Тихоня (гет)

Кошак недоуменно поднял глаза на Чингиза:

— Это чего?

Монгол тяжело молчал.

— Это же твоя…

— Бывшая. Кошак, думай меньше, это вредно. Говори быстро, знакома тебе обстановка или нет!

— Нет, — пожал плечами Кошкин, — откуда?

Монгол кивнул так, словно ничего другого и не ожидал услышать.

— Что, история с продолжением?

Монгол снова кивнул:

— Похоже… Ладно, на нет и суда нет.

Он развернулся и успел отойти на несколько шагов, когда Кошак его окликнул:

— Погоди. Ты уверен, что это наши?

Монгол не ответил и даже не оглянулся, но Кошак и спросил только для проформы.

— Короче… вчера в загородный дом Медведева в Стрельне отрядили дополнительную охрану. Сроду такого не было. А сегодня утром его любовница туда рванула, как ужаленная. Обычно она туда почти не ездит, все в городе сидит. Больше ничего не знаю. Даже адреса, я никогда там не был.

Вот теперь Монгол обернулся. Ветер бросил волосы ему в лицо, и Кошак мог поклясться, что в спутанной черной гриве мелькнула седая прядь. Впрочем, это тусклый свет осеннего солнца мог так отразиться от витрины «Кофе-хауса»…

— Спасибо, Кошак. Я у тебя в долгу.

— Сдался мне твой долг… — Кошкин выкинул окурок и смачно сплюнул. — Помощь нужна?

Он не знал, что Монгол умеет так улыбаться — устало и благодарно, немного удивленно и очень светло. Такие улыбки бывают у дряхлых стариков, когда юные оболтусы в приступе немотивированного благородства раз в год помогут донести сумку до квартиры или поднимут упавший костыль… Старческая улыбка на молодом красивом лице смотрелась дико, и Кошак даже отвел на мгновение глаза. Когда он снова взглянул в сторону Монгола, тот уже заворачивал за угол на Кирочную, направляясь в сторону метро «Чернышевская».

Если бы кто-нибудь в этот момент поинтересовался, о чем думает Кошкин, увидел бы, что Кошкин не думает ни о чем. Глядя вслед бывшему напарнику, он мучительно ощущал, как мимо проходит еще одна жизнь, напитанная болью в расплату за радость, стремительная и страшная, загнавшая двадцатипятилетнего парня до потери всех чувств, кроме страха и злобы. Еще одна живая жизнь. Кошкин прошел по краешку этой жизни, похожей на триллер, чтобы вернуться к своей, унылым размеренным маятником качающейся между опротивевшей работой и равнодушным холодным домом. Понимая, что маятник можно или остановить, или пустить вразнос, Кошкин продолжал качаться на нем, провожая глазами живых и страдающих.

А Монгол, петляя нескончаемыми переулками между Маяковской и Литейным, продолжал неосознанно улыбаться. Он с некоторым удивлением думал о том, что единственным, кто предложил ему помощь и даже не спросил, что происходит, оказался Кошак — бывший напарник и даже не друг, недолгий армейский приятель…

* * *

Если бы удовольствие могло пахнуть, оно бы пахло кофем. Нет, кофе не склоняется. Значит, кофеем. Как в девятнадцатом веке: «Не желаете ли откушать кофею?»

Обычно, в целях экономии времени и сил, Семенов заваривал в гигантской кружке растворимую бурду, которую хлебал большими глотками, не отрываясь от документов или клавиатуры компьютера. Но сейчас следователь намеревался именно откушать, а потому неторопливо описывал круги по кабинету, жужжа маленькой ручной кофемолкой. Небольшое помещение начинало понемногу наполняться сказочным ароматом «Ямайка Блу Маунтин». Густые, как запах кофе, мысли неохотно переплюхивались из одного полушария мозга в другое.

Следователь думал о том, что он — фигура процессуально самостоятельная, так за каким же хреном всякое быдло, нацепившее генеральские погоны, считает себя вправе указывать, как и куда вести следствие (это про остозвиздевшее начальство). Еще думал, что давно вышел из того счастливого возраста, когда воспринимаешь всерьез все выволочки и ценные указявки ненаглядного (глаза бы не глядели!) руководства. Одно из профессиональных семеновских правил гласило: «Выслушай начальника и поступай по-своему». Следующее по важности правило напоминало: «Начальник — не пластинка, поорет и забудет». Истины эти были выстраданы, поэтому работали безотказно. Порой Семенов напоминал себе толстокожего тапира, меланхолично пережевывающего… что там жуют тапиры?

Из открытой кофемолки повалил такой дух, что Антон Андреевич едва успел сглотнуть слюну, чтоб не поперхнуться. Не зря «Ямайка Блу Маунтин» стоит бешеных денег. За один только этот аромат истинный ценитель кофе родину продаст. Семенов закрыл кофемолку, чтобы запах не разбежался по коридорам.

Следующим этапом приготовления было раскочегаривание газовой горелки. Варить кофе в рабочем кабинете на газовой горелке — это, конечно, экстрим. Но не в кофеварке же его, в самом деле, бодяжить! Кофе — да как, впрочем, и любая нормальная пища, — должен готовиться на огне, пусть и газовом. Ибо огонь суть энергетическая субстанция, что бы там ни говорили физики-химики. Кофе, приготовленный на огне, принимает в себя часть его энергии и становится поистине живительным напитком.

Чугунная турка досталась от бабки — заядлой кофеманки, и была антрацитово-черной от копоти и времени. Семенов пристроил ее над тихо шипящей горелкой и погрузился в состояние, близкое к нирване. Погружению весьма способствовал никакими словами не описуемый плотный аромат изысканного кофе. Единственное, что заставляло держать востро пол-уха — теоретическая вероятность появления вездесущего (даже мысленно произнося это слово, Семенов непроизвольно растягивал звук «с») начальства. За все бесконечные годы службы он ни разу не «попалился» на варке кофе, ни в прямом, ни в переносном смысле. Ему было даже интересно, что сказал бы озвиздевший генерал, увидев следователя Семенова в позе дрессированной кобры над горелкой и туркой. Но судьба пока миловала от столь сомнительного счастья.

Когда настала пора снимать турку с огня, Семенов мог с уверенностью сказать, что достиг просветления. То есть послал в тридвенадцатое королевство работу, начальство, голову порядком надоевшего лейтенанта Зайцева, грядущую пенсию, злость на чересчур веселых соседей, трещину на традиционной кофейной бадейке, вечерние пробки на Невском, стоптанную насмерть набойку на левом ботинке, Летучего снайпера…

Твою мать!!!

С досады громко выругавшись, Семенов поставил на стол крохотную чашечку. «Ямайка Блу Маунтин» выпрыгнул из ее фарфорового нутра и некрасиво растекся по столешнице, мигом превратившись из божественного нектара в противную лужу. Момент просветления был безнадежно похерен. Злоедучий Монгол засел в мозгу раскаленной иглой и не давал ни вздохнуть, ни пернуть спокойно. Собственно, сегодняшняя кофейная церемония была затеяна с целью вытряхнуть из головы Летучего и вместе с делом зашкерить в самый дальний, темный и пыльный угол сейфа, чтоб никто и никогда не нашел.

Не думать о белом медведе оказалось, как всегда, невозможно. Не удавалось обойти взглядом сейф с похороненным в нем делом Летучего. Мыслями не получалось обойти тем более. А ведь казалось так правильно и просто — плюнуть с высокой колокольни, загнать в долгий ящик, и потом сбагрить к чертовой матери в архив «за недоказанностью» или что-нибудь в этом роде…

— Размечтался, старый дятел, — в сердцах прошипел Семенов сам себе. Если уж начистоту, и не смог бы он плюнуть и забыть. Иначе это был бы не Семенов.

Следователь плюхнулся за стол, поставил локти прямо в кофейную лужицу и предался неконструктивной рефлексии, едва не кожей ощущая присутствие дела Летучего непосредственно за спиной. В сейфе.

* * *

Ветер бросил табачный дым прямо в лицо. Чингиз фыркнул, прочищая ноздри. Дурацкая привычка курить за рулем…

Мотоцикл деловито рыкнул, стартуя с перекрестка. Чингиз в очередной раз спросил себя, на кой он уже битый час нарезает круги по городу. От этой бессмысленной езды ничего не изменится. Стеф не вернется домой, отец не окажется в безопасности, да и сколько-нибудь подходящий способ расхлебать заваренную кашу тоже вряд ли отыщется.

После разговора с Кошаком навалилась неподъемная усталость. Такая, что даже глаза держать открытыми было тяжело. Заснуть бы, и уже никогда не просыпаться… Судьбу, действительно, не перехитришь — жаль, что не оказался он в том сгоревшем БТРе. Зачем нужно было выживать тогда, десять лет назад? Кому-то стало от этого лучше? Разве за эти годы сделано хоть что-то, за что не было бы стыдно? Словно проклятый злой колдуньей, приносил несчастье всем, кто встречался на пути. Чужие жизни ломал, свою пустил под откос. То, что разрушалось десять лет, за один день не исправишь.

Но попытаться стоит.

Должен попытаться.

Хуже не будет, хуже некуда.

«Долж-ж-ж-жен!» — Шипел асфальт под колесами.

«До-олже-ен!» — Завывал в ушах ветер на набережной.

«Должен! Должен! Должен!» — Хлестал пощечинами дождь.

А унылая, стылая, тяжелая волна брезгливо полизывала носки запыленных казаков и сварливой старухой уползала обратно в Финский залив, чтобы вернуться через полминуты и выдать очередную порцию презрения.

— Что у тебя есть, Монгол? — Ехидно шептала волна. — Что есть, кроме тебя самого? Маловато, чтобы привести в порядок развороченную жизнь, хотя бы свою, не говоря уже про чужие. Летать не умеешь, чего тогда выпендривался?

Чингиз опустился на холодный мокрый песок и уставился в туманно-серое марево горизонта. Камни, волны, дождь и небо слились в сплошную зыбкую пелену, и невозможно было понять — не то вода льется с неба, не то поднимается вверх.

Волна сказала правду. Выхода нет. Ну и что с того, что у Медведева есть загородный дом? Ехать в Стрельну и брать приступом каждый фешенебельный особняк, пока не найдется медведевский? Бред… Строить из себя Рэмбо Чингиз не собирался. Куда уж там, в лаптях за паровозом. Одному в поле, как известно, только срать хорошо.

Просить о помощи? Окстись, кого? Хотя… При должной степени нездорового энтузиазма можно найти подходящих людей, возможности тусовки практически безграничны. Но вот вопрос: что они смогут сделать? Не штурмовать же, в самом деле, медведевский особняк… Даже если на полсекунды допустить такой идиотизм, знать бы для начала, где этот особняк находится. Стрельна — понятие растяжимое… Опять же, люди людьми, но собрать по тусовке взвод спецназа — это, мягко говоря, сомнительно. Полсекунды закончились.

И что? И ничего.

Чингиз откинулся назад, улегся на песке. Дождевые капли забарабанили по лицу, заставляя непроизвольно жмуриться, стекали со щек, противно заползали в уши и за шиворот.

О том, чтобы рассказать обо всем отцу, он даже не собирался думать. Как-то сразу Чингиз определил для себя, что не имеет права впутывать в свою паутину других. Но у него самого, как оказалось, нет никаких средств для самостоятельного выпутывания. Куда ни кинь — везде клин.

Замерзли руки, отсырела одежда, намокли волосы, и губы начали неметь от холода — только тогда Чингиз поднялся. Оставленное его телом углубление на песке тут же наполнилось водой. Стараясь не стучать зубами, полез во внутренний карман за сигаретами, вяло надеясь, что они не промокли. Нечаянно вытянутые вместе с пачкой несколько мелких купюр и какие-то бумажки упорхнули наземь, Чингиз стал машинально сгребать их в охапку. Взгляд запнулся о ровный прямоугольничек с российским триколором и золотым тиснением герба.

Удивленно взирая на визитку, Чингиз попытался определить, откуда она к нему приплыла. Единственную встречу со следователем Семеновым он помнил очень хорошо — там никакие визитки не фигурировали. Но, тем не менее, на карточке русским по белому было напечатано: «Семенов Антон Андреевич. ФСБ Российской Федерации. Управление по Санкт-Петербургу и Ленинградской области»… Мистика, не иначе. Вот же попалась на глаза, нарочно не придумаешь. Прям хоть иди и сдавайся. А что? Там тебе будет и спецназ, там тебе будет и Стрельна, и обеспечение жильем на всю оставшуюся жизнь.

Чингиза передернуло. Он отбросил визитку, словно та обожгла ему пальцы, и лихорадочно защелкал зажигалкой, прикуривая. От мысли, что на самом деле можно позвонить по указанному на визитке телефону, встала дыбом даже двухдневная щетина вокруг губ и на подбородке. Нет, он еще не сошел с ума… Боже! Боже, помоги!!! Дай только один шанс, дай спокойствия, дай разума, Господи!!! Никогда не просил, пожалей только сейчас, только сейчас помоги!

Поплыли перед глазами зеленые круги, безвольно подкашивались колени, и хотелось вцепиться зубами в камни набережной, чтобы не завыть от ярости и бессилия, не принимать медленно надвигающегося чувства последней утраты.

… Кому ты врешь, Монгол? Думаешь, есть другой выход? Нет его! Нет и быть не может! Ты сам лучше всех это знаешь!

Страшно тебе… Конечно, страшно. А когда отстреливал «клиентов», словно зайцев в тире, страшно не было? Вот потому-то и стоишь здесь, и слушаешь злобный плач собственной души, и отчаянно ищешь в себе хоть крупицу смелости, чтобы совершить единственный оставшийся, неизбежный, как смерть, шаг.

Оглянись, Монгол. Ты не найдешь ничего, что позволило бы дорожить собой. Так сделай же хоть что-нибудь достойное в своей недостойной жизни. Если выбранная тобою дорога привела на край пропасти — прыгай вниз, и, пусть на один краткий миг, ты узнаешь счастье полета…

Дождь усилился. Казалось, вода уже не льется, а стоит вокруг мутной сплошной стеной. Вдруг стало нечем дышать, как на дне океана, Чингиз судорожно хватанул ртом воздух и надсадно закашлялся. Почти физическая боль сдавила горло, всверлилась в грудь, словно вытатуированные на коже кобры вползли внутрь и вонзили в сердце истекающие ядом клыки.

Ветер плюнул в лицо снопом дождевых игл. Чингиз непроизвольно съежился, глянул вниз. К металлической пряжке казака прилипла мокрая бумажка — прямоугольничек, окрашенный в цвета российского триколора. Словно во сне, Чингиз поднял прибежавшую обратно визитку.

Тоскливый страх терзал его, безнадежный страх попавшего в капкан зверя. Чингиз знал, что будет делать, и от мысли об этом стало так жутко, что его замутило.

Чтобы немного прийти в себя, он включил плеер. В уши задышал пушистым теплом чарующий голос Лисы:

«Ночь под желтой луной,

Страх в усталых глазах.

Жить, так хочется жить,

Но не любою ценой.

День, еще один день

Встреч, бесед и звонков.

Все смогу я купить,

Но не

Такую любовь.

Я знаю — ты везешь меня

По встречной полосе.

Я знаю — мы летим с тобой

По встречной полосе.

Я знаю — не свернуть в кювет

На встречной полосе…»

Девять заказных убийств. За это — даже не двадцать лет. Прыгнуть с обрыва… Громкое уголовное дело — острые камни на дне пропасти. Он разобьется об эти камни, он уже не вернется.

«Брось педали и руль,

Мы вне правил этой игры.

Мне один лишь твой поцелуй

Важней,

Чем сотня прожитых дней…»

Это конец.

Конец жизни.

… Монгол, а ты еще и жить собрался?!...

* * *

Дело было вечером. Делать было нечего.

Ну то есть дел было, что называется, начать и кончить, но рабочее настроение залезло в сейф, спряталось за делом Летучего снайпера и вылезать, судя по всему, не собиралось. Семенов раскачивался на рабочем стуле, рвал листы бумаги на ровные части, комкал из них маленькие шарики и прицельно швырял в мусорную корзину, специально для этого перенесенную из-под стола к двери. Пол вокруг корзины был усыпан бумажными комками — с меткостью у Семенова были определенные проблемы. Пару раз в голову следователю приходила мысль, что было бы не очень полезно для карьеры попасть бумажным шариком в физиономию генералу, буде тот ненароком вздумает проведать Семенова. Мысль приходила и уходила, а бумажные снаряды на полу все множились.

Вообще такое состояние рабочей апатии случалось у Семенова редко. Зато уж если случалось, могло растянуться на несколько дней. Происходило это, как правило, не вовремя — то в разгар рабочей недели, а то прямо посреди допроса — и, на первый взгляд, беспричинно. Доискиваться до причин следователю не хотелось.

С каждым годом работы Семенова все сильнее терзало неясное чувство какой-то неправильности. Он ловил людей, нарушивших закон, и прилагал все силы, чтобы они понесли положенное наказание. Он давно убедился, насколько условно понятие преступления, насколько формально то, что понимает под преступлением Уголовный кодекс. Преступница ли женщина, убившая мужика при попытке изнасилования? По закону, да — это превышение пределов необходимой обороны, статья сто восьмая, срок до двух лет. А по совести?..

Или тот же, не к ночи будь помянут, Монгол. Ну какой он, к чертям собачьим, преступник? Освободил страну от девятерых смрадных гадов. Какая разница, делал он это по велению сердца или за денежку? Наверняка многим после этого стало легче дышать… Но в глазах закона Чингиз Кан — не просто преступник, а особо опасный. И Семенов приставлен его изловить и упечь за решетку на веки вечные. Закону плевать, что те, кого убил Монгол, были стократ опаснее…

Впрочем, дело было даже не в этих неправильностях. С ними Семенов худо-бедно мирился.

Самоцель уголовного закона — наказание. Антона Андреевича наказание не волновало. Самоцелью Семенова был поиск и доказательства правильности его результатов. Как только преступник оказывался вычислен, следователь терял к нему и его деянию всякий интерес.

Семенов считал эту свою особенность признаком профессиональной ущербности и боролся с нею, как только мог. Именно поэтому он вцеплялся в своих подследственных клещом и заставлял их выворачивать души наизнанку. Для многих это было наказанием хуже уголовного…

Нынешний приступ ничегонехотения был спровоцирован недавним кофейным фиаско. Вроде бы такая мелочь, а поди ж ты — выбила из колеи и уничтожила всякое желание в эту колею возвращаться.

Очередной бумажный снаряд отскочил от двери к самой корзине и потерялся среди столь же неудачливых собратьев. Следователь глянул на часы. Можно собираться домой. Антон Андреевич со вкусом зевнул, потянулся, балансируя на задних ножках стула…

Телефон взорвался истерическим звоном, Семенов рухнул на пол, с матюгами схватил едва не прыгающую трубку:

— Да!!!

Услышав ответ, следователь настороженно замер, и даже на миг перестал дышать, словно боясь спугнуть невидимого собеседника.

Разговор не занял и полминуты. Следователь медленно поднял стул, сел, смахнул со стола несуществующие пылинки.

Он ждал Монгола.