Вернись и полюби меня (Come Once Again and Love Me) (гет)

9 июня 1977 года

Экзамены наконец-то закончились — вместе с затянувшимся на две недели дождем, и в Хогвартс внезапно и без предупреждения нагрянул летний зной. Ремус выбрался наружу, чтобы посидеть с книжкой и насладиться теплом и первым солнышком... да, ликантропия не давала ему замерзнуть, но было в солнечном свете что-то особенное, неизменно поднимающее настроение.

"Вот и еще один год прошел", — подумал он.

Сверху нависал растущий у озера бук; Ремус бросил взгляд на пологий травянистый склон холма, машинально замечая рассыпанные по нему группки студентов. Те, кто помладше, предпочитали компании своего пола: мальчики с мальчиками, девочки с девочками; но чем старше они становились, тем больше появлялось разнополых пар. Особенно хорошо это было заметно на старшекурсниках — сплошные влюбленные.

Он нашел глазами темную лохматую макушку Джеймса — тот как раз склонился над тем, что ему показывала Шарлотта Марлоу, пухленькая и миленькая блондинка ниже его на целую голову. Еще тогда, в середине февраля, Ремус предложил ей попросить у Джеймса помощи с домашним заданием по трансфигурации; Сириус поначалу был всеми руками "за", но потом ему все чаще и чаще стали попадаться эти воркующие голубки, и где-то через пару недель, когда сделалось невозможно и шагу ступить без того, чтобы на них не наткнуться, его энтузиазм окончательно угас, сменившись мрачностью и хандрой.

В конечном счете Ремус пришел к выводу, что Сириус недолюбливал Лили вовсе не из-за самой Лили. О нет, он был далек от мыслей, что тот неровно дышал к Джеймсу, просто Сохатый всегда занимал в жизни Бродяги самое важное место, с тех самых пор, как им было по одиннадцать лет. Ни одна из подружек никогда для Сириуса столько не значила, и даже отношения с Ремусом и Питером не шли ни в какое сравнение с его привязанностью к Джеймсу.

Так что пришлось пускаться в пространные объяснения — что Джеймсу-де не повредит женское общество, чтобы отвлечься от воспоминаний о бедняжке Лили, и что если Сохатый будет предоставлен сам себе, то его бездумное увлечение вполне может превратиться в вечное преклонение перед мертвой. Сириус был невысокого мнения о Шарлотте Марлоу — считал ее недалекой клушей, которая готова свести любой разговор к младенцам и пеленкам, но и ему пришлось признать, что пусть уж лучше она боготворит Джеймса, чем Джеймс — покойную Лили, причем всю оставшуюся жизнь.

В эти последние месяцы Ремус то и дело ощущал себя кем-то вроде психиатра. Возможно, ему и впрямь стоило бы задуматься об этой карьере — поступить после Хогвартса в маггловский университет и получить степень по человеческому поведению. Психиатр-оборотень... в это точно никто не поверит: во-первых, магглы уверены, что оборотней не существует, а во-вторых, даже если пациенты и заметят, что их доктор всегда чем-то занят по полнолуниям, то будут слишком озабочены собственным душевным здоровьем, чтобы справляться о чужом.

— Как дела, Лунатик?

Ремус сощурился — сквозь листву пятнами пробивался солнечный свет.

— Привет, Питер.

Тот улыбнулся и стал устраиваться рядышком, на душистой траве; Ремус приподнял "О кудесниках-перевертниках в лета давния и нынешния" и сказал таким тоном, будто книга могла его услышать:

— Это просто кошмар какой-то. Ее явно написал не человек и не для людей.

— Да, язык там ужасный, — согласился Питер. — Объяснить тебе что-нибудь?

— Я никак не могу понять тот абзац об истинном облике. Может, ты сможешь найти в нем хоть какой-нибудь смысл? "Постулированное, или же основанное на здравом смысле понимание, задействованное при трансформации, с необходимостью означает соотнесение со зверем — носителем истинного облика, представляющим собой механизм биоорганической адаптации..."

— Тут всего лишь подчеркивается, как важно найти свою анимагическую форму, — пояснил Питер. — Там дальше много всякой ерунды о том, как это сделать, но на самом деле все сводится к тому, что нужно выбрать правильное животное. Это как с именем для ребенка, по-моему. Помню, когда моя тетя была беременна, она перебрала их сотни, и в конце концов назвала девочку Антонией... я в том смысле, что она, конечно, с самого начала знала, что такое имя есть, но до этого не думала о нем для своей дочки.

Ремус внимательно слушал, кивая в нужных местах. Это здорово поднимало Питеру самооценку — в кои-то веки он мог кого-то чему-то научить, тем более по теме настолько сложной, что с ней возникли трудности даже у признанного отличника. Такое ощущение было для Питера внове — он не привык быть в чем-то лучше других... не потому, что был глуп, просто Сириусу и Джеймсу настолько легко удавалось все, за что бы они ни брались, что соревноваться с ними просто не имело смысла. Ремус и сам относительно неплохо разбирался в трансфигурации, но талантами Сохатого или Бродяги не обладал, и не хотел застрять на середине, превратившись в полуламу, полуоборотня.

Таково было решение Дамблдора: что Ремус должен стать анимагом, а его друзья будут притворяться, что учатся вместе с ним. Директор тогда сказал, что восхищен их желанием помочь товарищу, но в то же время и страшно разочарован, что ради этого они пренебрегли безопасностью других студентов. Так что теперь Ремус проводил полнолуния в замке, в специальной надежной комнате, и остальные трое вместе с ним — ни Джеймсу, ни Сириусу не удавалось контролировать волка в одиночку. В остальное же время на их анимагических формах лежала печать, не позволяющая им пользоваться своими способностями.

Та ночь в директорском кабинете определенно вошла в пятерку худших в Ремусовой жизни. В некотором смысле она даже оспаривала пальму первенства у двух чемпионок — той ночи, когда его укусили, и той, когда он чуть не убил Снейпа, — поскольку на сей раз все случилось по его вине. Порой Ремус и сам не знал, как ухитрился не сломаться под этим гнетом — Дамблдор держался неприступно и не скрывал разочарования... это как с любым полнолунием, наверное: просто берешь и терпишь, потому что ничего другого тебе не остается.

— В обычных обстоятельствах, — сказал директор очень серьезно и без намека на улыбку, — вас бы исключили из школы за тот риск, которому вы подвергли остальных студентов. Я надеялся, что после того прискорбного инцидента с участием мистера Снейпа вы наконец-то уяснили, какую опасность представляет оборотень — не для вас, но для других, кто не осознает, что у волка нет тех моральных запретов, которые есть у мистера Люпина. — А затем добавил то, от чего у Ремуса съежилась душа и уползла куда-то в пятки: — Или мне только казалось, что они у него есть. Сейчас я уже не настолько в этом уверен.

Джеймс и Сириус наперебой кинулись его защищать — Сириус так даже вскочил на ноги, но Ремус велел им обоим замолчать.

— Вы не знаете, каково это, — его мутило и трясло, — сходить с ума, когда становишься волком. Вы не понимали, насколько это опасно. А я понимал. Это я во всем виноват, если кого и выгонять из школы, то только меня.

— Нет, мистер Люпин, — возразил Дамблдор, — люди нередко заблуждаются, и способность признавать свои ошибки и пытаться их исправить — это лучшее свойство человеческой натуры. Тем не менее, я больше не могу полагаться на вас четверых в том, что касается этих превращений.

А затем он добавил — и казался при этом каким-то опечаленным:

— Я должен перед вами извиниться, мистер Люпин. Мне не стоило перекладывать заботу о вас на других, и в случившемся я виноват, пожалуй, даже больше, чем кто-либо еще из присутствующих. Ибо если я сам подошел к этому так легкомысленно, разве можно было ожидать, что вы в столь юном возрасте сможете в полной мере осознать, насколько эта ситуация опасна и какими проблемами чревата? Что ж, теперь нам остается только пытаться исправить эту ошибку. И повторять "лучше поздно, чем никогда", потому что думать иначе было бы просто фатально.

Насколько понял Ремус, их дело спустили на тормозах: Дамблдор попросил об услуге кого-то из старых знакомых в Министерстве. Ремус хотел отказаться от поста старосты, но директор не согласился, сказав:

— Вы приняли ответственное решение, мистер Люпин, от которого выиграли все, и в первую очередь вы сами. Но не стоит останавливаться на достигнутом.

Поэтому Ремус решил, что впредь будет поступать с Сириусом и Джеймсом по всей строгости, если они снова начнут шалить или проклинать кого-то смеха ради... но наказывать их не потребовалось — они и шутить-то на эту тему перестали. Как будто после того, что случилось за последние месяцы, жизнь заставила их всех резко повзрослеть.

Так что теперь Ремус гораздо спокойнее спал по ночам — и одновременно куда неуютнее чувствовал себя днем, наедине со своими мыслями. Забавная все же это штука — жизнь. Возможно, ему и правда стоит стать психиатром... в том, что касается людских ошибок, он и так уже крупный специалист. Неплохо было бы разобраться, как думают люди... вот только львиную долю времени они, похоже, не думают — вообще никак.

В сторону озера шли Шарлотта Марлоу и Джеймс — рассекали залитую светом траву. Шарлотта, как заметил Ремус, держала в руке свернутый трубочкой лиловый пергамент.

— Привет-привет! — просияла она, подойдя поближе к Ремусу и Питеру. — Правда, сегодня чудесный денек?

— Лунатик, Хвост — привет! Лунатик, у тебя завелся тайный поклонник, — добавил Джеймс, показывая на лиловый свиток, который Шарлотта как раз протягивала Ремусу.

Он забрал свое приглашение на еженедельную встречу, и она сказала:

— Это от профессора Дамблдора — он так мило попросил тебе его передать.

— Спасибо, — Ремус сунул жуткую книгу по анимагии под мышку и поднялся на ноги, жестом предложив свое место Шарлотте; Джеймс даже заулыбался от такой его подчеркнутой галантности. — Что ж, гильотина ждет — не смею больше задерживаться. Увидимся позже, ребята.

— Постарайся не потерять голову, — помахав ему на прощание, откликнулся Джеймс.

Анимагом директор не был, но Макгонагалл в тайну они не посвятили — это могло закончиться серьезными проблемами с законом и для нее, и для самих Мародеров. Дамблдор сказал, что его знакомые в отделе правопорядка, конечно, закрыли дело, но никто не в силах поручиться, что эта история не всплывет вновь. Так что, насколько Макгонагалл знала, Мародеры изучали анимагию впервые и с разрешения директора.

— Но это Снейп написал ту анонимку. Теперь, когда он... умер, вряд ли кто-то сможет предать это дело огласке, — возразил тогда Дамблдору Ремус. И услышал в ответ:

— Предусмотреть все не в человеческих силах, мистер Люпин. Но исходя из того немногого, что мне известно о мистере Снейпе, могу сказать, что ему это почти удалось.

Временами Ремус не верил, что Снейп действительно мертв. Обычно это случалось по ночам, когда он лежал в своей кровати, в багряной темноте за задернутым пологом, и считал овец — а мысли бесцельно блуждали, потому что теперь его больше не грызло каждодневное чувство вины. Именно тогда ему вспоминался Снейп — та аура силы, которую он излучал, его сухой и ровный голос, и эта снисходительная сдержанность а-ля Макгонагалл, которая на самом деле таковой не была, — и легкость, с которой ему давалась темная магия... И тогда Ремус думал, что Снейп, конечно же, инсценировал их смерть — как свою, так и Лили, и уехал куда-нибудь подальше от Англии... в Мексику, или в Египет, или на Гавайские острова — туда, где люди, возможно, будут к нему добрее. Но днем, когда по окнам барабанил дождь, или коридоры заливали золотистые лучи солнца, все эти мысли начинали казаться лишь игрой сонного воображения, и правдой становилось то, что Снейп и Лили сбежали из Хогвартса, столкнулись в Эдинбурге с Пожирателями и погибли.

Самое странное, что теперь, как только речь заходила о Снейпе, Джеймс разом становился очень серьезным и говорил: "Я ошибался насчет него". Судя по всему, Снейпу нужно было всего-навсего умереть от рук Пожирателей, чтобы Джеймс начал считать его "в общем-то неплохим парнем" — потому что тот-де не ответил им "да", а предпочел сказать "нет" и погибнуть.

Ремусу от этого хотелось рвать на себе волосы. А карьера психиатра с каждой секундой начинала казаться все более привлекательной — да тут целое состояние заработаешь, с такими-то друзьями...

Не раз и не два он размышлял насчет той травли Снейпа — насколько ее на самом деле разжигал Сириус?.. Джеймс бы что угодно сделал, если бы думал, что старается ради Бродяги.

Впрочем, с тех пор утекло много воды. Чего уж теперь — все давно уже в прошлом.

В том лиловом свитке было написано, что Дамблдор назначил встречу в Выручай-комнате — там, где Ремус каждый месяц превращался в волка; если как следует пожелать, то это место могло стать каким угодно. Эту комнату первым открыл Питер — по правде говоря, еще несколько лет назад, но держал язык за зубами, пока его знания не пригодились. Как он потом объяснил Ремусу: "Было в ней что-то такое... словно об этом месте не стоит распространяться".

Ремус подчас не знал, что и думать о Питере.

Так что теперь раз в месяц он прохаживался перед пустой стеной и представлял себе лес, а потом заходил внутрь, и из каменной плоти замка вставали деревья, сотканные из дум и грез Ремуса и его тоски. Трава там всегда была послушной и мягкой, в воздухе пахло землей и хвоей, и весна никогда не кончалась, и распускались ночные цветы.

Такое не удавалось больше никому, даже Дамблдору, который всегда получал сад с ровными рядами яблонь. У Джеймса выходил луг — залитый солнцем, и заросший травой, и усыпанный полевыми цветами; Питер даже не пытался что-то вообразить, а Сириусу доставался только морской берег — унылая полоска земли, открытая всем ветрам. Ремус решил, что когда он просил комнату о лесе, то на самом деле представлял себе не место, а ощущение. Когда он несся с друзьями сквозь чащу, одиночество отступало... как странно: те ночи, из-за которых ему в детстве хотелось лечь и умереть, теперь придавали сил жить дальше — из-за того, что делали для него друзья.

Но так, как сейчас, было определенно лучше. Ему не следовало поддаваться искушению, подвергая при этом опасности других.

И как же точно выразился Дамблдор: приходилось повторять себе, что никогда не поздно исправить ошибку, потому что думать иначе было бы просто невыносимо... точно так же, как нельзя день за днем жить с людьми, не умея при этом прощать, смотреть вперед и отпускать свое прошлое, если в нем только горе и тьма.

Когда Ремус добрался до восьмого этажа, на месте голой стены уже успела появиться дверь из вишневого дерева, заплетенная резными виноградными лозами. Он потянул на себя ручку и вошел в тот яблоневый сад, который комната создавала для Дамблдора, где стоял такой же погожий денек, как и за стенами замка, и так же синело небо, светило солнце и пахло летом.

Дамблдор сидел на кресле, выточенном из старого пня, с сиденьем на месте спила. У ножек-корней росли васильки — такого же цвета, что и мантия директора; он плел из них венок — ребяческая забава, особенно любимая девочками. Заслышав шаги, он поднял голову и улыбнулся — при виде этой улыбки Ремус всякий раз себе повторял, что вовсе незачем испытывать из-за нее такое облегчение.

— А, мистер Люпин, — поприветствовал его Дамблдор. — Присаживайтесь — вы, как всегда, вовремя.

"Мне не хватает моральной стойкости, — подумал Ремус, — я могу поступать безответственно и эгоистично и подвергать других опасности. Но зато я никогда не опаздываю".

— Спасибо, сэр, — вместо того, чтобы сотворить для себя стул, он предпочел устроиться прямо на траве — и тут же вскочил на ноги, когда директор поднялся со своего пенька-кресла, чтобы пересесть к нему на землю.

— Нет-нет, дорогой мой мальчик, — сказал Дамблдор. — Право же, не стоит — слишком давно я не пользовался этим сиденьем, созданным для нас самой природой.

Ремус снова опустился на траву и скрестил ноги, отложив сумку в одну сторону, а книжку по анимагии — в другую.

Дамблдор продолжал улыбаться; пальцы его, будто по привычке, вплетали в венок все новые васильки.

— Как продвигаются ваши штудии?

— Сэр, я вам точно говорю: эту книгу написал какой-то садист.

Его собеседник тихонько рассмеялся.

— Тибериус Торн, если не ошибаюсь? Должен признать, он и в самом деле не из тех, кто склонен излагать свои мысли прямо.

— "Прямо"? Концентрическими кругами — это куда вернее!

Дамблдор улыбнулся, и в глазах его вспыхнули искорки.

— Но самый важный этап — это определить свою анимагическую форму, не так ли? Сомневаюсь, что Тибериус Торн может как-то этому помешать.

— Нет... но я все равно не знаю, как ее найти, — признал Ремус, выдернув пару травинок — их стебельки под пальцами казались прохладными. — Я взялся за эту книгу, потому что уже перепробовал все упражнения Джеймса и Сириуса — медитировал, листал энциклопедии... перебрал сотни и сотни картинок с животными, но не нашел ни одного изображения, чтобы посмотреть на него и сказать: "Эврика, вот оно!"

— Но, возможно, среди них нашлось такое, которое вызвало желание сказать: "Нет-нет, это не оно"? — спросил Дамблдор — взгляд его напоминал рентгеновский луч.

Ремус потупился, изучая костяшки пальцев.

— Я... я все время возвращаюсь к волку. Но эта мысль... не кажется мне правильной.

— Но кажется ли она вам неправильной? Или вам бы только хотелось, чтобы казалась?

Мощным усилием воли Ремус подавил нахлынувшее отвращение и попытался задуматься над этим всерьез.

— С одной стороны, в ней есть что-то верное, — произнес он медленно. — Но в то же время и какая-то фальшь.

— Оборотнем вас сделало проклятие, — сказал Дамблдор. — Это из-за него вас с вашим волком нельзя разделить — но так было не всегда. То, что вы оборотень, почти наверняка влияет на ваш истинный облик... по правде говоря, я готов поставить на это свою лучшую шляпу. Но проклятие вами не управляет.

— А очень на это похоже, — возразил Ремус тихо.

— Только вашим телом, раз в месяц, когда оно поглощает ваше сознание. Но можно ли назвать ваш разум разумом волка? А разум волка — вашим? На эти вопросы никто не может ответить, поскольку за все века нашего сосуществования еще никто не пытался изучать оборотней по-настоящему, с сочувствием к ним и искренним желанием понять; по правде говоря, я полагаю, что именно вы и ваши друзья подошли к этому ближе всего. И как знать, возможно, если бы вы могли управлять своим превращением и сохранять при этом собственный разум, то познакомились бы с той стороной себя, которая для вас так же непознаваема, как темная сторона луны. По крайней мере, — и Дамблдор слегка улыбнулся, — как непознаваема темная сторона луны для той части человечества, которая никогда не покидала пределов Земли. Насколько я понял, магглам это удалось. Разве это не поразительно? При всей вере волшебников в наше превосходство над теми нашими собратьями, у кого нет палочек, никто из нас никогда не ступал на поверхность Луны.

Ремус невольно задумался — что будет, если он улетит на Луну? Застрянет ли он там в волчьем облике навеки? Или Луна окажется тем единственным местом, где ему никогда больше не придется превращаться?

— У магглов есть наука, — сказал Ремус. — Это их вариант магии.

Дамблдор медленно кивнул, явно взвешивая эти слова.

— Да, мистер Люпин, — промолвил он. — Насколько мне известно, ваша мать занимается какой-то ее разновидностью?

— Она врач. Изучает рак — это такая неизлечимая маггловская болезнь. Пока что неизлечимая, — и какая же ирония, что он, ее сын, заразился магической болезнью, для которой тоже нет лечения.

— А ваш отец?

— Ну, он волшебник, но занимается искусством. В основном скульптуры и всякое такое. Но получается у него фигово, — признался Ремус.

Дамблдор улыбнулся.

— Значит, ваша мать — маггла и ученый, а отец — волшебник и творческая личность. А сами вы оборотень, и один раз в месяц, а временами даже дважды, превращаетесь из тихого молодого человека в магическое существо. Похоже, в вашей жизни много аспектов, которые не так-то легко между собой примирить.

— Не знаю, сэр, — сказал Ремус. — По крайней мере, с магией и наукой все довольно просто.

— Да? — переспросил Дамблдор таким тоном, словно действительно интересовался ответом.

— Ну... магия и наука обе реальны. Как с луной, наверное, у которой две стороны. Пока ты не замечаешь одну из них, то картинка у тебя перед глазами... неполна, что ли? — Ремус был почти уверен, что опять несет чушь.

Но Дамблдор продолжал все так же мягко улыбаться. А потом выкинул одну из своих типичных дамблдоровских штучек — Тибериус Торн, похоже, был не единственным, за чьим ходом мысли невозможно уследить.

— Кто вылечил ваши глаза, мистер Люпин? Тогда, в январе, когда вы ослепли из-за проклятия мистера Мальсибера?

Ремус моргнул.

— Это... это был Снейп, сэр. Но мне казалось, что вам и так уже все известно?..

— Такое объяснение казалось единственно правдоподобным. Но должен признать, что я никак не мог понять, зачем ему это могло бы потребоваться. По правде говоря, мне казалось, что мистера Снейпа сложно заподозрить в бескорыстной помощи кому бы то ни было, и уж тем более — извините, мистер Люпин, — одному из его недругов.

— Я бы тоже его в этом не заподозрил, — честно сознался Ремус. — Он ведь тут же накатал ту анонимку в отдел магического правопорядка, но... такое ощущение, что мои вылеченные глаза шли для него... как-то отдельно, что ли? Словно он мог быть злым и добрым одновременно.

Дамблдор кивнул и сказал:

— Две стороны, но одна картина. Я не ошибался, мистер Люпин, когда говорил, что ваша точка зрения на мир уникальна. Вы пытаетесь понять там, где другие не видят в этом нужды, и задаете вопросы, тогда как другие убеждены, что уже знают ответ. В том случае, если не заглушаете свой внутренний голос. Но вы, как мне кажется, так давно перестали себе доверять, что не подходили к себе с теми же мерками. Полагаю, именно это и привело вас к тем ошибкам, которые вы совершили прошлой зимой.

Чувство вины подступило к горлу — не комом даже, а целым булыжником. Ремус кивнул. В глазах Дамблдора читалось странное сочувствие.

— Никто не знает, как далеко заходит власть волка, мистер Люпин. Если вы отважитесь это выяснить, если найдете на это душевные силы, то, возможно, станете первым, кому это удастся. Вы позволили друзьям себя направлять, и само по себе это решение не было неверным; но все мы время от времени должны становиться друг для друга поводырями — иначе мы все пропадем.

А потом на его лицо вернулась улыбка, все такая же светлая и доброжелательная.

— Как пропадет впустую ваше время, если я окончательно заболтаюсь. Что будет особенно обидно в такой чудный денек, как этот. Что ж, я вас больше не задерживаю, можете им наслаждаться; право же, он того стоит.

— Спасибо, сэр, — сказал Ремус и, собрав свои вещи, поднялся на ноги, но у порога задержался и обернулся — Дамблдор неторопливо шагал мимо высаженных в ряд яблонь, и взгляд его был устремлен к небу.

"Ну ее к черту, эту книгу", — подумал Ремус, когда за ним захлопнулась дверь Выручай-комнаты. Ему хотелось найти Сириуса, а потом вернуться к Джеймсу и Питеру — и Шарлотте Марлоу, если она еще с ними. Хватит корпеть над учеными трудами; возможно, решение придет к нему само... например, сегодня вечером, когда он будет лежать в кровати и считать овец. А может, оно как-то связано с тем сном, в котором он мчался по заснеженным горам и видел над собой звезды, такие большие и яркие, что казалось — по ним можно вскарабкаться в небо и упросить луну наконец-то его отпустить.

Он бросил книгу на письменный стол, и тут в окно постучали — той резкой дробью, какую обычно выбивает о стекло совиный клюв. Ремус обернулся, но это оказался голубь, а не сова, какая-то порода с дымчато-серыми перышками и белой грудкой.

Заинтригованный, он впустил птицу внутрь. Что это, записка Джеймсу от Шарлотты? Но голубь уселся на кровать Ремуса и сразу же свалился от усталости.

Взяв птицу в ладони, — так бережно, как только мог, — он дал ей попить из мисочки Джеймсовой совы, а потом усадил на пустой насест Максимуса и вернулся к письму. Интересно, кто бы мог его написать... да еще и отправить с голубем, который так долго летел, чтобы доставить послание адресату, что рухнул в обморок от переутомления.

Идеально ровный квадрат был запечатан ярко-зеленым воском, и как только Ремус дотронулся до бумаги, — это оказался не пергамент, а обычная почтовая бумага, какая продается в магазинах, — она просияла, и во все стороны от нее разошлись золотые лучи; восковая печать замерцала, засветилась изумрудным, а потом сломалась пополам. Сгорая от любопытства, Ремус открыл конверт и извлек из него три листа — тоже обычных, маггловских, — исписанных сверху донизу очень и очень знакомым почерком, с петельками в букве "g", которые смахивали на розовые бутончики.

"Лили?" — подумал Ремус — так же ошалело, как если бы случайно заметил ее в толпе; перелистнул до последней страницы и увидел на месте подписи: "С любовью, угадай кто".

Он бы с легкостью поверил, что это и впрямь она — вот только сейчас стоял день, и сквозь окна с ромбовидными переплетами лился яркий солнечный свет, и поэтому Ремус вернулся назад, бережно перелистывая письмо к первой странице, и руки его дрожали.

Дорогой Ремус!

Это письмо зачаровано так, чтобы открыться только в твоих руках, так что если ты его сейчас читаешь, то ты — это и впрямь ты. Если же до него дотронется кто-то еще, — до или после того, как ты его распечатаешь, — то оно самоуничтожится, так что лучше не давай Сириусу или Джеймсу за него хвататься, пока не дочитаешь до конца, потому что мне столько всего надо тебе рассказать.

Прежде всего: я не умерла, и мне ужасно жаль, что ты должен был в это поверить. Я всегда считала, что мы друзья, и прекрасно понимаю: если бы я думала, что ты умер, и горевала по тебе, а потом обнаружила, что все это обман, то я бы точно расстроилась. Ужасно обрадовалась бы, но вместе с тем и расстроилась, что мне ни за что ни про что причинили столько боли. Так что знай: я сделала это не ради шутки, так было нужно, чтобы обеспечить мою безопасность... думаю, что и вашу тоже, потому что я не та, кем вы все меня считали.

Когда ты дочитаешь это предложение, то скорее всего решишь, что я сошла с ума... но я все равно сейчас это напишу: на самом деле я из будущего.

Ладно-ладно, это действительно смахивает на бред. Мне такое и писать-то неловко... подумать только, а ведь я хотела обо всем тебе рассказать — еще тогда, в январе, когда все это случилось. Идея показалась мне здравой, но потом я осознала, что этого делать не стоит, и решила повременить с откровениями.

В общем, вот что со мной произошло: 2 мая 1998 года между нашими сторонами состоялась финальная битва, и по целому ряду причин Волдеморт меня убил. Я думала, что очнусь в Чистилище или реинкарнируюсь в какого-нибудь буйвола, но вместо этого проснулась в мамином доме, в своей старой спальне, и, судя по календарю, скоро должно было наступить Рождество 1976 года. Я понятия не имела, что вообще происходит. Я помнила свою смерть: Авада Кедавра — и зеленый свет. Он так и стоял у меня перед глазами — и до сих пор иногда еще снится. В кошмарах.

Я все это тебе рассказываю, потому что считаю, что ты лучше всех умеешь хранить тайны. Поскольку я из 1998 года, то могу признаться: я знаю, что ты оборотень. Как и много всего другого, в том числе о войне и о Волдеморте, что может стать просто опасным, если об этом узнает не тот человек. О том, как мы победили в первый раз...

* * *

31 июля 1979 года

Сегодня был день рождения Гарри.

По крайней мере, для Лили. Здесь и сейчас Гарри не существовало, да и в любом случае, даже если бы он тут и родился, то только через год. Но жизнь нельзя повторить во всех ее мельчайших подробностях: ни сам миг зачатия, ни то, как события развивались потом. На самом деле, будущее стало другим уже в тот момент, когда Лили проснулась в доме родителей с памятью о зеленом свете Авады; да, осознание этого пришло к ней не сразу, но правда всегда оставалась неподалеку, дожидаясь, пока ее смогут увидеть.

В целом Лили эта перемена нравилась. Впрочем, такое простое слово, как "нравилось", всех ее чувств не передавало; это больше походило на запредельную радость, неяркую, но всеобъемлющую, которая пронизывала весь мир, как солнечные лучи. Когда она стала матерью, то чувствовала то же самое: как если бы вся ее жизнь до этого была окрашена только разными оттенками серого — точно в предутренних сумерках, и нужно было ждать, когда взойдет солнце и зальет все яркими красками. Лили пришлось бороться за этот рассвет — снова и снова, много дольше, чем она предполагала; но она не сдавалась и продолжала идти вперед, даже когда расстояние казалось непреодолимым, и всякий раз, как ей удавалось разрешить одну трудность, перед ней во весь рост тут же вставала следующая.

Похоже, она так до конца и не избавится от привычки недооценивать Северуса: как бы хорошо она его ни узнавала, в нем всегда открывалась какая-то новая глубина. В некотором смысле именно за эту черту она его и любила.

Но ей по-прежнему недоставало Гарри. И это, похоже, никогда не изменится, как если бы ее мысли были луной, а сердце — океаном, и тоска наводняла его, как прилив и отлив: то нахлынет, то спадет.

Солнце сегодня стояло высоко и светило ярко; листья за кухонным окном щекотали стекло и раму. Лили задумалась, где сейчас Северус. В саду, вероятней всего; по его словам, большую часть предыдущих тридцати восьми лет он сиднем просидел в темных комнатах, и сейчас — опять-таки по его словам — наверстывал упущенное семимильными шагами. Они поселились на этом острове пару весен назад, и с тех пор его не могли удержать в четырех стенах даже затяжные зимние ливни; летом же ей и вовсе приходилось выходить на улицу всякий раз, как хотелось его увидеть.

Она распахнула заднюю дверь, окунувшись из домашней прохлады в уличный зной и буйство красок. Ветер принес с собой запах моря; воздух здесь был сухим, а солнечные лучи — такими плотными, что их так и тянуло потрогать. Удивительно, но чем дальше на юг забираешься, тем сильнее меняется солнечный свет; здесь, на Кикладах, даже жара казалась будто бы жарче.

Сад был огромен. Северус трудился над ним без устали, как сорвавшийся с цепи демон, и чуть больше чем за два года вырастил такое великолепие, которое наверняка вошло бы в анналы гербологии — номером третьим, сразу после Эдема и садов Семирамиды. Конечно, без магии тут не обошлось, но какими заклинаниями он пользовался, Лили уже сказать не могла — это было выше ее понимания. Сад вставал из засушливой земли, тянулся к небу, лаская глаз дивными красками; на их участке мыса были собраны едва ли не все растения, какие только можно посадить в таком климате: от морозника и гелиотропов до крокусов и маков; а еще там росли яблони, груши, финиковые пальмы, гранаты, виноградные лозы и оливы. Несмотря на все школьные занятия по гербологии, Лили никогда раньше не понимала, что садоводство, даже магическое, — это наука. Требующая труда — утомительного, кропотливого и подходящего Северусу, как никакой другой.

Их соседи по острову именовали его "фармакис", и при этом добродушно улыбались. Северус сказал, что по-гречески это значит "колдун". Вряд ли они и в самом деле о чем-то догадывались, но Лили все равно находила это забавным.

Большинство людей ходят по саду медленно, нога за ногу. Но только не Северус — он передвигался по нему стремительными бросками, как хищник. Сейчас он возился со своим виноградником, но едва только заслышал поступь Лили и шорох земли под ее босыми ногами, как сразу же поднял голову, утер пот, размазав по лбу длинную полосу грязи, и зашагал в ее сторону, обходя стороной клумбу с нарциссами.

— Ты плохо себя чувствуешь? — спросил он.

— Нет-нет, все в порядке, — заверила его Лили. — Просто... захотелось выйти.

Иногда ей казалось, что легилименция — не столько щуп, сколько магнит, и не столько погружается в твои мысли, сколько вбирает их в себя. По крайней мере, с ней происходило именно так: все ее радости и тревоги словно втягивались в глубину его глаз — таких же темных, как ночное море, или же небо в прорехах между звездами.

— Ты видела газету, — сказал Северус.

Она кивнула, едва заметно — потому что боялась, что если позволит себе что-то еще, то точно не удержится, начнет прыгать и вопить от радости, и тогда споткнется обо что-нибудь и грохнется на землю.

— Между прочим, ты мог бы меня и разбудить. "Темный Лорд повержен!" — такая передовица поважнее любого сна будет.

— Тебе надо отдыхать, — строго возразил он — и тем самым снова провернул этот свой фокус, ухитрившись одновременно и опустить ее ниже плинтуса, и выказать о ней заботу.

— Ты мнителен до чертиков, — сказала она. — Что только придает тебе шарма.

— А ты до чертиков беспечна. Могла хотя бы сесть, а не стоять.

Лили пропустила его вперед — он пошел первым, отводя для нее с дороги ветви растений, — и зашагала следом. В конце концов они оба оказались под сенью деревьев, где было прохладнее и остро пахло кипарисом; Северус повесил там деревянные качели-скамейку, откуда открывался вид на неровный склон, за которым вдали начиналась морская гладь.

Дерево заскрипело под ее весом; Лили присела, осторожно приноравливаясь к новому центру тяжести — который словно менялся с каждым днем, и она автоматически к нему приспосабливалась, но все-таки была вынуждена постоянно его учитывать.

— Садись, — она похлопала по скамейке рядом с собой. Северус послушался, но расслабленности в его позе не ощущалось... с другой стороны, он почти никогда не расслаблялся. Ей раньше казалось, что он постоянно чего-то ждет — атаки, наверное, и она даже подозревала, что это так навсегда и останется, — но за последние два с лишним года обнаружила, что Северус просто живет с куда большей интенсивностью, чем другие люди. Покой — это точно не для него; скорее всего, его угомонила бы разве что могила, да и то не наверняка. И как же легко было поверить, что он никогда не умрет по-настоящему, и что бы и где бы его ни ждало — он и там продолжит свой путь, излучая все ту же деятельную, неукротимую, кипучую энергию.

На водной глади вдали сверкало солнце — от этого блеска у Лили в глазах замелькали белые "мушки".

— Как думаешь, с ним и правда покончено? — тихо спросила она.

— Если они нигде не напортачили, — ответил Северус и вздохнул, надавив пальцем на точку между бровями. Лили поймала его за запястье и заставила отвести руку в сторону, а потом поцеловала — прямо в эту нахмуренную морщинку.

Он погладил ее по щеке большим пальцем и тоже поцеловал — в губы.

Они посидели немного в тишине — той, что начинается, когда людские голоса смолкают, и мир начинает говорить своим собственным голосом: через тонкое курлыканье голубя на гранатовом дереве; через ветер, что шуршит в сосновых иглах, в виноградных листьях, в ветвях кустов и древесных кронах, а потом улетает от каменистой земли, чтобы носиться над морем.

— Достойный подарок на день рождения твоему сыну, — сказал Северус.

Лили напряглась — она ничего не могла с собой поделать.

— Хотя я и отдаю себе отчет, что само событие произошло несколько дней назад, — продолжал он, — но передовица была опубликована тридцать первого.

Лили подняла на него глаза. Северус смотрел не на нее, а вдаль, на воду, и даже тут, в тени, щурился от невыносимого блеска.

— В прошлом году ты не захотела разговаривать на эту тему, — добавил он. — Следует ли мне предположить, что с тех пор ничего не изменилось?

— Да тут собственно и говорить-то не о чем. — В листве прошелестел ветер, коснулся волос, уронив крашеные пряди прямо ей на глаза. — Для меня очень важно, что ты знаешь.

Он не ответил. Лили накрыла его ладонь своей, а затем заставила приложить руку к своему округлившемуся животу. Ребенок толкнулся навстречу, и она улыбнулась.

— Ты же знаешь — я не пытаюсь так его заменить.

Северус наконец-то повернулся к ней — взгляд его был... оценивающим.

— Если ты ищешь ему замену... — начал было он, но замолчал, не договорив.

Она положила вторую руку поверх его — их ладони теперь покоились на ее животе, внутри которого рос ребенок. Другой, не Гарри. Ребенок, который будет совсем не похож на ее первенца, и вырастет в любви и счастье, и проживет такую долгую и радостную жизнь, какую она только сможет ему дать. Он родится уже через каких-то несколько недель — в мире, избавленном от Волдеморта.

Ей было трудно уехать и оставить эту войну позади — одно из самых сложных решений, какие Лили в своей жизни приняла... хотя остаться было бы еще тяжелее. Но угроза для Северуса решила все; если и Волдеморт, и Орден видели в нем врага, то выхода не оставалось. Однажды она уже согласилась спрятаться, чтобы спасти свою семью; теперь она пошла на это ради Северуса. Но твердо решила, что на сей раз не станет сидеть и ждать, пока Темный Лорд объявится на пороге и отберет все, что ей дорого; нет, на этот раз у нее все получится — с ним покончат, и их всех будет ждать нормальная жизнь в мире без Волдеморта.

Месяц за месяцем Лили записывала все, что услышала о будущем от Северуса — и от каждого слова в ней снова пробуждалось горе, как если бы она уложила его на ночь спать, но утром оно снова зашевелилось. Что только укрепило ее решимость: на этот раз все должно измениться — для всех. Но помочь им она могла только знаниями Сева — изложив их так, как если бы все это произошло с ней самой, потому что он убедил ее, что Ремус охотнее поверит ей, чем ему. А потом настало сегодняшнее утро, и она развернула очередной номер "Пророка" и увидела в нем заголовок, о котором всегда мечтала, а под ним был снимок Ордена — Дамблдор в центре, а вокруг него знакомые лица, люди, которые навсегда останутся в ее сердце, живые, смеющиеся, и их приветствовала радостная толпа... Лили ощутила сразу и горе, и радость — от одного взгляда на эту колдографию они потекли сквозь нее, как сверкающий ручеек.

В душе она молилась о том, чтобы их победа оказалась такой же истинной и долговечной, как ее.

Их пальцы сплелись — ее и Сева. Она помнила, какие маленькие были у Гарри кулачки, когда он хватал ее за палец. Сейчас у ее нерожденного малыша на ручках уже есть папиллярные линии.

Сердце сжалось от любви и щемящей нежности, и Лили сказала:

— Вот оно — то, что мне нужно.

— Уж не знаю, что у нас родится, — заметил Северус, — но хорошо бы не фанат квиддича.

Она улыбнулась — так широко, что заныли щеки. С упреком возразила:

— И никакое не "что", а "кто", — и высвободила руку, чтобы для пущей назидательности ткнуть его в плечо; правда, ее палец, должно быть, пострадал от этого куда больше, чем Северус, у которого выше локтей были сплошные жесткие мускулы.

Он ткнул ее пальцем в бедро — куда более мягкое и пышное.

— А "никакое", конечно же, звучит намного лучше.

— Привыкай говорить "он". Или "она", — добавила Лили.

— К какому варианту бы мы ни пришли, с вероятностью пятьдесят процентов ошибемся. А вдруг за следующие шесть недель мы привыкнем говорить "он", а это окажется девочка? Или наоборот — "она", а это будет мальчик? Как-то неловко получится.

— Не глупи. Как только ребенок родится, нам будет без разницы.

Не то чтобы она знала наверняка... они с Джеймсом с самого начала говорили "он", и в итоге у них родился мальчик. Но она знала, что Северус хочет девочку... почему — он так толком и не объяснил, сказал только: "Ты подашь куда лучший пример дочери, чем я сыну", — и больше ничего из него вытянуть не удалось.

Лили частенько задумывалась, не боится ли Северус, что она будет видеть в их мальчике отражение своего первенца — и, честно говоря, сама не была уверена, что справится с таким искушением. Когда соседи спрашивали, кого они хотят больше — сына или дочку, она всегда отвечала, что будет счастлива в любом случае, но втайне тоже хотела дочку.

— Мальчик оно или девочка, — сказал он, — главное, чтобы не унаследовало мой треклятый нос.

— А мне он нравится, — в ответ Северус только громко фыркнул, и она обняла его за шею и чмокнула в этот самый нос. От его кожи пахло потом, землей, травой и ветром; Лили поцеловала его в губы, и он ответил на поцелуй. Волосы его были мягкими — падали на щеки шелковистыми прядками, а прижавшееся к ней тело — жестким... плечи, талия, бедра — сплошные резкие линии.

— Странное ощущение, — Северус провел ладонями по ее бокам.

— Что именно?

— Все эти пинки.

Они сидели, развернувшись вполоборота, лицом друг к другу. В этой позе их ноги соприкасались, а выпирающий живот Лили тесно прижимался к его бедру.

Она улыбнулась:

— А мне, по-твоему, каково? Особенно хорошо я их чувствую, когда пытаюсь уснуть.

— По-моему, этот ребенок тренируется на водного акробата.

— Что явно лучше, чем игрок в квиддич, — рассмеялась она.

А потом ухватилась за цепь, оперлась на руку Северуса и кое-как слезла с качелей.

— Пошли, погуляем.

— Это в честь праздника? — уточнил он, не отнимая у нее руки.

— Вряд ли меня хватит на что-то большее — в моем-то положении.

— И кстати о нем: далеко мы не пойдем.

Сначала они вернулись к дому — из-за заведенного Северусом распорядка; он вечно норовил опутать их жилье сетью защитных чар, "просто так, на всякий случай". Тогда, в Шотландии, они инсценировали свою смерть и бесследно затерялись в маггловском мире; она даже покрасила волосы в темно-каштановый цвет, а Северус, как выяснилось, на диво легко загорал. Они изменились почти до неузнаваемости, но как только Лили начинала его в этом уверять, он отвечал ей таким взглядом, что она сразу же умолкала.

"Цена ошибки слишком велика", — при этом обычно говорил он, и обсуждение само по себе сходило на нет.

Он заглянул в дом, чтобы призвать с кухонной стойки термос с водой, а заодно и шляпу и солнечные очки для Лили. Загореть у нее никак не получалось — лицо только покрывалось веснушками, а от постоянного яркого света ей делалось дурно. Так что как бы она ни любила солнце, но тень для нее была полезней. Деревьев на острове росло мало — пришлось привыкать к солнечным очкам и широкополым шляпам; дополнительным плюсом стало то, что в таком виде ее никто бы не узнал.

— Если у тебя закружится голова, — сказал Северус, — немедленно скажи мне.

Улыбнувшись, она водрузила на нос очки.

— Мне порой кажется, что ты бы куда больше радовался, если бы я день-деньской валялась на диване и ныла, как плохо я себя чувствую.

— Ну, седых волос у меня бы точно убавилось.

— У тебя их и так нет.

Они взобрались на холм и двинулись по его гребню дальше, к невысоким береговым скалам; шаги их поднимали в воздух сухую летнюю пыль. Лили то хваталась за поясницу, то клала ладонь на живот, то тянулась к Северусу — держалась то за его плечо, то за руку, за что было удобнее. Иногда она даже подозревала, что то самое проклятие все еще как-то на нее действует — настолько она порой нуждалась в таких вот прикосновениях.

Они дошли до берега — до того места, где начинался склон, и скалы уходили вниз, к воде.

— Нам сюда, — Северус повернулся к ней лицом, чтобы его голос не заглушал ветер, и вытянул руку; Лили тут же в нее вцепилась, и они пошли налево, туда, где в земле, как казалось издалека, виднелся какой-то провал.

Северус подвел ее к самому краю, и она заглянула вниз. Как выяснилось, море выдолбило в камне что-то вроде грота — круглая выемка уходила к подножию скал, почти не меняясь в диаметре. Лили слышала шум воды в протоке; так гудит океан, когда прикладываешь ухо к раковине.

— Странно выглядит, — заметила Лили.

— Это колодец желаний.

— Не очень-то похоже на колодец.

— Фигурально выражаясь, — сказал он. — И разве не я тут главный зануда?

Она пихнула его локтем:

— И откуда ты все это знаешь, главный ты умник?

— Слышал от Мифии. Видимо, где-то здесь есть спуск, но вряд ли это целесообразно с учетом... этого, — он указал на ее живот — ребенок сонно лягнулся внутри.

— Не знала, что практически у нас во дворе есть колодец желаний.

Она снова глянула вниз — и улыбнулась, когда Северус крепко-накрепко стиснул ее ладонь. На дне сверкала вода, и солнце играло на пене.

— Ты загадал желание?

— Может, да, — сказал он. — А может, и нет.

— И когда ты о нем узнал?

— В точности не припомню, — отвечал он с деланой небрежностью, но Лили-то знала, что Северус никогда и ни о чем не забывает. Разве что под Обливиэйтом, но как они выяснили, он и в этом случае мог найти обходной путь. Мифия рассказала ему про этот колодец — или нет, скорее, он нашел его сам и спросил у нее, а потом держал язык за зубами — до теперешнего момента.

Северус был слишком умен, чтобы полагаться на волю случая — особенно когда мог этого избежать. Он не просто так молчал о том, что по соседству с ними есть таинственный колодец желаний; нарочно откладывал рассказ до этой годовщины — дня рождения сына, которого она никогда больше не увидит.

— Какое желание мне загадать? — спросила Лили, глядя на него сквозь темные стекла очков.

Их глаза встретились; волна его эмоций слегка коснулась сознания, как прилив, подступила ближе — обозначила свое присутствие, не давя, но давая себя почувствовать. Когда он так делал, у Лили просто сердце щемило от нежности.

— Какое захочешь, я полагаю. Сомневаюсь, что тут есть какие-то особые правила.

По-прежнему цепляясь за Северуса, она еще раз заглянула в колодец. Свободной рукой снова потянулась к их ребенку, и тот пихнулся в ответ.

Она не знала, как это понимать, но, несмотря на изменившееся будущее, помнила Гарри так же отчетливо, как если бы только этим утром прижимала его к груди. И Северус его не забыл, можно было даже не спрашивать. Если теперь все стало другим, разве не должны были измениться и их воспоминания? Или хотя бы перемешаться с новыми? Но нет — прошлое оставалось все тем же и ничуть не померкло, а впереди ждала все та же расплывчатая неизвестность — будто в темноте, когда свет был погашен, и Лили лежала в их с Северусом кровати и вслушивалась в его дыхание.

Она зажмурилась, целиком отдаваясь соленому запаху моря, мягко-шершавым касаниям ветра и теплу солнечных лучей. И тут же нахлынули радость и тоска, заструились сквозь нее могучим океанским течением; воображение дорисовало, как слабо мерцает на солнце вода и пенится на дне колодца прибой. И она подумала: "Где бы ни был сейчас мой Гарри и что бы с ним ни случилось — надеюсь, он сможет быть счастлив".

И мир застыл в неподвижности — будто сама ткань бытия замерла на валу этого единственного мгновения; в ушах стояла тишина, дыхание перехватило — а потом все снова пришло в движение, как если бы было только плодом ее воображения.

Лили заморгала — Северус стиснул ее руку до боли; уже почти улыбаясь, повернулась к нему, сдвинула очки на кончик носа — и сощурилась от яркого света.

— Все, — сказала она. — Желание загадано.

— Готов поспорить, что это было очередное гриффиндорство.

— Не знаю, не знаю. Как по мне, так слизеринство тоже иногда ничего.

Они возвращались назад длинной дорогой — той, что шла мимо подножия холма, а не той, что на него взбиралась. Как и всегда, Лили залюбовалась их коттеджем: скромным невысоким строением белого цвета — на солнце оно казалось ослепительно-ярким, а вокруг был сад, который простирался далеко во все стороны. Обычно она останавливалась у калитки, вдыхала запах хвои, земли и цветов и думала: "Ну вот я и дома".

— Я проголодалась, — провозгласила она.

— Тоже мне новость. Еще чуть-чуть — и ты пойдешь в набег на мои оливковые деревья.

— Сердцу не прикажешь — оно хочет того, чего хочет. Сейчас, кстати, оно хочет передохнуть.

Они приостановились. Лили прижалась к Северусу — ее поясница (и не только она) безжалостно ныла, — а потом обняла его за талию и склонила голову к нему на грудь. Его рука легла ей на плечо.

— Я тебя люблю, — заявила она и, улыбаясь, стала ждать его ответ.

— Это ты так утверждаешь, — сказал он — и Лили беззвучно шевельнула губами, повторяя каждое слово вместе с ним.

— А ты меня любишь? — как всегда, спросила она.

— Не говори глупостей, — ответил он, тоже как всегда, и ее лба коснулось его теплое дыхание.

Он никогда этого не говорил, но слова тут были и не нужны — точно так же, как ей не нужно было просить о счастье для себя там, на краю колодца.

Зачем загадывать то, что сбылось?