Тихоня (гет)

— Стеф, ты что, беременная?

Аня вздрогнула и изумленными глазами уставилась на Купчинскую:

— С какого здрасте?

— Да ты на себя посмотри!

Аня посмотрела. Узкие брюки, призванные подчеркнуть талию и плоский живот, за последние несколько дней стали даже свободнее. Кувыркания с Чингизом даром не проходят… Но в совершенно обратном смысле — на интересненькую округлость не было даже намека. Чего себе Купчинская наглючила?

— Ира, ты перепила или обкурилась? Глюки пошли?

— Да вы целый день ходите оба шибанутые какие-то. Твой Тихоня на тебя плохо влияет! Становишься такая же, как он.

Но Стеф ее уже не слушала. Она размышляла, утонув глазами в чашке с кофе.

С самого утра Чингиз вел себя как-то странно. Как будто исчерпал до дна все вчерашнее разгульное веселье, и был непривычно тих и сосредоточен. Настолько, что буквально выпадал порой из реальности, отвечал невпопад, то и дело прикуривал фильтр сигареты, и периодически настороженно оглядывался по сторонам. Словно ждал чего-то или кого-то, что должно было выскочить из-за ближайшего поворота… Когда Ане удавалось его растормошить и пристать с расспросами, Чингиз неубедительно врал, что просто не выспался. «Я тоже не выспалась!» — Негодовала Аня. — «Но я же не пытаюсь надеть левый ботинок на правую ногу!»

Ко всему прочему, Ане вспомнился тот телефонный звонок, прервавший их с Чингизом на самом интересном месте, и после которого Чингиз был как пыльным мешком из-за угла огретый. Почему-то ей казалось, что звонок этот должен вписаться в ситуацию.

— Нет, ну вы гляньте на нее! Стеф! С тобой разговаривают!

— А? Что?

— Да что с тобой такое? Тихоня, кажется, заразный… Бросай ты его поскорее.

- А мне нравится… Розы по утрам, и денег — не только на мороженое.

— Так я и думала, — заявила Купчинская. — Ты с ним только из-за денег, что ли?

Стеф качнула головой:

— Мне с ним… удобно.

— Скажите пожалуйста… Удобно ей! А ты знаешь, что на тебя теперь косятся, как на чучело огородное? «Это та, которая спит с Тихоней!» Как тебе это понравится?

Стеф только плечами пожала.

— А Тихоня что, прокаженный, что ли? — Чингиз появился за спиной у Ани буквально из ниоткуда. — Ань, ты не заметила, я у тебя тетрадку с антропологией не оставил ненароком? Зеленая такая, растрепанная…

— Не знаю, — буркнула Стеф. — Зато могу сказать, что ты точно где-то потерял. Голову.

— Да голову я потерял, когда тебя увидел. Так Ир, я ответа не слышу.

— Пожалуйста! Ты три года ходишь по факультету привидением. Ты ни с кем не общаешься. Ты с самого начала отпугивал от себя всех, кто пытался к тебе приблизиться. Ты держишься так, будто все, кто тебя здесь окружают — быдло. Да, ты смазливый парень, и ты даже не дурак вроде. Но это еще не дает тебе основания презирать всех и вся. Сначала мы относились к тебе как к чудику. Потом уже и видеть тебя стало неприятно. Ты всячески даешь понять, что ты — из другого теста, ты выше всех нас. А ты — никто был и никем останешься! Может, и есть в твоей жизни то, за что тебя можно уважать, но я лично ничего такого не вижу. И никто не видит. Ты кичишься тем, что повоевал в Чечне — для нас это не повод для уважения, скорее даже наоборот.

— Ира! — так и подпрыгнула Аня. Она хорошо знала злую улыбку, появившуюся на лице Чингиза, и могла с уверенностью предположить, что Купчинской теперь не поздоровится. Чингиз обычно за словом в карман не лез, и мог припечатать так, что не отмоешься.

— Не, Ань, погоди. — Хмыкнул Чингиз, доставая из кармана и распечатывая какой-то конверт. — Мне столько комплиментов зараз давно не отвешивали. Я слушаю, Ир, продолжай, пожалуйста.

— И продолжу! Посмотри на себя! Что ты из себя представляешь? Ничего! Дерьмо на палочке! А потом ты бьешь Стеф чуть не смерти, и пытаешься замолить грехи, окопавшись в ее постели! Да ты просто идиот. Все вы, чурки, одинаковые — самоуверенные козлы, один к одному.

— Ира, замолчи! — Снова подпрыгнула Аня. Она не обратила внимания, как Чингиз побелел, глянув на содержимое конверта, и стиснул чашечку с недопитым кофе.

— А почему это я должна молчать? Нет уж, я скажу. Ты, Стеф, тоже хороша! Ты, видать, совсем уважение к себе потеряла — с этим ничтожеством спуталась! Ты меняешь нас всех на него … Ой!

Теперь подскочила Купчинская, а вместе с ней — половина посетителей кафе и бармен: на столике растеклась темно-коричневая лужица. Чингиз медленно разжал ладонь. На столешницу посыпались окровавленные осколки чашки.

…Мир вокруг стал каким-то ватным. Чингиз не стал перечитывать послание — буквы прыгали и расплывались перед глазами. В мозгу ехидно позвякивало, перекатываясь: «Доигрался! Доигрался! Доигрался!» Облило жаром, потом ледяным холодом, занемели кончики пальцев.

Он и подумать не мог, что все может так обернуться! Дзен, видимо, почуял неладное, раз затеял вчера на днюхе тот разговор… А почуял ли? Знал?! И молчал?!! Нет… Нет-нет-нет… Монгол, Монгол, что ж ты беду-то к себе тянешь, как дурак — фантики?

— Батюшки, что ты делаешь!?

Голос Ани разогнал вату. Чингиз обнаружил себя стоящим у раковины при входе в кафе и меланхолично смывающим кровь с порезанной ладони.

— Это же надо обеззаразить и хотя бы пластырем залепить! Погоди, щас сбегаю в первую комнату, у ребят водка должна быть…

Чингиз перехватил Аню на старте и постарался проговорить как можно ровнее:

— Не надо. Царапина. Заживет.

— Ни фига себе царапина!

— Ничего со мной не будет. Пойдем покурим.

Не дожидаясь ответа, Чингиз развернулся и пошел прочь.

А Стеф вернулась в кафе за сумкой и, уходя, прошипела в лицо Купчинской:

— Ну ты и дрянь!

Купчинская молча допивала свой чай, не глядя на окружающих. «Да я не с ними, — говорил весь ее вид. — Я так только, рядом посидела. И вообще, это обычное дело, нечему удивляться…» И все-таки глазами ее проводили, когда она чинно и нарочито неспешно покидала кафе.

* * *

Семенов мял пальцами нижнюю губу и не знал, что ему делать, радоваться или огорчаться. Перед ним на столе бесформенной кучей громоздились документы, принесенные расторопным и вездесущим Зайцевым — ответы на вчерашние запросы.

Радоваться можно было, потому что интуиция Семенова опять не подвела, а чувство жопы оказалось по-прежнему безотказным. А огорчаться… Семенову хватило одного взгляда на фотографию Чингиза Кана, чтобы пережить настоящий шквал эмоций, завершившийся отчаянным и горьким сожалением. Он узнал того байкера, с которым столкнулся на Рубинштейна.

Как жаль, как чертовски жаль!

В практике Семенова немало было случаев, когда преступник вызывал гораздо больше сочувствия, чем его жертва. И почему бы Чингизу Кану не оказаться тем бессовестным подонком, какого прежде рисовало семеновское воображение? Парень смотрел на следователя с фотографии измученными глазами загнанного звереныша. По виду — лет двадцать, по взгляду и вот этой складке у губ — все сорок… Люди с такими лицами не бывают наглыми никчемушками.

Антон Андреевич удрученно покачал головой, вспомнив, как искренне желал счастья Кану и его подруге, разглядывая их через окно служебной машины. Ох, бедненькая, придется же тебе поплакать! За все подвиги твоему милому «вышка» светила бы, если б не мораторий. А так — пожизненный строгач, если удастся доказать все эпизоды. Если удастся…

Еще раз сокрушенно вздохнув, Семенов полез в шкаф за «губозакатывательной машинкой». Так называлась тяжеленная деревянная чушка, снабженная вертикальными планками по краям и тремя дырками. Предназначалось это чудо инженерной мысли для сшивания дел. Именно благодаря ей, а еще обыкновенному шилу и мотку суровых ниток в преступном мире появился забавный эвфемизм «шить дело». Техника на грани фантастики, сердился Семенов каждый раз, вытаскивая чушку на свет божий. Правоохранительные, мать их, органы… Снабжение на уровне известного всем органа…

Портновские упражнения отняли у Семенова весь остаток дня. Документов было много, расположить их в логическом порядке, чтоб даже идиот понял, что к чему — задачка та еще. И хотя за двадцать с лишним лет работы Семенов научился мастерски управляться со своей «швейной машинкой», времени это занятие требовало немалого.

Наконец запас дежурного мата иссяк, ворох документов на столе несколько поуменьшился, чушка была отправлена в шкаф, и Семенов с облегчением решил, что сегодня он уйдет вовремя. То есть не станет рассиживаться допоздна, как обычно, а пойдет домой, как белый человек. И наплевать, что дома его никто не ждет, и делать там решительно нечего. В конце концов, пенсия не за горами, надо же когда-то учиться ничего не делать…

Горькие думы о пенсии на время вытеснили мысли о Монголе. Кроме своей работы Семенов ничего не умел, не знал и не хотел. Работа и жизнь всегда были для него явлениями одного порядка. Понятия «отдохнуть от работы» для Семенова не существовало. Во времена всеобщего безденежья, когда вся правоохрана прочно встала на путь левых заработков, про Семенова шутили — если даже брать с него плату за вход на работу, он один раз войдет и поселится жить в своем кабинете. Да он и так, по большому счету, жил там. И работал, как одержимый, делая именно то, что должен делать следователь, а именно — раскрывал преступления. Не выслуживался, не делал карьеру, никого не подсиживал и не стремился занимать высокие должности. Не скопил денег, не получил наград. Друзей — и тех не нажил. Работал, некогда было… Ухода жены Семенов даже не заметил бы, если б та не закатила страшный скандал на прощание и не уволокла с собой семеновский письменный стол.

Пенсия?.. Может, проще сразу в могилу? Разницы-то никакой…

Погруженный в эти невеселые рассуждения, Семенов неспеша добрел до Невского. Транспорта здесь больше, можно быстро уехать практически на любом автобусе… Эх, Семенов, Семенов, что ж ты за гэбэшник такой, за двадцать лет даже на машину не скопил… Покряхтывая, Семенов переложил в другую руку тяжелый портфель — дело Летучего снайпера весило, как небольшая котомка кирпичей. И чуть его не выронил, потому что кто-то весьма неделикатно толкнул следователя в плечо.

— Осторожнее! — рявкнул Семенов, перехватывая портфель.

— Извините, — буркнуло сверху.

Антон Андреевич поднял глаза. Черная косуха, джинсы, цокающие при каждом шаге казаки, длинные волосы, кое-как стянутые в хвост… Прочь от Семенова по Невскому быстро уходил Чингиз Кан.

* * *

Думай, чертов Монгол, думай! Да головой думай, а не тем местом, которое у тебя лучше всего работает! Что ж ты натворил, что! Давай теперь, посыпай голову пеплом, рви на жопе волосы, бегай на четвереньках по потолку…

Мысли панически скакали в голове, и казалось, колотились о черепную коробку: «Что делать, что делать, что делать?!» Первым и естественным побуждением было бежать к Дзену и валить проблему с больной головы на здоровую. Чингиз остановил себя буквально на взлете, сообразив, что если Дзен знал о содержании заказа и все-таки его передал, то в помощники он не годится. Верилось в это, конечно, с трудом, но лучше не рисковать. Да и чем бы помог Дзен?

Василиса. Вот у кого светлая голова и целая пачка полезных связей. Только после того, как ты по-гадски с ней обошелся, она тебя по таким адресам отправит, что в жизни не найдешь. Соломки не желаешь, Монгол? Мозги тебе вправить некому…

Доктор. А при чем тут Доктор? Твоих головняков ему не хватает для полного и абсолютного счастья. Оставь хоть Доктора в покое, скотина.

Отцу все рассказать… Ага, и покончить жизнь самоубийством. У вас и так отношения, прямо скажем, сложные, а уж при таких обстоятельствах… Проще сразу удавиться, чтобы потом не мучиться.

Вообще-то, если бы собственная смерть могла решить проблему, Чингиз не задумался бы ни на секунду. Но увы, даже такой радикальный способ ни фига не подходил…

— Осторожнее!

Заразмышлявшись, Чингиз на кого-то налетел. Вернулся в реальность и обнаружил себя на углу Невского и Владимирского.

— Извините, — машинально бросил он через плечо, понимая, что раз уж оказался здесь, мимо «Телеграфа» ему не пройти.

Прохлада полутемного и полупустого зала неожиданно успокоила. Наблюдая, как в бокале с «Гиннесом» поднимаются пузырьки, Чингиз медленно приходил к осознанию полной беспомощности. И одиночества перед лицом свалившейся беды. Никто не мог помочь, даже если бы очень захотел. Значит, надо как-то выпутываться самому. Только как?..

Глоток. Пиво в горло не полезло, неловко булькнулось, Чингиз чуть не закашлялся. Второй глоток прошел удачнее, паника понемногу отступала, сменяясь тоскливой и безнадежной растерянностью. С третьим глотком Чингиз понял: отказываться нельзя. И не просто потому что нельзя, а потому что откажись — и Медведев тут же найдет другого киллера, который выполнит заказ. В том, что отца заказал именно Медведев, Чингиз не сомневался. Кому еще надо столь радикально и срочно избавиться от надоевшего конкурента?

Так, уже лучше. Принять заказ. Обязательно принять, чтобы на сторону не уплыл. И тянуть, тянуть время, как только можно! До подписания договора неделя, времени на подготовку ему дадено пять дней. Значит, есть пять дней форы. Если через пять дней Аджимурат Кан не склеит ласты, успеет ли Медведев нанять другого исполнителя? Вряд ли, если только у него нет запасного варианта…

Да ну, зачем ему запасной вариант? Сам факт получения такого заказа означает, что Медведев не знает, кто такой Монгол. Откуда ему знать? Раз не знает, значит, повода сомневаться в исполнении заказа у Медведева нет. На фига тогда страховка. Да к тому же, Медведев, кажется, не выжил еще из ума, чтобы заказывать отца сыну… Что-то нехорошо екнуло внутри при этой мысли.

Чингиз нервно хохотнул, закурил нарочито неторопливо, словно тормозя собственные метания. Вот мексиканский сериал, в бабушку и в бога душу мать! Кому расскажешь — не поверят.

А рассказать придется. Ане придется рассказать обязательно. И уйти из ее жизни, совсем уйти, как будто тебя в ней не было. После того лихого кидалова, которое ты задумал, жить тебе наверняка останется недолго. Еще не хватало Аню за собой потащить… Если ты и впрямь ее любишь, откажись от нее.

Вот когда заныло, тоскливо запричитало все внутри, как будто кто-то сжал душу чугунными тисками и тянет из нее тонкую проволоку. Медленно, со скрежетом, заставляя до хруста сжимать зубы и едва слышно стонать от боли и внезапно возникшей вакуумной пустоты вокруг. Все, Монгол. Игры кончились. Наломал дров, разгребай теперь.

Решения были приняты, но Чингиз еще сам не до конца в них верил.

* * *

Семенов поморгал, привыкая к полутьме. Гм, неплохое местечко, Монгол, похоже, знает толк в кабаках… Вот и он сам, забился в дальний угол, отсутствующе вперился в бокал с пивом. А выглядит… да-а. В гроб краше кладут. Горек, видать, киллерский хлеб.

Антон Андреевич уселся в противоположный угол, заказал кофе, про себя прикидывая, что цены здесь наверняка не демократичные. Симпатичная официантка шустро принесла кофе, бросилась к столику Монгола, поменяла пепельницу — тот даже не заметил. Она что-то спросила — Кан словно очнулся, поднял на официантку глаза, переспросил. Улыбнулся, услышав ответ, покачал головой. И снова, нахохлившись, ушел в себя.

Тогда Семенов сделал то, чего делать, вообще-то, не следовало бы. Он взял портфель, чашку с кофе и пересел за столик Монгола. Тот не прореагировал. Семенов облокотился о столешницу и негромко уточнил:

— Монгол?..

Кан вскинулся так, что Семенов даже отшатнулся непроизвольно. Нервишки у Монгола явно ни к черту.

Из-под черной гривы сверкнули раскосые графитные глаза:

— Ну?..

Баранки гну. Хорошими манерами парень точно не испорчен.

Семенов развернул удостоверение. Монгол неопределенно угукнул и откинулся на спинку дивана. Стоп, что это? У него на лице… облегчение? Однако… Что ж это за проблемы у него такие, по сравнению с которыми семеновские корочки перед носом — мелкая неприятность?

— Ну?..

Не нукай, не на ипподроме.

Семенов, ни слова не говоря, выкопал из портфеля несколько фототаблиц с мест преступлений. Последней на стол легла подборка фотографий с убийства Аль-Ади.

Монгол подался вперед, быстрым взглядом окинул фотографии. Равнодушно пожал плечами:

— И че?

…через плечо!

Если бы Семенов не видел состояния Кана полминуты назад, поставил бы ему пять с плюсом за самообладание.

— Твоя работа?

— Моя работа — собирать мотоциклы.

Ага. А чего ты ждал, Семенов? Что Монгол тут же во всем покается и протянет руки для наручников? Если ты все правильно понял, он явно чего-то сильно боится, но уж точно не тебя.

Монгол молча курил и выжидающе смотрел на Семенова. Антон Андреевич тоже закурил и так же выжидающе уставился на Монгола. Бар постепенно заполнялся народом и гомоном, Кан неторопливо прихлебывал пиво и даже не собирался начинать нервничать. Несколько раз он привставал с места и кивал кому-то в ответ на приветствия, и он первым нарушил молчание. Тон его был спокойным и даже дружелюбным:

— Я так понимаю, если бы это, — он кивнул на фотографии, так и не убранные Семеновым со стола, — было доказано, мы бы сейчас не здесь встретились, а в СИЗО ФСБ?

— Правильно понимаешь.

— И раз мы разговариваем здесь, то с доказательствами у вас проблемы?

Семенов красноречиво промолчал.

Монгол снова угукнул, прикурил сигарету от сигареты.

— И чего вы от меня хотите?

Семенов и сам хотел бы это знать. В порядке бреда — явки с повинной и чистосердечного признания.

— Неужто явки с повинной?

Паразит что, еще и мысли читает? Семенов кашлянул:

— В идеале.

— А практически?

— Стало интересно в глаза посмотреть.

Монгол усмехнулся, немигающим взглядом уставился на Семенова:

— И как?

— Нормально. Мне любопытно было бы знать, зачем ты это делаешь?

— Что? Мотоциклы?

— Ты знаешь, о чем я.

— Ну, о мотоциклах…

Семенов только вздохнул:

— Не паясничай, Монгол. Когда докажу — поздно будет.

— Боюсь, действительно будет поздно…

Голос Кана прозвучал задумчиво и даже обреченно. Прежде, чем Семенов успел что-то еще сказать или спросить, Монгол одним глотком допил оставшееся в бокале пиво, подхватил рюкзак и быстро вышел из бара.

Последнюю реплику Монгола Антон Андреевич понял. Парень вляпался во что-то настолько серьезное, что даже не верит, что останется в живых. Как же скоро до него дошло, что такой вкусный сыр только в мышеловке бывает?

Вопреки ожиданиям, чувство сожаления после знакомства с Чингизом Каном не улетучилось. Наоборот, стало острее. Семенов искренне жалел Монгола. Жалел наемного убийцу, которого, по совести, надо закрыть до конца жизни в зоне строгого режима.

Нет доказательств… Ну нет, так будут, если постараться. Семенову не раз и не два приходилось буквально выбивать из подследственных признательные показания. Он запросто мог подтянуть пару-тройку оперов — таких безжалостных псов, которые от Монгола за полчаса оставят ремешок. Тот же Зайцев быстренько убедит его в убийстве Старовойтовой сознаться, не то что по этим девяти эпизодам. Только обвинение, основанное на одном чистосердечном признании, с треском рассыплется в суде, стоит только Монголу заявить присяжным, что это был самооговор под давлением следствия. И тогда бери мочало, начинай сначала. А если Монгол действительно ходит под прицелом, его и в тюрьме достанут.

Не трону, решил Семенов, и на душе стало чуть легче. Ты, Антон Андреевич, после двадцати лет верной службы неблагодарному государству, за полгода до пенсии, уже имеешь право на такую вот придурь. Не надо рыть носом землю в поисках доказательств виновности Монгола; найдутся они — хорошо, не найдутся — да и хрен бы с ними. Пускай Кан разбирается со своими проблемами, а если эти проблемы его прихлопнут — что ж, значит, судьба такая, ее, как известно, на кривой козе не объедешь.

Возле дома Семенов купил три бутылки пива в ларьке и шаверму из кошек в таджикской забегаловке. Прямо через дорогу шавермой торговали узбеки, у них она была из собак. Кошки Семенову нравились больше.

Гудящую пустоту одинокой квартиры не развеивал даже балаболящий телевизор. Антон Андреевич, давясь, затолкал в себя шаверму, без удовольствия выпил пиво, посмотрел по телику какое-то америкосовское кино, не очень-то поняв, про что оно было. Бесцельно побродил по комнатам, пыхтя сигаретой, зачем-то заглянул в туалет, ванную и кладовку. Долго ворочался в постели, силясь уснуть. Спустя час, чертыхаясь, выволок дело Летучего снайпера, уселся читать прямо в одеяле. Еще спустя полчаса осознал, что не понимает ни слова. Вернее, не читает ни слова, потому что знает наизусть все дело, как маленькие дети знают книжки, которые каждый вечер слушают перед сном.

Снова бродил из комнаты в комнату, листал телик, пил кофе, курил. К полуночи решил, что пора перестать себя обманывать. Семенов переживал и тревожился. Переживал за Монгола. Наверное, как за собственного сына переживал бы, если б у него был сын.

Минутное удивление самому себе, легкая озадаченность — и защелкали в голове шестеренки, привычно строя цепь рассуждений. Мозг прилежно работал, выдавал целые гроздья решений, выбирай — не хочу.

К утру Семенов выбрал. И то, что он выбрал, невозможно было объяснить ни формальной, ни какой-либо еще логикой. Просто этот вариант ему понравился.