Лисье чадо (джен)

Тропа подводит к подножию холма, поросшего камнями и темной зеленью, и раздваивается, одним пестрым язычком взлетая вверх и петляя между островками кустарников, а вторым стекая в серо-зеленую пузырящуюся равнину. Ремус поворачивает налево, по привычке скользнув взглядом по дубовому стволу, чернеющему поодаль. Дуб подпалила гроза восемь, десять или все пятнадцать лет назад — уж точно раньше, чем ремусова хижина выросла в складках равнины, и обугленный остов в опушении альпийского горца он видит всякий раз, как возвращается из дикого леса выше по тропе.

Полдень остается позади, и солнце начинает припекать. Ремус расстегивает две верхние пуговицы на плаще и вдыхает полной грудью. Пахнет сухой землей и камнями. Ветер брызжет запахом ручья, из складок плаща тянет лавандой. Ремус сует ладонь в карман, нащупывает влажные соцветия. "Июльское солнце за три дня выжмет из них воду, — думается неспешно, — и останется только растолочь".

Потемневшая от влаги и времени сумка раскачивается, перекинутая через плечо. Ремус выдыхает со спокойным наслаждением; на ум приходит мелодия, и он напевает, не вдумываясь и не вспоминая, откуда помнит эти ноты. Вероятнее всего, нашептаны маггловским радио, но может, вытянуты из давности, которую Ремус старается не вспоминать.

Старался. До недавнего времени, пока не получил приглашение столкнуться с прошлым лицом к лицу.

Затерянная в глуши хижина, полдюжины туристов в год, вежливые короткие письма с простенькими заказами, дикие и растущие у самого порога травы, всклокоченные совы, днями не остывающий котел... Все это скоро останется позади. Листы со списком ингредиентов уступят место свиткам с родительскими посланиями, "мистер Люпин" станет "профессором", а одиночество будет положено ему не более трех дней в месяц. Легкие щиты, чары против боггартов, обманки против болотных жителей, разноцветные шарфы, опоздания, возня с баллами и домашними заданиями — вот что ждет впереди.

Ремус невесело улыбается, подтягивая кожаную лямку.

А ведь он не соглашался, цеплялся за свое уединение, за выстланную заколдованным мхом крышу хижины, за три десятка защитных заклинаний с диаметром в шесть миль, за нечастые, но постоянные заказы на несложные зелья и за жалкий доход... Цеплялся, пока Альбус не положил перед ним контракт с откровенно подделанной подписью Ремуса Джона Люпина и не напомнил, что год начинается первого сентября и что преподавателю, по традиции, следует появиться на праздничном ужине.

...мелодия перекатывается в горле множеством щекочущих шариков, солнце ныряет за ворот плаща. Ремус думает снять плащ, тянется к пуговицам, но по взмокшей спине вдруг словно ледяной вихрь взлетает. Волосы на затылке становятся дыбом, мощный импульс подкидывает и разворачивает тело — и рука сама вскидывает палочку.

Красный луч разрезает теплый воздух, и что-то огромное тяжело падает на землю, поднимая пыль. Ремус шагает вперед, не опуская палочку. Проснувшиеся инстинкты и натренированные реакции не дают даже выдохнуть. Второй взмах выпускает крепкие веревки, и лишь когда они оплетают неподвижное собачье тело, Ремус рывками выплевывает воздух.

Пыль оседает. Как во сне, Ремус опускается на корточки, колени скрипят, сумка сползает с плеча. Собачья грудь надувается и сдувается, вываленный наружу язык подрагивает.

* * *

"Семь рубленых кореньев иссопа лекарственного, толченые чешуйки желтого ящера — от трех до пяти штук в зависимости от желаемой консистенции зелья..."

"Модификация рецептуры на странице 47, см. рекомендации. Модификация была осуществлена анонимным зельеваром в 1922 году. Преимущество модифицированого зелья неоспоримо, однако курс элементарного зельеварения вынужден иметь дело с упрощенной версией..."

Учебник по зельеварению Гарри листает не от скуки — стал бы он! — а чтобы отвлечься хоть немного.

"Когти равнинных нюхлеров, семь помешиваний по часовой, два против, капля настойки олеандра — постепенное разжижение, цвет зелья в идеале варьирует от светло-зеленого до тиноподобного..."

Это не сильно, но отвлекает от горьких, острых, как те самые щепки нюхлеровых когтей, мыслей о Бродяге и его "лисице".

Ну вот, опять. В памяти проносится вереница чужих воспоминаний, вспыхивают молодые молочные лица, руки с засученными рукавами плещутся, то цепляют чужие шарфы, то ловят промеж крыльев золотистый мячик и снова подкидывают в воздух.

В этих вихрях ярче всего — золотой снитч и огненные волосы Лили Эванс.

Бродяга лучше всего помнит любимую игрушку лучшего друга и солнце в рыжих косах.

Гарри прикусывает губу, морщится, содрав кожицу, и закрывает учебник.

В доме тихо, только слышно, как гуляет по комнатам заколдованная метелка и возится где-то Короста, взволнованно попискивая. Кроме самого Гарри, в доме сейчас только Перси и близнецы. Перси готовится к выпускным экзаменам и, по словам Рона, вылезает из вороха книжек только на рассвете и после захода солнца, а близнецы над чем-то корпят в своей комнате уже несколько часов, не отпирая дверь даже матери. Остальных миссис Уизли нагрузила делами. Джинни пошла опрыскивать капусту от слизней и мушиных личинок, Рон отправился помогать отцу с ловушками для гномов: волшебные сети, если их правильно установить, схлопывались, стоило гному сунуться к морковной грядке, и выкидывали негодника за ограду.

Рон, конечно, звал Гарри с собой, но Гарри, покосившись на миссис Уизли и откашлявшись, сослался на дурное самочувствие и сказал, что присоединится позже, если ему станет лучше. Рон, конечно, только глаза закатил и съехидничал: "Ага, плохо ему, то-то бредит все утро", но миссис Уизли заохала и велела Гарри отдохнуть, непременно съесть пару тарелок супа и набраться сил.

— Гарри пережил сильное потрясение! — отрезала она.

Гарри подтвердил очень серьезно и без малейших угрызений совести:

— Очень сильное, мэм.

...теперь наедине с самим собой он может хорошенько поразмыслить над произошедшим. Начиная с того момента, когда он впервые услышал чужой голос, дышащий в затылок.

Ведь мог же он спятить? Гарри сглатывает и принимается грызть ноготь, щурясь на солнечные блики на потолке. Ну, он много раз считал себя чокнутым, не так ли? Когда пускал ложки и вилки летать по кухне, когда, не шелохнувшись, переворачивал детский горшок Дадли, когда замирал над шумящим, как улей, инкубатором со змеиными яйцами на уроке естествознания... Когда слышал шепот из хогвартских стен. Но ни в одном из этих случаев сумасшествием и не пахло! Ложки взлетали, если Дадли получал посыпанный пудрой яблочный кекс, а Гарри — несладкую, недоваренную овсянку, горшок был только ответной гадостью, а змеи — ну, тут и говорить нечего. Да и Бродяга — он ведь реален! И по новостям его показывают, и "Пророк" о нем пишет: то с первых полос скалится дикое лицо — брр, ну и жуть, кстати говоря! неужто Бродяга и правда такой? — то на второй странице короткое "преступника ищут"...

Да и тогда с собаками! Разве не спас Бродяга Гарри? Разве Бродяга — плохой?

Перевернувшись на живот, Гарри подтягивает под себя подушку и стискивает ее руками. Как вышло, что Бродяга появился у него в голове? Разве магия способна на такое?.. Да кто ее знает, черт! Полеты через камин, зеленое пламя, которое не жжет, квиддич, дикие бладжеры, гиппогрифы, призраки, кричащие письма — да чего только нет в волшебном мире.

Но если у кого-то спросить? Сам Бродяга говорит, он ничего такого не встречал прежде, "Мерлин его разбери, что за чушь", и что сейчас о происхождении связи рассуждать ему недосуг. Но Гарри точно не знает, насколько Бродяга умный, правда? И даже не знает, что Бродяга ему не соврал: может, сам эту штуку наколдовал и притворяется?

Гарри тихонько вздыхает. Так кто может ответить? Он мысленно отметает миссис Уизли — да она его точно за больного посчитает, "сильное потрясение", тьфу... Мистер Уизли? Нет, расскажет миссис Уизли.

Гермиона? Точно! Гарри вскакивает и хватает со стола чистый свиток пергамента и полинявшее перо, но останавливается, зажав в кулаке чернильницу. Гермиона наверняка читает газеты и все знает о Сириусе Блэке. Вдруг догадается, почему Гарри интересуется магической связью? Хватило же ей ума догадаться про василиска в трубах!

Ему вспоминается ворчание Рона, "да он же убийца!", "да ты спятил" — не стоит и надеяться, что Гермиона отреагирует иначе. Она, в конце концов, девчонка и до смерти боится преступников. Нет уж, писать Гермионе он не станет, лучше дождаться школы.

Дамблдор?

По спине пробегает холодок. Бродяга не хотел, чтобы Гарри пересекался с директором, и настаивал: молчи пока, пока не разобрались, что к чему, молчи! Гарри пытался расспрашивать, но Бродяге не хватало ни сил, ни терпения на долгие объяснения, а в слишком медленном, тяжелом его дыхании Гарри чувствовал молчаливую враждебность — словно пес ворчит, оскалившись.

Гарри вздыхает и с сожалением откладывает и мысли о холодной голубизне, что плещется в директорских глазах, и мысли о тайнах Бродяги, которые заставляют его скрежетать зубами и срываться в ответ на невинные замечания. Гарри уже знает, например, что не стоит упоминать Питера, человека, чье лицо в воспоминаниях Бродяги словно затерто, как чернильная закорючка в тетрадке... Но черт с ним, суть проста — к директору с вопросом о том, как два волшебника могут быть связаны, не сунешься.

Мысль приходит внезапно. Хагрид! Хагрид — друг, ему можно доверять, он сохранит секрет... Нет, выкладывать все как есть не стоит, но если попросить молчать, Хагрид будет нем как мертвец!

"Привет, Хагрид, — начинает Гарри и, задумавшись, сажает кляксу. Ерунда. — Как поживаешь? Как Клык? Наверное, вырос за лето и стал еще огромнее? — вежливые слова он выцарапывает спешно, чуть не ломая перо. — У меня есть вопрос, Хагрид, только сначала поклянись, что никому не скажешь, о чем я спрашивал! Потому что... — О, ну и почему же? — Это очень глупый вопрос, но я не знаю, у кого еще спросить. Не хочу, чтобы надо мной смеялись.

Понимаешь... — Ложь льется легко и на удивление приятно: — Дурсли запретили мне пользоваться телефоном — это такая штука, которая позволяет двум людям говорить через расстояние, как кричащие письма, только по-настоящему, в один момент, и с помощью электричества. Магглы иногда очень изобретательны, правда? И теперь я не могу даже позвонить Рону или Гермионе... У Рона тоже есть телефон, представляешь? Думаю, это новая игрушка его отца. А я бы хотел, чтобы на каникулах можно было не только киснуть с Дурслями, но и поговорить с друзьями. И я подумал, может, это возможно как-то с помощью магии — как будто телефон в твоей голове? Возможно ли это, как думаешь?

Передавай привет Клыку".

Букля ухает и шумно разминает крылья, пока Гарри привязывает письмо. Интересно, как долго письму лететь из Норы до Хогвартса? Теплый порыв ветра из открытого окна, взмах крыльев — и Букля сливается с потоком солнечного света. Гарри щурит глаза и фыркает. Как хорошо, что он додумался рассказать Хагриду про телефон!

Гарри стоит у окна — и вдруг охает, ощутив знакомое щекотание в затылке. Словно ветерок скользнул — там, внутри. А если прикрыть глаза...

Гарри не знает, чувствует ли его Бродяга — связь ощущается тонкой-тонкой нитью, паучьей, неокрепшей — но перед глазами маячит светлый древесный потолок, неотесанные балки, белые лужи... Лужи — это не на потолке, это в глазах. Легким покалыванием — чужое чувство, словно ремни сжимают лодыжки и запястья, и поперек тела... Взглянуть налево чужими глазами — кружится голова — журнальный столик, стопка газет в чайных круглых пятнах...

И чей-то силуэт.

Гарри чувствует, как пульсируют белые лужицы. У Бродяги сильно, горячо заходится сердце.

* * *

— Здравствуй.

Голос над самым ухом. Тень исчезает, мазнув плащом по полу. Перемещается назад, приседает. Скрипят половицы, шершаво елозят по ним подошвы.

Сириус слышит дыхание, ровное и сытое, как у хищника, перекусившего позвоночник мелкого зверька — не в шее, а в спине. Не мгновенная, но отсроченная смерть. Можно положить лапу на вздувшийся, ходуном ходящий живот, подцепить когтем слипшуюся шерстку. Как хозяин. Собачье тело знает эту радость — нагнать, клацнуть зубами, навалиться грудью, а хвост дрыгается, из пасти лезет скулеж вместе с рычанием... Но знает и покорность жертвы, знает, что придавившая тебя до хруста костей хищная сила — это смерть, и неподчинение ей — смерть.

Сириус помнит, каково это — уступать в звериной схватке тому, кто сильнее, помнит, что это единственно верный выход, потому что не отступить значит ходить потом несколько недель с расцарапанным животом... или, если совсем зарвешься, получить попорченную волчьим ядом кровь.

...дыхание у человека опасно гладкое, и Сириус не шевелится с полминуты, отчасти повинуясь инстинкту не рыпаться в лапах сильного, отчасти не зная попросту, о каком "рыпаться" может идти речь.

Он сотни миль петлял меж магических поселений, пока не оказался в дикой глуши. Он и здесь-то намеревался лишь переждать шум и отъесться окунями и землеройками, но словил магический след и рискнул, идиот, попытать счастье. И нарвался на единственного человека, у которого достанет резонов прикончить его на месте...

Ну, или не на месте. Лунатик всегда слишком много думал.

У Сириуса вырывается смешок, затем второй. Потолок пляшет перед глазами, пляшет и пыль в солнечных лучах, и пульсирующие то светлым, то темным пятна — все его тело содрогается от смеха. Тугие веревки врезаются в живот и через дыры в рубашке царапают грудь.

Что-то прохладное касается горла. Надавливает.

— Прекрати это. Ты не сумасшедший.

Сириус ухмыляется в потолок.

— Откуда тебе знать?

— Ты сумел сбежать. И до сих пор не попался, несмотря на то, что на уши подняты две трети авроров. Безумцам подчас везет, но такое количество везения высшие силы не дают взаймы, Сириус.

Ремус говорит мягко и отстраненно, словно его оторвали нелепым вопросом от важной книжки, но не почувствовать жадность, с которой впиваются невидимые сейчас желтые глаза в связанное тело, просто невозможно. Сириус пытается запрокинуть голову, но мышцы слишком устали для хитрых вывертов, а просто так сидящего сзади не разглядеть.

— Твоя правда, — говорит он. — Удача поимела нас всех.

Ремус опускает палочку. Там, куда мгновение назад упирался ее кончик, неприятно пульсирует. Слышится глухой щелчок — это Ремус поднимается на ноги, и хрустят его колени — и шаги. Сириус поворачивает голову на звук и с такой же нелепой жадностью схватывает взглядом фигуру Ремуса, всю целиком, от пыльных носков ботинок до встрепанной макушки.

Теперь его очередь разглядывать сутулую спину, заплаты, пустые стены и понимать, что прошедшие двенадцать лет выдались отнюдь не счастливыми. Ремус стоит, отвернувшись к стене, но Сириусу и не нужно видеть его лицо, чтобы угадать старую щетину и погустевшую синеву под глазами.

Сириус обводит взглядом комнату, пытаясь найти хоть один намек на неодиночество. Пятна в глазах тускнеют, а голые стены выступают все четче: ни картин, ни рамок с фотографиями, ни даже книжных полок, только в дальнем углу висит под потолком связка травы. Горчичные занавески, чистое стекло, чашка на подоконнике — одна.

Сириус облизывает губы. Смешно. Смешно было думать, что Рем повоет год-другой и устроится как человек. Заведет семью, народит младенцев — ха! Следовало ожидать, что волчья шкура подожмет хвост и укроется в норе.

Как умирающий зверь.

— Я не думал, что ты появишься, — говорит Ремус, оборачиваясь. — Как минимум неблагоразумно с твоей стороны, Сириус... Авроры оказались прозорливее: предполагали, что ты объявишься в этих краях. Настоятельно советовали усилить защиту... Разумеется, после того, как дважды меня допросили. — Короткая улыбка, взгляд глаза в глаза. — Сам понимаешь, я был одним из первых подозреваемых в пособничестве.

В самом деле?

— Недальновидные кретины. Никогда не умели делать свою работу.

Ремус, конечно, не понимает двусмысленности. Ремус считает его чертовым психопатом, подорвавшем половину квартала, приспешником маньяка, охочего до мирового господства... Убийцей десятка магглов, Лили, Джеймса и гаденыша Петтигрю. Откуда Ремусу знать, что судьи Визенгамота изрекли "виновен", не вставая с постели. Откуда ему знать, что Аврорат всем составом плюнул на его дело и притоптал плевок ботинком. Откуда.

Сириус с усилием моргает и ловит себя на том, что зубы у него сцеплены, как у припадочного пса. Нет уж, дыши, Бродяга, дыши, плевать на веревки.

— Проверяли всех живых, кто был связан с Орденом. И последователей Сам-знаешь-кого. Рассчитывали по одному из направлений обнаружить зацепку. Так и не решили, кто помогал тебе, Сириус. Те, кого ты предал, или те, ради кого.

Ремус подходит ближе, и теперь можно разглядеть уставшее суровое лицо. Верно угадал: желтизна, складки у глаз, щетина...

Ремус вздрагивает и, словно опомнившись, спрашивает:

— Так кто помог тебе сбежать?

Сириус спрашивает в ответ:

— Так ты связался с аврорами?

Ремус качает головой. Хм?

— Почему? Почему, Рем? Не прельщает награда за голову убийцы? — Насмешливость выходит жалкой, когда лежишь на полу, стреноженный, как дикая лошадь, и даже не можешь вдохнуть как следует. Ребра и без того скрипят. Но не посмеяться Сириус не может, само собой выходит — не плюнуть, но наметить плевок в лицо тому, кто не пытался вытащить его из ямы, полной дерьма и дерьмовых авроров.

Это, конечно, несправедливо — ты столько раз, Бродяга, упрекал себя за эти мысли, ты давно знаешь, что винить не за что — ты сам подозревал их всех.

Всех, кроме Петтигрю. Все подозревали всех, кроме Петтигрю, черт побери. Паршивец провел вас всех.

Ремус снова опускается на корточки.

— Авроры уложили бы тебя тройкой оглушающих и решили, что небезопасно приводить тебя в сознание раньше, чем ты окажешься в стенах Азкабана. А у меня есть... свой интерес. В конце концов, Сириус, у меня есть вопросы.

Это, в самом деле, смешно. Спустя двенадцать лет у них появились вопросы! Спустя двенадцать лет его захотели выслушать! Всего дюжина раз по дюжине месяцев! Когда его до печенок пропитал азкабанский смрад, когда собачье тело стало сильнее человеческого, когда десять лет минуло с тех пор, как ему снился последний сон...

Кто-то жаждет разговора.

— Надо же, какая удача, Рем. Мне, ты не поверишь, есть что сказать.