Джинни (гет)

Мне снова снился Патронус. Патронус, который голосом Гарри обещал, что вернется. И даже сквозь сон я чувствовала жуткий, скручивающий горло спазм, потому что знала, что будет утром. Белый потолок, белые стены, наглухо закрытое окно, сквозь которое не слышно пения первых птиц, неудобная больничная койка и серое постельное белье.

— Мама, когда Гарри заберет меня? – спрошу я, увидев, как и всегда, мамину спину в вязаной шали у окна.

Ее плечи чуть поднимутся, потому что мой вопрос для нее всегда неожиданность, и после секундной заминки она обернется ко мне с искусственной улыбкой на губах.

— Ты уже проснулась? – задаст она свой привычный вопрос, ответ на который столь очевиден, что никогда не звучит.

— Когда, мама? – повторю я.

— Нужно сказать доктору, что ты проснулась, я сейчас, – и она, суетливым движением сбросив на прикрученный к полу у кровати стул коричневую шаль, выйдет, заперев за собой дверь.

Я ненавижу это. Белый потолок, белые стены, белую кровать, белый стул, белую тумбочку, белые двери, но больше всего ненавижу серое постельное белье, коричневую шаль и лимонно-желтую мантию целителя.

Мне проще переводить ненависть на неодушевленные предметы, чем на постоянно навещающих меня родителей или братьев, от которых я все время слышу один и тот же ответ на свой вопрос.

И мне куда проще переводить свою ненависть на неодушевленные предметы, чем на Гарри, который погиб в схватке с Волдемортом второго мая девяносто восьмого.

Меня зовут Джинни Уизли, я лежу в палате на пятом этаже больницы Святого Мунго. Сегодня двадцать первое марта две тысячи первого года, и все, что я знаю о трех последних годах моей жизни, на самом деле игра моего подсознания.

* * *

Я впервые заговариваю с серебристым Патронусом в форме оленя. Это до крайности глупо, ведь Патронусы лишь передают информацию, но не обладают собственным разумом, и уж точно не содержат в себе частицу разума владельца. Я знаю, чего хочу, когда тихо произношу:

— Оставь меня в покое, пожалуйста. Дай мне жить дальше, – и сминаю пальцами подол пестрого шелкового платья.

— Я возвращаюсь, Джинни, – звучит усталый голос.

«Я дома, Джинни», – вспоминаю отрывок из никогда не существовавшей реальности и вижу перед глазами четкую картину: я выхожу в коридор и почти сразу оказываюсь в объятиях Гарри.

Слишком ярко, чтобы быть правдой. Реальность куда туманнее.

— Ты никогда не вернешься, – уверенно говорю я, не в силах оторвать взгляд от подола. Шелк так легко мнется!

— Я вернусь совсем скоро. Ты простишь меня, и все снова будет так, как было раньше.

— Я просто хочу жить дальше, – повторяю я. – Я не злюсь на тебя.

— Я исчез из твоей жизни на год.

«На работе какие-то проблемы?»

«Немногим больше, чем всегда».

«И ты, конечно, не расскажешь?»

«Джинни, ты же умная девочка».

«Но это безопасно?»

Гарри лишь взглядом напоминает, что речь идет об Аврорате.

— Я придумала слишком много.

Собранные в хвост волосы соскальзывают с плеча, и я обращаю внимание на их цвет: он ярко-рыжий. Разве волосы могут быть такими?

— Ты всегда твердо стоишь на ногах, Джинни. – В гулком голосе такая убежденность, что я резко вскидываю подбородок и вижу, как серебристый олень тает в воздухе. – Я возвращаюсь, – звучит, кажется, отовсюду, и я в неясном порыве вскакиваю на ноги.

— Где ты?

Он правда ответил: «В лесу» – или мне послышалось?

— Доброе утро, мам, – тихо говорю я и пытаюсь улыбнуться разучившимися, кажется, это делать губами.

— Ты уже проснулась? Нужно сказать доктору, я сейчас.

— Подожди, мам, – впервые прошу я. Одно неловкое движение рукой, и шаль вместо стула оказывается на полу.

— Что случилось, Джинни? – настороженно спрашивает мама, переводя взгляд с шали на меня.

— Ты не могла бы... дать мне зеркало?

— Зеркало?

— Да. Я скоро стану забывать, как выгляжу. – Эта шутка не более неуклюжая, чем все попытки моих близких вести себя как ни в чем не бывало.

— Я спрошу у доктора... – после паузы говорит мама, отступая к двери.

— А вдруг он запретит?

На ее лице отражается внутренняя борьба, и я молчу, зная, что все, что я сейчас ни скажу, заставит ее выйти из палаты.

— Хорошо, – наконец произносит она. – Сумка в камере хранения. Я принесу тебе зеркало, а потом схожу за целителем.

— Спасибо, – благодарю я парой минут позже, рассматривая свое отражение в маленьком зеркальце. Но я смотрю не на лицо, а на огненно-рыжие пряди. Совсем не такие тусклые, как я помнила, а такие же яркие, как во сне.

Может, реальность не так туманна?

* * *

— Сегодня вечером придет Дин, – говорит мама в пятницу, стоя рядом со мной, пока я чищу зубы.

Дин. Дин, с которым я и провела три последних года. Не с Гарри.

«Джин, ты уверена, что для Дина тоже все в прошлом?» – спрашивает Гарри уже не в первый раз.

«Гарри, мы взрослые люди, к тому же прошло почти четыре года», – мягко отвечаю я и кладу руку на колючую щеку.

Взгляд Гарри остается напряженным, когда он проговаривает:

«Однажды он уже попадал в поле нашего зрения, когда избил свою девушку. Война на всех наложила свой отпечаток. Вы работаете вместе, пожалуйста, будь осторожнее».

Избил свою девушку. Я помню это, и вдоль позвоночника пробегает холодок, ведь я видела ее однажды на работе. Невысокую рыжеволосую Джейн.

«Дин никогда не причинит мне вреда, все будет в порядке», – обещаю я.

Я помню вкус поцелуя Гарри – того, которого не было, – и даже мятная зубная паста не позволяет его забыть.

— Хорошо, – киваю я и ставлю щетку в стаканчик.

— Я сказала ему, что доктор запрещает тебе гулять.

Молчу. Я не люблю лгать, но не говорить же маме, что от однообразия моих будней и этих стен у меня уже сводит зубы. Я хочу видеть Триш, с которой мы дружили в школе, хочу видеть Невилла. Гермиону, в конце концов. Но ко мне пускают только родных и Дина, который все эти три года, прошедшие после гибели Гарри, не отходит от меня ни на шаг. Так говорит мама, и в ее глазах появляются слезы.

Я не хочу видеть Дина, потому что Гарри сказал, что уже возвращается. И пусть все назовут меня ненормальной, но я, черт возьми, хочу видеть, как вернется умерший три года назад человек. Ради разнообразия приму этот факт на веру, пускай и две его смерти за один день – это слишком даже для меня.

На Дине темно-синие брюки, белая рубашка – Мерлин, как же я ненавижу белый цвет! – и узкий красный галстук.

— Сними галстук, – хрипло прошу я. – Такое ощущение, будто тебе сделали вскрытие и забыли зашить.

Его рот кривит улыбка, и я невольно ежусь. Он три года рядом, а у меня такое чувство, будто я его совсем не знаю. Он бил Джейн? Но ведь не было никакой Джейн, раз все эти три года с ним была я. Меня? Не помню.

— Как ты? – мягко спрашивает Дин, убирая галстук в карман. Карман топорщится, а у Дина такое лицо, будто там не смятый галстук, а горсть кишок.

— Хочу домой, – говорю я прежде, чем успеваю подумать, и готова поклясться, что в глазах Дина мелькает испуг.

— Доктор сказал, тебе нельзя домой.

— Мне лучше не общаться с другими людьми, кроме тебя и родных. Ты же можешь аппарировать домой? Я так устала от этих белых стен.

— Но ведь ты... – Я кротко смотрю на него, и он сдается, а я все больше убеждаюсь в том, что три этих года прошли не с ним. Нельзя вить веревки из человека, который хорошо тебя знает. – Я спрошу у доктора.

Я понятия не имею, что Дин говорит целителю, но он разрешает нам уйти после вечернего обхода и вернуться завтра к утреннему.

Дин приносит вещи, в которых я была, когда поступила сюда. На дне сумки – ярко-красная помада, и я наношу ее на губы с таким удовольствием, с которым, подозреваю, не делала этого никогда. Хочу больше яркого после тусклых дней в клинике.

— Ты не любишь эту помаду, – констатирую я, наблюдая за лицом Дина в зеркале.

— Просто непривычно, – пожимает плечами он и бросает взгляд на часы.

Дин не умеет аппарировать в паре. В этом я убеждаюсь, когда отпускаю его во время аппарации и выталкиваю из потока, а сама думаю о единственном лесе, где мы были с Гарри, и надеюсь, что расщепит меня несильно.

О Дине не думаю. Его палочка у меня, а где он, я не знаю, но это неважно.

«Я возвращаюсь, Джинни».

Я иду навстречу, Гарри.