чарлус ушел.

Просто закончил свою речь, обезоруживающе улыбнулся, пожал плечами и ушел.

Это было настолько нагло и неожиданно, что ей понадобилось время, прежде чем она вновь вернулась в реальный мир и смогла собрать в кулак всю свою презрительную ненависть. Только вот нападать было уже не на кого.

Она оглянулась, наткнулась на внимательный задумчивый взгляд Мелиссы и выпустила всю свою ненависть прямо в нее. Мелисса отвернулась с едва заметной усмешкой, будто ничего и не было, и Вальбурга осталась в одиночестве стоять у камина. Вокруг нее образовалась почтительная пустота, мужчины ушли наверх обсуждать вместе с Поллуксом политику, женщины остались внизу ворковать о мужьях, дочерях и их помолвках, а старшекурсники таинственным образом рассосались из зала куда-то в смежные комнаты, предпочитая не попадаться Вальбурге на глаза. Наверное, опять устроят что-нибудь омерзительное прямо в ее доме.

Альфард ютился о юбки Дореи, оглядывал гостей мрачным непримиримым взглядом и кажется забыл о том, что у него есть сестра. Это Вальбургу добило, и она сделала то, что всегда использовала для успокоения с самых малых лет и за что ее частенько ругала мать. Спустилась в кухню.

Здесь было дымно и до того жарко, что всегда коченеющие руки согрелись за считанные минуты. Домовики хлопотали у печей и столов и, ими, как водится, руководил глава домовых эльфов Блэковского семейства — Ронки. Он был очень стар, со внушительными узкими ушами и весьма характерным брезгливо-надменным взглядом. Он был чем-то вроде надсмотрщика рабов, только и сам приходился рабом своим хозяевам. Ронки, кажется, был братом дедушки Кикимера и исправно следил за тем, чтобы любимые господа всегда были хорошо обслужены и присмотрены.

Сейчас он раздавал хлесткие указания и орудовал целым штатом кастрюль и сковородок, что мельтешили повсюду, чудом не врезаясь друг в дружку. Столы, заставленные шедеврами кулинарии, манили к себе ароматами и запахами, но ни один домовик и подумать не смел, чтобы притронуться к такому.

Заприметив Вальбургу, Ронки вспыхнул узкими глазами, поплыл немного мерзкой подобострастной улыбкой и замахал тонкими ручками:

— Госпожа Вальбурга! Прочь, прочь, прочь, Рикель! Курди, немедленно освободи стол и протри лавку! Госпожа желает чего-нибудь?

Вальбурга покорно опустилась на убранное место, прямо у одной из печей, и теплый воздух уютно обнял ее за плечи. Домовики всегда были ей преданны, искренни, честны. Они не предавали, не лгали в своей рабской любви, от них не жди удара в спину. Поэтому Вальбурга обожала спускаться сюда, когда становилось совсем худо, и глядеть на то, как вислоухие существа снуют туда-сюда. На то, как расторопно и споро у них выходит обращаться с домашней утварью и пищей.

— Чашку чая, Ронки, — тихо сказала Вальбурга, на старый эльф расслышал ее в этой переполошенной кухне, и маленькая молодая эльфийка через считанные секунды поставила перед девочкой чайную пару из костяного фарфора.

Она пыталась заглянуть Вальбурге в глаза, но Ронки мигом отогнал ее прочь и всех эльфов в придачу, и юная Блэк с облегчением погрузилась в спокойствие, грея ладони о нагретые бока миниатюрной чашки и смотря, как плещется и искрит огонь, облизывая чугунные стенки котелка.

Слава Мерлину, что есть хоть одно место в доме, где ее будут искать в самую последнюю очередь, и она надеялась, что пока кому-то придет в голову прийти сюда, ее боль хотя бы чуточку стихнет.

Проводы Ирмы Блэк закончились после ланча, гости успешно были рассажены по каретам, и сейчас начиналось самое пикантное и ненавистное — время пятичасового чая.

Время, когда под тонкий фарфоровый звон чашек о блюдца вершатся судьбы и заключаются сделки с дьяволом.

В библиотеке домовики разожгли камин, начистили серебро и уже расставили сервиз. Мужчины удалились в кабинет вести деловые беседы в дыму сигар, а дамы семейства Блэк, вдоволь наговорившись с подружками, заняли удобные диванчики, подняли носики и приготовили зубки. Потрепать своих собственных кузин и сестер за холку — дело святое.

Дорея сидела на софе подле матери и механически поднимала руку с чайной чашечкой вверх-вниз. Справа в кресле нежилась Кассиопея, беспечно наматывая светлый локон на холеный палец. Урсула Блэк умостила свое старческое тело в блестящих черных одеждах напротив и уставилась на Дорею с самой загадочной из своих улыбок.

Ужасно старая, морщинистая и согбенная, она хранила на лице степенное выражение, и ее впавшие глаза глядели то туда, то сюда, подмечая самое сокровенное. Лукреция с матерью пытались ухаживать за Урсулой, но та отмахивалась от них, как от мух, поглаживая высохшими пальцами набалдашник своей трости. Одной Вальбурги не было здесь, но Урсула прекратила всяческое обсуждение ее отсутствия, сказав, что невозможно от девочки, потерявшей мать, требовать послушания так скоро.

— Итак, Дорея, милая, — Урсула причмокнула бесцветными губами, когда первая кружка была кончена, — я уверена, что ты уже готова назвать дату своей свадьбы с чудесным Чарльзом?

Дорея кротко вздохнула. Бабушка, когда нужно, могла быть елейно-обходительной, но чаще всего она брала гиппогрифа за клюв обеими руками. Не изменила себе и сейчас.

— Бабушка, говорить о свадьбе рано. Даже помолвка не анонсирована.

— Конечно, это не укрылось от моего внимания, милая, — появившийся из ниоткуда домовик долил чай в кружку Урсулы, и она отвлеклась, — но я полагаю, нынешние порядки допускают подобное… Только скажи, и мы дадим объявление газетчикам. Они будут счастливы опубликовать это.

— Бабушка, мне ведь еще нет и двадцати, в наше время нет нужды так торопиться с браком.

Лицо Урсулы сжалось, и чайная чашечка звякнула о блюдце чуть громче, чем следовало.

Если бы все зависело только от нее, в этом мире никогда бы и ничего бы не менялось.

Никто не смел шевелиться, и только Виолетта Блэк нервно постукивала пальцами по подлокотнику, искоса глядя на дочь.

— Ты что же, и вовсе не намереваешься вступать в брак, Дорея? — мягонько и почти беспечно поинтересовалась Урсула.

Эта фраза вызвала определенное оживление, и сдавленные охи посыпались со всех сторон. Дорея распрямила плечи и строго взглянула на бабушку.

— Я говорила не об этом, бабушка. Я всего лишь хотела сказать, что время еще есть.

— Время или надежда? — елейно поинтересовалась Урсула.

— Я всего лишь не желаю давить на Чарлуса, — сдалась Дорея.

— Мужчинам нельзя давать время на размышления, дорогая! — Урсула воинственно отставила чашку прочь и наклонилась вперед, так что ее тяжелый сверкающий кулон качнулся, ловя в себе отблески света. — Посмотри на своих сестер, Дорея. Кассиопея была помолвлена с мужем уже на четвертом курсе, Лукреция оказала честь Игнатиусу и того раньше! Женщины нашего круга и рода не могут позволить себе роскошь одиночества… Сколько мужчин слали письма твоему отцу? И ты отказала всем!

— Я также не считаю, бабушка, что женщины нашего рода могут позволить себе роскошь выбрать неверно, — парировала Дорея.

Урсула взглянула на нее благодушно.

— Мне нравится слышать это от тебя, Дорея, но ты не можешь не понимать, что еще пара сезонов, и на тебя перестанут обращать внимание. Скоро свет увидит юную прекрасную Вальбургу, а затем и Друэллу. Медлить нельзя.

Взгляды стали сочувственными, и язвительная жалость ядовитым облаком окутала Дорею со всех сторон. Особенно старалась Лукреция, у которой на лице была написана непредвзятая гордость за свои «достижения».

— Мне не нужно новое внимание, мне достаточно внимания уже мне оказанного.

— Тогда не бойся поделиться со мной, Дорея. Скажи, к чему такая отсрочка?

— Чарлус, как ты знаешь, принадлежит Гриффиндору. Он нуждается в особом подходе и я не говорю о деньгах.

— И мы смирились с его гриффиндорским настоящим, дорогая. Смирились ради тебя, — «ну да, как же, с таким-то состоянием!» — Но может быть, ты говоришь нам о том, что Чарлус и вовсе не намерен заключать с тобой союза, и все это — лишь мучительные мечты юного разбитого сердца?

— Бабушка! — воскликнула Дорея, чувствуя, как неумолимо начинает пунцоветь. — Когда это ты стала таким романтиком?

— Глупости, Дорея. Я все еще помню, как сложна и противоречива молодость. Я вижу твои опасения и понимаю, что мне пора помочь тебе, как я помогла твоим сестрам и теткам. Я направлю сову Эдварду Поттеру сегодня же после чая, и мы обговорим…

— Что?!

Дорея вскочила.

Урсула раздраженно и остро взглянула на нее. Виолетта быстро положила руку поверх руки дочери и едва шевеля губами прошептала ей немедленно сесть. Позвякивание фарфора смолкло, и сухой треск поленьев был похож на звук ломающегося терпения Урсулы. Никто и никогда не смел перечить строгой старомодной вдове покойного Финеаса Найджелуса, а Дорея посмела.

Дорея посмотрела на мать, затем на бабушку, после чего встала, расправляя плечи и поднимая голову, словно расцветающая на рассвете лилия, и строго взглянула на родных.

— Я не позволю тебе, бабушка, выставить меня посмешищем ни в глазах Чарлуса Поттера, ни в глазах его семьи. Наша помолвка — не достояние общественности. Если мы пожелаем умолчать о ней или же отложить ее на неопределенный срок, это будет наше решение и даже не думай о том, чтобы просто так вторгаться в мою жизнь и писать его отцу!

— Дорея! — полузадушенно воскликнула Виолетта, пытаясь удержать дочь за локоть.

— Ах, оставь, mamá!

Она стремительно вышла из библиотеки, оставив семью в глубоко потрясенном состоянии. Как же она сейчас завидовала безупречной Вальбурге, которой никакого труда не составляло следовать этим идиотским традициями хотя бы потому, что она действительно верила в них.

Дорея летела вперед по огромному жуткому поместью Блэков и чувствовала его стены со всех сторон. Куда не поверни, на тебя смотрит какой-то портрет, какая-то древняя ваза, подаренная Блэкам самим Мерлином или фреска в полстены, на которой волшебники убивают магглов с одухотворенными лицами. Это было невыносимо. Словно каждый чертов камень наблюдает за тобой и куда бы ты ни пошел, это будет доложено, рассказано и донесено.

Дорея вылетела в крайний коридор третьего этажа, левая стенка которого была буквально исполосована высокими окнами, так что свет лился отовсюду, и замерла.

Они стояли у самых подоконников, улыбались и, кажется, нежничали, делая это настолько напоказ, что Дорея от ярости задохнулась. Поттер поднял голову, улыбнулся ей и отвернулся прочь. Мелисса даже головы не повернула.

Невероятно!

Дорея рванулась к ним, пронеслась несколько метров, а затем остановилась так резко, что мир качнулся перед глазами.

— Тебе не идет черный, Мелисса, — выпалила она первое, что пришло в голову, как бы глупо это ни прозвучало.

— Да, — кивнула она и вкусно улыбнулась. — Ведь это твоя привилегия. Впрочем, мне кажется, вам надо поговорить.

После чего она поднялась и ушла, оставив Дорею в полном замешательстве от своего столь скорого ухода.

— Не вини ее, — вздохнул Чарлус. — Мелиссе не просто мириться с решением семьи. Она просто находит поддержку в определенных вещах.

Он глянул на нее этим своим намекающим прищуренным взглядом, будто и не было бесконечно долгих месяцев, когда они не разговаривали, когда Чарлус Поттер делал вид, что Дорея Блэк — не более, чем мошка, раздавленная о его туфлю.

— С решением семьи? — переспросила Дорея, ошарашенная звуком его голоса и тем, что ее вообще так взволновал факт их беседы.

— Ну да. Отец велел ей продолжать род и хранить чистоту крови. Ты же знаешь этих Кэрроу… Они будут похуже вас. Так что она выйдет за Герберта, как только получит диплом. А то и раньше, — безмятежно проговорил Поттер, глядя прямо Дорее в глаза. Забираясь ей в самую душу.

— За родного брата?!

Чарлус продолжал улыбаться, обнимая глазами лицо Дореи, и, кажется, его здорово забавляло ее удивление.

— Да, — кивнул он. — За родного брата.

Дорея вздрогнула, отступила на шаг, затем почти рухнула на тафту, оперевшись на руку Чарлуса. Они не касались друг друга так давно, что прикосновение это, пусть и через черную перчатку, показалось ей жутко интимным, и она совсем разволновалась, не смея смотреть ему в глаза.

— Но это безумие.

— Отчего же? — иронично спросил Чарлус. — Это наши традиции.

Дорея вскинула на него глаза, чтобы вновь наткнуться на невыносимую насмешку на лице человека, которые столькое время был ей самым близким другом.

— Не понимаю, чему ты удивляешься, Дорея. Ты согласилась с ними еще два года назад, разве не помнишь?

Она сжала зубы.

Она никогда и не забывала.

Им было по пятнадцать, они вместе взрослели с самых детских лет, вместе сплетничали о родителях и одноклассниках, вместе начали впервые влюбляться. Все казалось решенным, родители тихо шушукались из-за угла, несколько недовольно, но вполне благосклонно. А потом Чарлус приехал к ним домой на рождественских каникулах, и домовиха оставила их одних в спальне Дореи. Она просто отошла за чаем по велению хозяйки, а Чарлус взял и поцеловал Дорею прямо в губы. Поцеловал с этой своей смешливой улыбкой на лице, с подвижным, почти детским любопытством. Наверное, на этом нужно было остановиться, но они не смогли.

Стало так волнительно жарко и ласково, руки Чарлуса оказались совершенно невероятными, и Дорея задохнулась от страсти. Она не могла бы сказать точно, первая ли она стянула с него рубашку, или же Чарлус обнажил ее плечи, расправляясь с платьем. И надо же было такому случиться — именно в этот момент Виолетта Блэк вошла в комнату дочери.

Разразился жуткий скандал.

Отец устроил выволочку им обоим, выпорол домовиху за то, что оставила госпожу наедине с мужчиной, а потом задал тот самый страшный вопрос. Он поставил перед собой дрожащую от страха, плачущую дочь, указал на Чарлуса и спросил, сделал ли это Поттер по обоюдному согласию или же он принудил Дорею.

Она знала, что должна была ответить.

Но она не смогла.

Только не отцу, только не в присутствии матери с ее наполненными ужасом глазами.

— Разве это не теплое воспоминание? — прошептал Поттер, наклоняясь к ней так низко, как минуту назад к Мелиссе. — Воспоминание о сожженных мостах?

Дорея отпрянула от него.

— Зачем тогда нужно был подтверждать помолвку?

— Я не подтверждал, — фыркнул он. — Мать подтвердила. Я сказал ей, что не собираюсь прожить всю свою жизнь с трусливой лживой предательницей, а она решила, что сможет нас помирить. Но ты ведь поняла это, Дорея? Иначе бы уже давно объявила обо всем официально... Твоя бабушка это любит. Писать обо всем официально, — язвительно добавил он.

Дорея сглотнула.

Тогда, два года назад, Урсула предлагала потопить Поттеров, дав интервью во все газеты о несносном поведении Чарлуса. Сейчас все это позабылось и перестало казаться таким существенным, но в то время Чарлус оказался в опале у собственной семьи. Они не желали дурной славы, ведь она бы повредила работе Эдварда Поттера. Так что он, весьма либеральный волшебник, устроил Чарлусу настоящее рабство на несколько месяцев. Поттер жил под строжайшим наблюдением семьи и профессоров, почти без денег и возможности покинуть Хогвартс без слежки. Гэри Грей стегал его за малейшую провинность и низкие оценки.

Все это должно быть было невыносимо для пятнадцатилетнего подростка.

— Ты никогда не простишь меня? — спросила Дорея с простой человеческой искренностью.

Чарлус сморгнул, отклонился, и его лицо впервые за долгие месяцы наконец стало серьезным.

— Мы были друзьями, Чарлус. Но я — женщина, ты должен понимать, что это многое меняет. Такое пятно на репутации могло бы разрушить всю мою жизнь. Моя семья…

Чарлус вздохнул, присел перед ней на корточки, пронзительно глядя снизу вверх, и улыбка вновь вернулась на его лицо.

— Даже сейчас, Дорея, ты не можешь просто извиниться. Ты ищешь оправдания и ты находишь их, только бы не признавать то, что ты — другая. Я не свяжу свою жизнь с лицемерной женщиной. Это я могу сказать наверняка. Даже если мне придется порвать все связи со своей семьей. Поэтому нет — я не могу простить того, кто о прощении даже не просит. Пойми же это.

Дорея смотрела на него жалко, но не могла заставить себя говорить. Так же, как и два года назад.

— Выходит, ничего не изменилось, — сказал Поттер, не переставая улыбаться. — Удачи тебе, Дорея.

Он ушел, а Дорею до сих пор мелко трясло, словно внутри нее боролись две совершенно разные по характеру женщины, и она никак не могла понять, которая же из них права.

— Браки бывают основаны на разных вещах, Дорея, — голос Урсулы раздался от дальней колонны и разнесся волной по всему коридору. Дорея вздрогнула и затравленно повернула голову на звук. Бабушка шла к ней медленной степенной походкой и улыбалась. — Бывает, они основаны деньгах и статусе, бывает, и на любви. Но без честности ни одному из них не выжить.

Дорея поднялась, чтобы помочь бабушке опуститься на тафту и села рядом.

— Ты всегда была честна с дедушкой? — тихо спросила Дорея.

— Конечно, дорогая. Я, конечно, могла отсрочить какую-то новость и преподать ее в немного ином свете, но…

Дорея улыбнулась, взглянула на хитрые морщины Урсулы и почувствовала странную необъяснимую любовь к этой противоречивой удивительной женщине, бывшей ее настоящей преданной семьей. Любовь затопила ее с головой, да так, что захотелось немедленно поведать бабушке все-все-все свои секреты и сомнения.

— Но я всегда была на его стороне, Дорея, — уже совершенно серьезно сказала Урсула. — Каждую минуту. А он был на моей. Я могла умолчать о тратах на платья или о том, что я иронизировала по поводу его матери на приеме, могла обвинить его собаку в том, что она разбила ненавистную мне вазу… столько глупых обыденных мелочей, о которых он, конечно же, прекрасно знал, — она улыбнулась. — Но я никогда не действовала за его спиной и никогда не отказывалась от содеянного в порыве трусости. Если бы Финеас застал меня с окровавленным ножом над телом человека, которого я не убивала и я сказала бы ему, что я невиновна, он поверил бы мне без единого сомнения.

Дорея улыбнулась, с сомнением качнув головой. Урсула взглянула на нее, хмыкнула:

— Не веришь мне?

— Не очень бабушка. Вернее, не верю, что ты была бы невиновна.

— Как грубо, — притворно возмутилась Урсула. — Впрочем, у тебя не должно быть совершенно никаких сомнений. Ведь если бы я действительна была виновна в убийстве, мне бы не пришлось самой обмакивать руки в кровь. Финеас бы позаботился об этом.

Игриво улыбнувшись напоследок, она вальяжно удалилась, легонько постукивая тростью по мягкому ковру. Что бы Урсула не сказала ей сегодня, в одном Дорея могла быть уверена точно. Про убийство вдова Финеаса Блэка не шутила.