Дитя Рассвета (гет)

С пути, что сужден, не свернуть,

Элронд не помнил, когда в последний раз наслаждался красотой окружающего — все отравляли заботы и скорби, войны трех эпох, потери и предчувствия темных времен. Гэндальф пропадал пропадом в старинных библиотеках, изучая рассыпающиеся в прах древние страницы, что повествовали о зле, не менее древнем, и объявиться не торопился. Элронда беспокоило это молчание. Поиски старым магом ответов затягивались, а темень подступала все ближе к Имладрису, окружая его, светлый и чистый, серыми сумерками. И все чаще взгляд Владыки обращался туда, где к востоку от великой реки Андуин лежала черная, выжженная, мертвая земля — Мордор, обиталище того, кто называл себя Темным Властелином и был самым первым врагом свободных народов Средиземья. Гэндальф был нужен ему, очень нужен, но пока недостижим.

Теперь же воплощением всего утраченного было золотисто-розовое осеннее утро, чуть прохладное и свежее после прошедшего на заре дождя, такое спокойное, что на лице Владыки сами собой разглаживались хмурые морщинки — следы забот.

Солнечная терраса, накрытая кружевным куполом беседки, оплетенной лиловым осенним вьюном, позволяла видеть, как на ладони, почти всю долину, спускающуюся к высоким берегам Бурной речки широкими наплывами и уступами. Внизу, на просторной площадке у самого моста, гарцевала пара статных коней — белоснежный с седыми стройными ногами и черный, как ночь, с ослепительно-лунной звездочкой во лбу. Над водой неслось радостное ржание лошадей и заливистый смех Аниры, которая, подобрав юбки, уворачивалась от звонко топочущих по булыжной мостовой копыт Светоча — черного жеребца Элрохира. Конь делал нарочито яростные выпады в ее сторону, но было заметно — он не имеет намерения причинить девушке вред.

Светоч был конь с характером и вот так нежно вел себя исключительно по отношению к Анире, которую помнил еще ребенком, да еще конечно к Элрохиру. Элладана и Элронда он лишь терпел, а из рук Арвен иногда брал мягкими губами кусочки сахара, но вольностей по отношению к себе не позволял. Элрохира в Ривенделле не было, Светоч, повредивший на прогулке ногу и оставленный им по этой причине дома, уже успел выздороветь и ярился, как никогда, и Анира стала единственной, кому он позволял прикасаться к себе и даже садиться верхом. Элронд не раз видел, как она, обняв услужливо склоненную шею коня, взлетала тому на спину без седла и стремени.

Арвен наблюдала за ними со спокойной улыбкой, поглаживая гриву Асфалота. Тот был степенен под стать хозяйке и смотрел на резвящихся Аниру и Светоча с царственной снисходительностью. Десятилетия не оставили следов на челе эльфийской принцессы, видимых человеку, но эльфу, тем паче Элронду, было известно, насколько глубока ее печаль. Арвен была эльдар, и вместе со сроком жизни, отпущенным ей, она несла в себе все, что было свойственно волшебному народу. Темнота и тревога вокруг печалили ее, выбирая радость и жизненную силу капля за каплей, и чем сильнее становился чародей в Черной крепости, тем более слабела она.

Анира и Арвен проводили вместе целые дни. Элронд часто заставал их над какой-нибудь старинной книгой, склонившихся голова к голове так, что смешивались их черные волосы. Гномья принцесса не нуждалась в уроках языка — она свободно говорила на синдарине и знала историю Арды не хуже самой Арвен.

Элронд теперь часто против воли ловил себя на том, что сравнивает их. Они неуловимо напоминали одна другую, каким бы странным не казалось это сравнение — ведь Арвен была старше Аниры на пару тысячелетий... Да и как не сравнивать? Арвен — символ. Та, в образе которой воплотилась Лютиэн. Вечерняя звезда эльфийского народа. Элронд понимал, что не ошибается, полагая, что Анира была для гномов примерно тем же самым.

— Что предзнаменует появление в поднебесном мире такого ребенка? — задал он сам себе вопрос, на который не знал ответа. Да и думать об этом пока было некогда. Ривенделл понемногу наполнялся гостями. Посланец людей с запада, сын наместника Гондора Боромир не нравился ему. Был не вспыльчив — скорее себе на уме. На глаза показывался мало и оба дня, что провел под крышей его обители, был похож на грозную осторожную тень.

— Если бы мне знать об этом... — отозвался Леголас — тот, кто в этот час делил с ним вечер. На самом краю веранды, на почтительном от них расстоянии устроился с независимым видом Гимли. Теперь он предпочитал слушать, тем более, что разговор касался его подруги. — Но я не могу знать...

— Ривенделл — не только пристанище для усталых и угнетенных. Он — сокровищница знания и мудрости. И знание это теперь не может объяснить, как твоей воспитаннице удается быть такой, какая она есть. Придя сюда, Анира впитывает магию долины, в ней словно бы расцветает эльфийская суть, взяться которой неоткуда... Хотя, возможно, я знаю не все, на что способна магия Имладриса.

— Они как сестры, — заметил Леголас, не сводя глаз с двух девушек, и вдруг насмешливо глянул на Гимли. — Торина хватил бы удар, если бы ему только случилось увидеть все это.

— Меня не удивляет их дружба, — сказал Элронд. — Противоположности не просто притягивают друг друга — им интересно быть рядом. Ты заметил, как мои сыновья тянутся к твоей воспитаннице? Она для них — нечто неизведанное. Они не знают, как она мыслит, о чем думает... Это волнует их. Помнится, так же они отнеслись когда-то и к ее матери.

— Элладан и Элрохир называют ее Ниминтель(1). Я думал, что на этой земле не может быть существа удивительнее, чем Эмин. Я ошибался.

— Анариэль во многом и твое творение, — заметил Владыка. — Как любой ученик — творение рук своего мастера.

— Лучше бы ему держать свои руки при себе, — ляпнул, не выдержав, Гимли, игнорируя взгляд Элронда, наполненный мягким укором. — Иначе случится так, что когда-нибудь кто-то постарается ему их вырвать.

— То, что Анира живет под Горой — не более чем досадная оплошность! — поспешно и неожиданно зло отозвался Леголас. — Я должен был забрать ее еще ребенком.

— Ты хотя бы сам слышишь себя? Кто бы позволил тебе это сделать, хочу я знать? — возмутился Гимли, принимая непримиримую и угрожающую позу.

— Если бы я решился, то не стал бы спрашивать ничьего позволения!

— Но решимости тебе не хватило, — спокойно подытожил Гимли. — Ни в тот раз, ни теперь.

Леголас глянул на него свирепо, открыл рот и... не нашелся, что сказать.

Гном был прав. Анира больше не была близка ему. Она ему не верила.

— Что ты сотворила? — нахмурился Леголас, сердито рассматривая ученицу. Та была решительной, жесткой и какой-то незнакомой. — Твое проклятое упрямство — наследство того невыносимого гнома, который по недоразумению приходится тебе отцом — не позволило тебе послушаться мудрого наставления и заставило ради забавы пуститься в опасный путь? Думала ли ты в тот момент о своей матери, потерявшей уже двоих сыновей?

Она так ничего и не рассказала ему. Она не приблизилась к нему ни разу. Леголас сгорал от желания расспросить Элронда, но тот ясно дал понять, что это привилегия Аниры — говорить или же молчать. Он посмотрел на Гимли, который все знал, с ненавистью.

— Амин делотта ле(2)... — едва слышно пробормотал он и ушел с террасы, провожаемый внимательным взглядом Владыки.

— Пустые разговоры, — крайне довольный собой бросил ему вслед гном. — Ветер среди пустоши, и только. Или я не прав?

* * *

По конюшне гулял легкий теплый ветерок. Он доносил с полей запах увядшей травы, из человеческих селений — яблочного сидра, разбитых тыкв и оставленного под дождем сена, а из поднебесья — неповторимый и ни с чем не сравнимый аромат снега — дух приближающейся зимы. По следам теплых зорь сентября уже крался укутанный в павшую листву ненастный месяц Нарбелет(3), предзнаменующий первые холода.

Но это за пределами Имладриса. Время в долине, казалось, подчинялось своим собственным, отличным от остального мира законам, а осень тут одаривала нежным теплом, мягким шумом водопадов и бесконечным покоем, оставляя в предгорьях Мглистого хребта все печали и ненастья, свойственные этому времени года. Да и времен этих было в календаре Ривенделла не четыре, а шесть, ибо различали эльфы ранние и поздние оттенки весны и осени.

Рыжие, карминные, золотые листья, густым ковром устилающие гладкий булыжный пол, время от времени собирались в маленькие ленивые водовороты и, подхваченные усилившимся ветерком, степенно, словно в медленном магическом танце, кружили по открытым денникам.

В этот ранний вечерний час весьма скучал Боромир. Он не был самым открытым и общительным человеком на свете, но тут, где людей не было вовсе, его одолела необъяснимая хандра. Эльфы, хотя и приняли его вежливо и учтиво и оказали обычные в таких случаях почести, коих удостаивается любой желанный гость, но, однако же, вели себя с ним отстраненно. Вернее сказать, осторожничали, — справедливо полагал гондорец. Кивали ему при встрече, на заданные вопросы отвечали подробно и ясно, но сами к общению не стремились. К тому же Боромира очень раздражал тот единственный встретившийся тут гном — при каждом случае тот бросал на него свирепые недвусмысленные взгляды. Боромир не знал, чем он заслужил такое неоднозначное внимание, но неприязнь эта была явной и взаимной.

Он любил лошадей. И хотя воспринимал их несколько по-другому и не настолько одушевлял, как делали это эльфы, но все же считал их удивительными и умнейшими созданиями. Правда, этот сумасшедший черный жеребец одного из сыновей эльфийского Владыки — просто дьявол. Боромир никогда прежде не был в имладрисских конюшнях и оказался в этой части Обители случайно, а к денникам завернул, привлеченный чьей-то песней, звуки которой гармонично сплетались с шелестом ветра. Кто-то неведомый негромко пел по-эльфийски низким, удивительно гипнотическим голосом.

Пела женщина. Она сидела в самом дальнем конце длинного прохода, устроившись на ворохе свежего пахучего сена, и рассеянно ласкала рукой длинную волнистую гриву черного, как адская смола, жеребца. Конь в ответ негромко похрапывал от удовольствия и небрежно шлепал мягкими губами по темноволосой макушке девушки. Певицу наполовину скрывала перегородка денника, и Боромир увидел только лужу серебристо-серого эльфийского шелка, растекшегося по камням пола, да тонкую белую ладонь, в такт мелодии двигающуюся по густой конской гриве. Он вытянул шею, силясь рассмотреть происходящее, и неожиданно стал свидетелем почти интимной картины. Светоч, конь, что день назад не позволил ему даже приблизиться к себе, жмурился и фыркал от удовольствия под руками неизвестной ласкающей его девушки и водил мордой, нежно прихватывая мягкими губами пряди ее длинных волос. Глаза ее были полуприкрыты, ресницы бросали на щеки длинные стрельчатые тени...

Гондорец невольно залюбовался картиной — зрелище было удивительно гармоничным. Сам он не мог похвастать, что обладает глубоким чувством такта, но тут готов был уйти немедленно, потому что ему казалось, что он вторгся туда, где ему быть не предназначено.

Он уже приподнялся на носки, чтобы не шуметь и повернуть назад, не беспокоя девушку, но конь, заметив незваного, скосил на него миндалевидный черный глаз и, яростно мотнув головой, разразился возмущенным ржаньем. Песня резко оборвалась, девушка испуганно охнула и повисла на могучей шее Светоча, выбросив в сторону Боромира руку в повелительном и предостерегающем жесте.

— Вам лучше остаться там, где вы стоите, господин, — произнесла она. — Светоч не любит чужаков. Эльфы не стреноживают коней, он свободен, и если ему взбредет в голову дурное, то у меня не хватит сил его удержать. Он может причинить вам вред. Динна, маэ, динна!(4) — успокаивающе мурлыкнула она, припадая лицом к длинной морде животного. Светоч нежно фыркнул ей в ухо и, впившись горящими огнем глазами в незваного гостя, громко и угрожающе заржал. Гладкое блестящее копыто ударило о каменный пол, разнося по окрестностям гулкий звон.

Боромир низко поклонился. Он не знал ее и никогда не видел раньше, но перед этой девушкой гордому гондорцу почему-то хотелось склониться.

— Леди, прошу прощения — я нарушил ваше уединение, — учтиво произнес он. — Я немедленно ухожу.

— Не стоит. Вы гость и вольны быть там, где вам вздумается, — улыбнулась та. В следующее мгновение Боромир, которого не остановила даже опасность, исходившая от черного коня, обнаружил себя рядом с ней. Он скорее угадал, что она собирается подняться, и помог ей встать, уверенно поддержав под локоть твердой рукой. И тут же получил в награду щедрую теплую улыбку. Впрочем, руку девушка отняла немедленно... Выпрямилась, грациозным жестом оправила платье и тотчас отступила от него на почтительное расстояние.

— Благодарю. Желаю приятного вечера, Боромир, сын Денетора, — еще раз улыбнувшись, сказала она.

Гондорец удивленно заморгал.

— Леди знает мое имя?

— Гость из далекого западного государства людей в Ривенделле только один, — пояснила девушка. — Доброй ночи.

— Леди!.. — окликнул ее Боромир, лихорадочно соображая, что бы еще сказать. — Как мне поладить с этим демоном? — он указал на Светоча.

— Как? — она озорно улыбнулась. — Попробуйте угостить его кусочком сахара.

Она исчезла, взметнув серебристой полой платья ворох красных, как киноварь, кленовых листьев, а Боромир крепко задумался о том, кто она такая, потому что имени ее так и не услышал. Мысль о том, что она из простых эльфиек он отмел сразу — его глаз безошибочно отметил и ее манеру держаться, и стать, и даже некоторую властность. А в том, что она принадлежит к волшебному народу, гондорец не усомнился ни на минуту.

Он крутанулся, скрипнув по камням кожаной подошвой дорожного сапога, и вышел вон из конюшни под недовольное и злобное фырканье Светоча. Настроение неуловимым образом улучшилось.

Интересно было бы знать, как ее зовут.

* * *

Боромир и знать не знал, насколько скоро будет удовлетворен его интерес.

Этим же вечером он появился в трапезной зале, имея слишком хорошее настроение, чтобы пренебрегать обществом других обитателей Приветной Обители. Войдя, он слегка поклонился присутствующим, с удивлением заметив среди них самого Владыку, который вполголоса вел спокойную беседу с тем самым молодым гномом, посланником с северо-востока, который был так подозрительно настроен по отношению к нему, Боромиру. Увлеченным разговором тот, однако, не казался, хотя и держался с почтением и невиданной для вспыльчивого подгорного народа вежливостью. Гондорец не удержался от злой усмешки — усилия гнома были весьма заметны.

Он не спеша пригубил вино и расслабленно откинулся на спинку кресла. Вероятно, напиток был крепче, чем казался, и нежные звуки арфы дарили покой, погружая тело в приятную истому. Боромир с наслаждением глотнул еще и едва не поперхнулся, услыхав, как Элронд выговаривает кому-то повышенным, не лишенным недовольства голосом.

— Анира, Арвен! Потрудитесь говорить так, чтобы вас понимали все присутствующие. Использовать язык, незнакомый гостю, в его присутствии по меньшей мере невежливо, — укоризненно произнес он, потом тихо извинился перед гномом за прерванную беседу и поманил к себе двух только что вошедших девушек. Те синхронно кивнули, выражая согласие, и немедленно извинились.

Боромир уставился на них во все глаза и, неловко двинув локтем, опрокинул свой кубок. Рубиновая жидкость, точно кровь из раны, обагрила белоснежный рукав, но он этого даже не заметил. Девушек сопровождал высокий светловолосый эльф со сверхъестественно синими глазами и надменным выражением лица.

Взгляд Элронда уже потеплел и смягчился. Ласковым жестом он отослал свою дочь, и Арвен заняла место напротив, но, однако же, удержал ту, которую назвал Анирой. Ту самую девушку, что встретилась ему в конюшнях пару часов назад, — подумал удивленный Боромир.

Теперь он получил возможность рассмотреть ее пристальнее. Она была очень мала ростом и другим эльфам не доставала и до плеча. Платье характерного свободного кроя, то же самое, серебристо серого цвета с проступающим ненавязчивой вязью цветочным узором в точности повторяло наряд леди Арвен, и Боромир с удивлением отметил, как органично смотрятся рядом обе девушки. Черноволосые, тонкие и статные, они чем-то неуловимо походили одна на другую, и в какой-то момент на ум ему пришла шальная мысль о том, что они родственницы, возможно даже сестры. Но, приглядевшись, он понял, что сходство это — не более чем иллюзия. Их похожесть была той, которая бывает у двух снежинок — кружевная воздушность тех не повторялась в точности и через миллион замерзших капель.

Арвен, величественной и холодной, невыразимо прекрасной и далекой, как яркая звезда на ночном небосклоне, хотелось любоваться издали, как божеством, но Анира, казалось, источала тепло, жизнь и страсть, вызывала желание прикоснуться к этому живительному пламени... На лице ее играли яркие живые краски, сливочная кожа не обладала холодной прозрачностью фарфора, как у других эльфиек, а глаза в мягком вечернем свете потемнели и приобрели густой и теплый виридиановый оттенок.

— Ты слишком много времени проводишь за книгами. Есть ли еще то, о чем ты не успела прочесть? — с улыбкой обратился к ней Элронд, безотчетным жестом убирая за спину ее длинные тяжелые волосы. Боромир едва не поперхнулся во второй раз — у девушки оказались вполне человеческие ушки — маленькие, круглые и розовые, как раковинки жемчужниц. Все же человек. — Ты удивительно хорошо ладишь со Светочем. Выведи его завтра на заре — долгая прогулка будет полезна вам обоим. И помни, что я не позволяю тебе в одиночку уходить дальше моста через Быструю.

Девушка улыбнулась и слегка наклонила голову. Встретившись глазами с Боромиром, она приветливо кивнула ему, а потом, к вящему его удивлению, заняла место рядом с гномом, уже успевшим прожечь гондорца взглядом, и негромко, но оживленно заговорила с ним. Тот, по всей видимости, был весьма привычен к ее обществу и выглядел спокойным и крайне довольным.

— Не стоит так пристально разглядывать леди Анариэль, — мягко посоветовал сидящий рядом с ним Линдир. — Ваш интерес скоро заметят принц Леголас и Владыка. И если они, скорее всего, просто попросят вас умерить его, то он, — Линдир указал взглядом на гнома, не спускающего глаз с девушки, — тратить время на разговоры не станет и сразу кинется в драку.

Боромир скривился. Ему нужно выпить, и немедленно. На трезвую голову он не разберется во всех этих странностях. Он потянулся за вновь наполненным кубком и вдруг вспомнил, как несколько мгновений назад терпкая жидкость окатила широкий рукав его рубахи. Боромир опустил глаза. Чувство сухости не обмануло — пятна не было. Не было его и на светлой скатерти. Неужели же мало еще чертовщины тут творится?!

* * *

Острое сизое лезвие плавно скользило по бруску светлого, розоватого дерева. Нож был обычным, работы человеческого мастера, с широким односторонне острым клинком и мощной костяной рукояткой. Тем страннее и причудливей смотрелся он в тонких полупрозрачных пальцах эльфийки. Стружка, похожая на срезанные кудри светловолосой красавицы, плавно опадала на жухлую осеннюю траву. Под ровными, выверенными движениями бесформенная деревяшка оформлялась в нечто определенное...

Трен подумал, что девушка вырезает птицу с раскинутыми крыльями.

Она была так увлечена своим занятием, что подняла голову лишь тогда, когда тень принца закрыла ее от бледно-рыжего осеннего солнца. Увидев его, вздрогнула и немедленно убрала недоделанную фигурку за спину.

— Тебя зовут Эйриэн, — утвердительно произнес Трен. — И ты привела к Горе отряд по приказу Трандуила. Между тем, твое занятие весьма легкомысленно для эльфа, которому повинуется целая сотня воинов, — с улыбкой добавил он, кивая на то, что она прятала. — Ты самый странный эльф, которого я только встречал.

— И много ли ты встречал эльфов у себя под горой, гном? — вскинулась девушка, сверкнув на принца фиалковыми глазами. Порыв ветра ударил ей в спину, запутавшись в кудрявых волосах. Их подсветило солнце, и голова Эйриэн немедленно стала похожей на опушившийся одуванчик.

Наверное, именно так выглядела бы прическа матери, если бы та не держала привычкой заплетать их в косы.

Трен пожал плечами, показывая, насколько ему безразлична колкость.

— Я знаю, кто я есть. Мне нет нужды притворяться кем-то другим.

Эйриэн сложила руки на груди и в притворном удивлении приподняла бровь.

— Неужели? Ты в этом уверен? Хуже, чем гном, может быть только гном-полукровка. Хотя вряд ли повод задуматься о таком встречался раньше.

— Всякий народ насмехается над другим, и каждый из них прав в равной мере, — сказал Трен. — А по-настоящему здоров и самодостаточен тот из них, который не ощущает ежеминутно свою принадлежность к той или иной расе, как и не ощущает человек своих костей. Между тем, что касается конкретно тебя — то не знаю, чего в твоих словах больше — презрения к моему роду или страха. Последний мне, впрочем, не совсем понятен.

— Я не намерена выслушивать оскорбления из уст гнома...

— Не помню, чтобы я тебя оскорбил.

Эйриэн зло сощурилась. Ей невыносимо хотелось сказать этому не похожему на подгорных коротышек и совершенно спокойному парню что-то такое, что стерло бы с его красивого лица выражения уверенности и невозмутимости, возведенной в абсолют, но вместо этого она вышла из себя и растеряла последние крупицы спокойствия.

— Зачем ты сюда пришел? Если из праздного интереса — можешь немедленно повернуть назад: мне недосуг вести пустые разговоры! Я и мои воины не нарушали оговоренных границ. Или твой отец снова чем-то недоволен?

— Болтовня с эльфами? — равнодушно отозвался Трен. — Уволь, не вижу в этом ничего занимательного. Но отец хочет тебя видеть. Не берусь утверждать, но возможно он сменил гнев на милость и готов сотрудничать.

Эйриэн презрительно фыркнула и немедленно задрала нос.

— Говорить буду только с леди Эмин. Торин Дубощит мне не указ.

— Как пожелаешь, — согласился Трен, приглашая ее следовать за ним. Потом остановился так внезапно, что Эйриэн с лету наскочила на него. Его янтарные глаза взглянули на нее серьезно и предупреждающе. — Ты спасла матушке жизнь, я благодарю тебя за это. Теперь она будет стоять за тебя и твоих воинов горой. Хотя бы в пику отцу, который, мягко говоря, недолюбливает эльфов. Не делай и не говори ничего, что вызовет между моими родителями новые разногласия. А не то наживешь в моем лице врага.

— Много чести... — попробовала огрызнуться Эйриэн, но осеклась, поняв, что Трен не шутит. А он вдруг блеснул глазами и широко улыбнулся.

— Одного у тебя не отнять, — сказал он. — Ты мастерски режешь из дерева игрушки.

* * *

Бессонная ночь, которую Эмин провела в Лихолесье, осталась позади цепочкой сновидений, лишь отдаленно напоминающих ушедшую действительность. Кристально ясным было лишь одно воспоминание — холодные, безразличные слова мужа, его почерневший от горечи взгляд и собственная раздирающая все внутри уверенность, что он презирает ее...

Эмин долго думала, что скажет Торину при встрече, но не произнесла и пары слов из тех, что собиралась, а потом и вовсе сбежала, желая поскорее оказаться в своих покоях. Там, где все было знакомым и уютным, где безопасностью и спокойствием лучился каждый камешек, каждый язычок каминного пламени... Сегодня ее даже не огорчала уверенность в том, что Торин снова не пожелает провести ночь в их спальне. Теперь она могла признать то, что не готова к разговору и предпочитает его отложить.

Она рванула застежки на платье, торопясь и царапая пальцы в кровь об острую резную кромку, с облегчением сбросила с себя тяжелую ткань и бросилась в прохладную, смятую и разобранную постель, ощутив блаженный восторг оттого, что она наконец-то дома. Она чувствовала себя ребенком, начитавшимся книг о приключениях и отправившимся в дальний пеший поход, но вовремя перехваченным и возвращенным в лоно семьи. Внутренний голос настойчиво зудел, напоминая о том, чья собственно дурость и горячность привела к злоключениям в Лихолесье, но Эмин заткнула его усилием воли и, свернувшись в постели уютным клубочком, немедленно уснула.

Уже крепко спящей ее и обнаружил Торин. Он уже успел понять, что Эмин прячется, и не хотел беспокоить ее по крайней мере до следующего утра, но, промаявшись до полуночи, не выдержал. Ему было просто необходимо увидеть ее снова, посмотреть на нее живую и невредимую, чтобы поверить, что их личный кошмар наконец закончился.

Он ведь мог потерять ее сегодня. И виноват бы был в этом только он сам. Ее не было под Горой всего сутки. Ночь и день... а он уже чувствует себя так, будто ее не было рядом по меньшей мере месяц.

Она спала, как спят обыкновенно совсем маленькие дети — в расслабленной беззащитной позе с закинутыми вверх на подушки руками. Торин приблизился и тихо присел на край постели. Он трижды дурак! Она спала одна несколько недель — он не хотел даже подходить к ней, но не потому что презирал ее или гневался, а потому что боялся проявить слабость. Наказывая ее, наказывал себя. Сознательно отказывался от того, что было смыслом его существования — от ее близости. Вот почему в последнее время так давило в груди, так тяжело было дышать... Торин осторожно, чтобы не разбудить жену, отвел в сторону упавшую ей на лицо прядь волос. Эмин смешно сморщила нос от неожиданной щекотки и, потянувшись, снова затихла. Сброшенное одеяло комом сгрудилось в изножье.

Торин сглотнул. Сколько он не прикасался к ней? Месяц? Больше похоже на два... Два длинных, холодных, как осенняя изморозь, безрадостных месяца... Прежде чем он успел подумать, ладонь против его воли коснулась теплой открытой кожи в том нежном, созданном для поцелуев месте, где шея переходит в плечо, и уверенно скользнула ниже, ощутив тепло родной и желанной женщины. Эмин снова пошевелилась, будто нарочно подставляясь под ласку. На лице ее заиграла отрешенная сонная улыбка.

К острому, точно тонкое лезвие, желанию присоединилось другое, не менее мучительное ощущение.

Ревность. Страшная, тянущая жилы, как пыточные канаты на дыбе.

В это мгновение Эмин, окончательно проснувшись, распахнула глаза и чуть не вскрикнула от неожиданности, не вдруг опознав в темной, склонившейся над ней фигуре собственного мужа. В следующую секунду она рывком села в постели.

— Торин?..

— Где ты провела прошлую ночь, Эмин? — тихо произнес он, приблизив к ней лицо, и она почувствовала, как все внутри сжимается от страха — таким жутким был его обманчиво спокойный тон. — Кто взял тебя под свой кров?

Эмин облизала пересохшие губы.

— Ты знаешь. Трандуил проявил весьма настойчивое гостеприимство...

Торин придвинулся к ней, разгневанный и страшный, с ужасающей смесью ревности и желания во взоре. Он заполнил собою все, отгородил ее от всего мира, так, что Эмин почувствовала, что ей тяжело дышать.

— Скажи на милость, почему бы ему так печься о твоей безопасности?

— Ты решил выдушить из меня ответ?

— Если понадобится! — зарычал Торин, прижимая ее к постели.

— Его об этом просил Леголас...

Сказав это, Эмин тут же обругала себя полной дурой. Таких слов произносить было нельзя...

Торин стиснул ее плечи железной хваткой, и в его прикосновении жестокость непонятным образом мешалась с лаской. Пальцы нежно заглаживали красноватые следы, оставленные им же на молочно-белой коже, потом, переместившись, сдвинули край сорочки и осторожно пробежались по тонкой косточке ключицы. В глазах его плескалось самое настоящее бешенство. Эмин уперлась ладошками ему в грудь в тщетном защитном жесте и попыталась оттолкнуть.

— Ты знаешь... — еще тише повторила она. — О том, как он относится ко мне и Анире, — она вдруг резко стряхнула его руки, и внезапно разгневавшись, выкрикнула: — Ты целый месяц изображал из себя чужака, заставил меня поверить в то, что больше не любишь, что я тебе омерзительна! То, что ты наговорил мне вчера, было жестоко. Я не уверена, что хочу видеть тебя прямо сейчас...

Торин не имел намерения слушать дальше. Теперь он был уверен в том, что никуда не уйдет. Успеется. Он и так слишком долго был вдали от нее. Он отпрянул от жены и, не дав ей опомниться, скользнул руками вдоль по ее телу, к ногам, сомкнул пальцы на тонких щиколотках и стащил ее вниз, заставив упасть на спину. Сорочка задралась вверх, в глаза плеснуло зрелищем совершенного тела, в котором он знал каждый изгиб, каждый дюйм нежной белой кожи...

— Не хочешь меня видеть? — вкрадчивым голосом переспросил он. — Твоя воля. Я могу погасить лампы...

Эмин сладко содрогнулась, физически почувствовав, как жадный, изучающий, темный от желания взгляд мужа мохнатым ночным мотыльком пропорхнул по ее телу, по стройным ногам и оголенному животу. Упрямство пока еще верховодило ею — она дернулась и, почувствовав, что Торин перехватил ее руки, стала яростно вырываться. В ответ он подмял ее под себя и, тяжело дыша, уткнулся лицом в ее шею.

— Тшшш... утихни, прошу тебя... — он улыбнулся и приник губами к чувствительному участку кожи за ушком. — Не воюй... Я так давно не прикасался к тебе...

У Эмин закружилась голова. Все существо ее немедленно откликнулось на эти слова, предавая ее намерения и ярость. Этот требовательный призыв был слишком силен, чтобы ему противостоять, а тело ее так хорошо знало умные руки мужа, их огонь и ласку, что против ее воли, в то время, как она сама все еще продолжала отталкивать его, уже подчинялось его намерениям...

Торин провел рукой по ее груди и тут же издал раздраженное шипение. Ухватив в горсть, он рванул ткань, мешающую ему прикоснуться к коже Эмин, вызвав ее испуганный вскрик. Полотно жалобно затрещало, и через мгновение он уже отбрасывал в сторону обрывки того, что секунды назад было ночной сорочкой.

Эмин не знала его таким. Даже в их первую ночь Торин, отпустивший на волю те терзающие его желания, которые ему приходилось так долго скрывать, не был таким яростным. И после, помня о том, как хрупка она по сравнению с ним, всегда оставался так нежен, как только мог. Теперь же, потерявшийся среди любви, ревности и плотского желания, был по-настоящему пугающим.

Торин обхватил в стальное кольцо ладоней тонкую талию, торопливым движением приподнял девушку вверх, потом резко опустил на себя, заставив обнять его ногами. Надавил на чувствительную точку в центре поясницы, вынуждая выгнуться ему навстречу, и взял ее одним неумолимым глубоким толчком... Крик Эмин отозвался острым уколом в его сердце, отрезвил, охолонул ярость — Торин знал, что причинил ей боль своей поспешной страстью. Он прижал жену к груди — дрожащую и покоренную, успокоил ласковым и трепетным поцелуем в плечо, словно бы извиняясь и напоминая — это все еще он, который неспособен причинить ей вред.

Но Эмин не нуждалась более в его осторожности. Припала губами к его губам, обхватила его за шею и сама качнулась навстречу, побуждая к действию. Волна внутренней дрожи, предвосхищающая тот близкий момент, когда мужчина станет ее властелином, уже сотрясала ее лоно, поднимаясь выше, пронеслась толпой жарких мурашек, вызвав болезненное покалывание во вмиг отяжелевшей груди, и заставила девушку мучительно застонать.

Откуда взялась легенда о половинах душ? Откуда пришла она во все миры? И отчего бывают эти половины такими разными, что даже поблизости друг от друга не должны были бы пролегать их дороги? А случается — и находят они друг друга во тьме, в толпе или в пустыне, а не находят — и всю жизнь бродят, тоскуя о том, чего не могут постичь...

Эмин снова поразила его. Так истово противившаяся его объятиям несколько минут назад, теперь сама дарила ему самую сокровенную ласку, перехватив инициативу, повелевала им всецело, с шальной улыбкой на устах сбросила с плеч его руки, не позволяя прикасаться к себе, и вслед за собой, уже нырнувшей в волны высшего наслаждения, уверенно привела его к краю.

Торин позволил себе и ей лишь несколько коротких минут передышки. Полный решимости отомстить за свое поражение, уронил Эмин навзничь, а она и не думала воспротивиться ему ни единым движением. Снова стала покорной и послушной, распластанная по смятым простыням тяжелым твердым телом мужа, безоговорочно принимала в этой сладостной схватке его первенство и власть над собой...

Торин лежал, приподнявшись на локте, и рисовал пальцем неизвестную вязь на ее коже, собирая жемчужинки испарины, рассыпавшиеся по ее животу, и старался лишний раз не задерживать взгляд на полной налитой груди. Эмин расслабленно лежала на спине, широко раскинув руки и прикрыв глаза, и безропотно позволяла мужу делать с нею все, что ему было угодно. Небрежно наброшенное одеяло, едва прикрывающее ее бедра, влажный лоб с прилипшими забавными колечками мокрых волос, беззащитно открытое жадным поцелуям белое горло и игра тени в потаенных изгибах ее совершенного тела... Несмотря на близящийся рассвет, Торина снова жестоко мучило уже не раз удовлетворенное желание. Он чувствовал себя путником в жаркой пустыне, нечаянно набредшим на колодец с водой. И из этого колодца ему хотелось пить бесконечно... Он медленно потянул на себя край одеяла.

— Я твой муж, — предупредил он ее протест. — Супругам позволительно видеть друг друга обнаженными, — он не спеша поцеловал ее влажную, слегка солоноватую от пота кожу, чувствуя, как под ней неистово бьется в жилах все еще неуспокоенная кровь... — Нет ни в подлунном, ни в ином мире искушения большего и мучительного, чем женщина, как нет камня тверже адаманта... и нет любви, крепче моей...

— Больше не позволяй мне в этом усомниться, — тихо сказала Эмин и неожиданно добавила: — Но сейчас меня очень волнует другое. Трандуил интересуется Анирой. — Торин удивленно задрал бровь, и мгновение спустя его глаза загорелись нехорошим блеском. — Он задает странные вопросы. Хочет знать, почему Леголас так близок с ней, почему дал ей имя... — Эмин втянула голову в плечи, продолжая говорить и уже понимая, что снова сказала лишнее: — ...отчего относится к ней, как... к собственному ребенку...

Торин издал негодующее рычание, и Эмин снова оказалась прижатой к постели. Он навис над ней, грубо удерживая за плечи и сверля ее бешеным взглядом.

— И должен признать, что в этом я с ним солидарен! Я тоже хочу знать ответ на этот вопрос!

Эмин посмотрела на него так, будто перед нею был умалишенный.

— Дай знать, если снова собираешься меня оскорбить, — холодно сказала она. — Потому, что это будет в последний раз.

В глазах Торина пламя едва сдерживаемого гнева слегка притухло, и сквозь него мелькнуло веселье. Он наигранно медленно и многозначительно скользнул глазами по ее обнаженному телу. Ладонь тут же проследила направление взгляда, ее легкое ласкающее прикосновение заставило Эмин рвано вздохнуть. Торин плотоядно улыбнулся.

— По правде говоря, ты не в том положении, чтобы вести серьезные разговоры, — он вдруг перестал улыбаться. — Эмин, я был неправ. Нет, я все еще считаю, что Анира должна выйти за Даина и сделаю все, чтобы так и случилось. Но у меня не было права осудить тебя. Ты поступила так, как поступила бы на твоем месте всякая любящая мать. И уж тем более я повел себя, как глупый обидчивый юнец, когда оттолкнул тебя... — он взял ее лицо в ладони. — Ты сердце нашего народа. Ты мое сердце... Я не сделаю этой ошибки еще раз, Эмин. Я больше никогда не лишу Эребор его сердца. Меня только очень печалит, что моя дочь с эльфом.

— Это не совсем так... — осторожно произнесла Эмин, отводя взгляд. Смелее. Если я хочу рассказать ему правду, то это — самое удачное время для откровенностей. — Анира незадолго до ухода сильно повздорила с Леголасом. Причины я не знаю. Так что он ушел в Ривенделл тремя днями ранее нее, — она притормозила и пристально взглянула мужу в глаза. — Не уверена, что тебе станет легче от услышанного, но к исчезновению Аниры из Эребора Леголас не имеет никакого отношения. Склонна предположить, что они раздружились как раз из-за того, что он отказался взять ее с собой, — она сделала глубокий вдох. — Зато не отказался Гимли.

Торин издал стон и, отпрянув от Эмин, откинулся на подушки. Проклятье! Этот упрямец все-таки дождался случая! Он положительно не понимал, какое чувство верховодит им в этот момент — злость и желание при первой же возможности разорвать молодого наглеца, который посмел увести его дочь — уже обещанную в жены другому девушку! — неведомо куда, или смутное чувство радости, что этим наглецом был, к счастью, не эльф.

— Я недооценил степень его дурости, — процедил он сквозь зубы. — Полагаю, он отдавал себе отчет в том, что нарушает закон?

Эмин медленно кивнула.

— Конечно. Если бы ты осознавал силу его любви к твоей дочери, то удивлялся бы гораздо меньше. Торин, они оба еще очень молоды. И немало напоминают мне нас с тобой. Гимли, в отличие от Аниры, знает, чего хочет, а ее занимает только меч и магия. Она не видит дальше своего клинка. Сможет он разбудить в ней ответное чувство или нет — вопрос открытый, и даже я этого наверняка не скажу. Ты можешь быть уверен в одном — твоя дочь в безопасности рядом с ним. Не неволь ее. Позволь ей повзрослеть и выбрать друга по сердцу самой. В конце концов, тебя в выборе никто не ограничивал, — с легкой иронией добавила она.

— Все позже, — перебил Торин и, протянув руку, вопрошающе нежно погладил кончиками пальцев мягкую кожу ее живота. — Ты слишком много разговариваешь.

Когда он позволил себе более смелую ласку, Эмин улыбнулась и перехватила его ладонь.

— Пожалуйста, Торин, — она подняла на него туманные, подернутые пеленой сладкой усталости глаза. — Я очень-очень хочу спать...

* * *

— Нет, нет и нет! — неодобрительно потряс головой Гимли. Он обошел Аниру по кругу, придирчиво рассматривая то, как лежит в ее руке его внушительный меч, и, оставшись недовольным, бесцеремонно хлопнул ее по плечу, поправляя положение локтя. Девушка пошатнулась, но стойку не потеряла. — Мой меч — не эльфийская зубочистка, с которой ты обыкновенно тренируешься. Он тяжел. А ты пытаешься выписывать им в воздухе вензеля, будто эта детская игрушка из тисового дерева. Я знаю тебя — твоя хрупкость обманчива. Почувствуй в своих руках силу, пусть кисть руки станет твердой, как адамант.

Он сомкнул пальцы поверх ее запястья, и Анира ощутила уверенность и силу, идущую от него. Ощущение было весьма приятным.

— Вот так... Все верно, — удовлетворенно заметил Гимли, видя как безошибочно она перенимает жест. Он отступил на шаг, позволяя ей сделать выпад. Анира взмахнула мечом, описав правильный полукруг, рассеченный клинком воздух тонко загудел. Было странным видеть, как принадлежащий ему меч танцует в руках принцессы. Тот был тяжел и немного неповоротлив, зато в бою спасения от такого не было. Девушка сделала еще несколько движений и вдруг резко опустила клинок к земле. Гном успел заметить промелькнувшее на ее лице старательно скрытое выражение боли и, обругав себя глупцом, забрал у нее оружие.

— Он тяжел для тебя, — повторил Гимли, жалея, что согласился позволить ей эту тренировку. — Ты никогда не держала в руках такого оружия так долго. Еще немного — и ты выбила бы плечо.

Гимли и сам не знал, что заставило его изменить мнение и начать тренировать Аниру самостоятельно. Возможно, желание отдалить ее от Леголаса окончательно оказалось сильнее его прежних убеждений. И не только это.

Женщина — крепость. Приз за выигранную битву, дороже которого нет. Приз, который так или иначе жаждет получить каждый. Ему в ранней юности приходилось читать трактаты, в которых развивалась эта тема — Ори был слишком романтично настроенным наставником. Тогда, правда, он считал это не более чем пафосной глупостью. А потом, много позже, ему пришлось признать правоту поэтов древности. И если когда-то было время, когда он мечтал о подвигах и воинских доблестях, собирался идти в Морию и стать лучшим в обращении с мечом и секирой, то теперь он не помнил ни одного из тех далеких дней. Когда маленькая Анира доводила его до белого каления своими выходками, он не мог помыслить и в самом жутком кошмаре, что любовь к такой непохожей на гномьих женщин королевской дочке уже записана в книге его судьбы несмываемыми чернилами.

И теперь, стиснув зубы и спрятав подальше свои убеждения касательно того, что может быть позволено женщине, а что нет, Гимли вел не открытую войну, а долгую терпеливую осаду, почти без надежды на победу. Пусть, если только это понадобится, его союзником в этой схватке станет хитрость — качество слишком человеческое, однако же долгое общение с королевскими сыновьями научило его и такому.

Терраса, на которой они устроили импровизированный плац, выходила прямиком на реку Быструю. Она была одной из самых нижних, окаймленных рощами не успевшего пожелтеть бука с темно-зеленой, почти черной листвой. Где-то под ногами, в дымке низвергающейся вниз воды, клокотала река.

Здесь было столько простора! Воздуха, воли и полета, прохладных водяных струй, оплетающих долину подобно тому, как паутина оплетает в лесу можжевеловые кусты, невесомых, будто бы нерукотворных чертогов и парящих над землей вечерних огней... Анира любила Ривенделл. Здесь все ее чувства обострялись, и каждый камушек, каждая поздняя бабочка или летящий по ветру осенний листок воспринимались преувеличенно волнительно и ярко.

Она подошла к самому краю террасы, туда, где та обрывалась в темноту, и, подняв руку, провела ею в воздухе. И прозрачные нити водопада против всех законов природы, словно живые, задрожав и сплетясь в один узел, послушно потянулись к ней. Анира поманила пальцем образовавшийся водяной шар, тот заколыхался и неожиданно с тихим плеском принял форму, превратившись в птицу с расправленными крыльями. Та сорвалась с места и, сделав круг над головой застывшего в молчании Гимли, опустилась на нижнюю ветку старого толстоствольного бука. Почистила перышки, повела крыльями... и рассыпалась радугой брызг. По гладким кожистым листьям медленно стекали одинокие капли.

Анира прикрыла глаза. Теперь ей хотелось лететь, будто птица. Подняться в вечернее небо цвета горечавки, проглянувшее сквозь облака, и лететь, покуда не узнает она, где родятся звезды... Не в силах справиться со странным, граничащим с болью желанием, она раскинула руки в стороны. Несколько мгновений она наслаждалась ощущением свободы и неба, а потом ею овладела странная уверенность: еще мгновение — и руки станут крыльями, распахнутся на ветру...

Гимли наблюдал за ней с грустью. Видел, как послушна в ее руках одна из стихий, и с особенной остротой ощущал, насколько они с Анирой разнятся, и не мог не думать о будущем. Те недели наедине с нею были невиданным подарком, который преподнесла ему судьба, и прочие, кроме надежды, мысли следовало бы отмести растоптать и забыть. Вправе ли он быть неблагодарным и сетовать на жизнь? Разве что на те летние звездные ночи, разбудившие в нем невыносимую телесную жажду...

Он скорее почувствовал, чем увидел, что Анира не в себе — она продолжала стоять так близко к краю террасы, что носочки ее мягких кожаных сапог нависали над пропастью. Гимли сделал шаг в ее сторону и спокойно, чтобы не испугать, предупредил:

— Ветер усиливается, Нари. Не ровен час, сбросит тебя вниз. Неразумно подвергать себя такой опасности.

Девушка никак не отреагировала на его слова. Чувствуя, как в сердце крадется холодок, он осторожно приблизился и, крепко обхватив ее за талию, попытался оттащить от края. Анира с силой, невероятной для такой хрупкой девушки, рванулась из его рук, крутанулась, оказавшись с ним лицом к лицу...

Гимли ощутил, как встают дыбом волосы. В пальце от его лица были глаза Аниры — и одновременно не ее. Золотые, будто присыпанные тончайшей бирюзовой пылью, с тонким вертикальным зрачком, от которого разбегались во все стороны по радужке изумрудные лучики... Из-под черных волос, оплетая шею, будто украшение из драгоценных камней, виднелись ровные ряды сверкающей перламутровой с синевой... чешуи?!

Несмотря на объявший его ужас, у Гимли не возникло даже мимолетного желания оттолкнуть то, что мгновение назад было его подругой. Он притиснул ее крепче и что есть силы встряхнул.

— Нари! — рявкнул он. — Вернись!

Еще одну невыносимо длинную минуту он смотрел в эти жуткие нечеловеческие глаза, с облегчением наблюдая, как расширяются зрачки и они приобретают родной бирюзовый оттенок. Мгновение — и Анира непонимающе заозиралась вокруг, силясь освободиться из его объятий, и вдруг увидела свои открытые до локтей руки, с которых, медленно прячась под кожу, исчезала синеватая чешуя. В тех местах, где она вцепилась в плечи гнома, на его рубахе зияли прорехи, края которых были пропитаны кровью... Анира воззрилась на свои окровавленные пальцы, побелела и издала истеричный вопль.

— К Элронду. Немедленно, — вынес приговор Гимли.

(1)Ниминтель — маленькая сестра (синдарин)

(4)Динна, маэ, динна — спокойно, хороший, спокойно (синдарин)