На огонь смотрю, на огонь (Обрывки) (джен)

* * *

Что это? Что случилось? Что это за звук?

Понимаю, что из соседней комнаты. Пугаюсь до смерти. Подрываюсь, лечу, как есть — в пижаме, растрепанная — на стон и хрип. Папа уже там. "Помогай! Скорее!" — почти кричит он. Как помогать?! Чем?! Тощее тело на кровати бьется в судорогах, глаза закатились, на губах пена, испарина на лбу... И мне кажется… пожалуйста, пусть мне только кажется, что метка потемнела и змея на ней извивается, раздувает капюшон, сжимается кольцами… Мерлин, как же страшно. Папа предупреждал — могут быть осложнения, приступы… Я тогда не очень представляла, что это значит. Казалось, все самое тяжелое уже позади… "Будешь подавать мне то, что назову. Вот с тех полок". Папе нечем держать палочку, нужны свободные руки, ладони уже начали свои порхающие движения — вокруг головы, над лицом, над сердцем, над выжженным на предплечье черепом с мерзкой коброй, которая не двигается, нет, нет, не двигается… Я достаю флакон за флаконом, поджигаю какие-то коптящие и остро пахнущие листья, мечусь от кровати к полкам и обратно, запретив себе думать обо всем кроме папиных коротких указаний. И когда ЭТО наконец прекращается — застываю посреди комнаты, как вкопанная, в панической, оглушающей уверенности: стоит шевельнуть пальцем — и оно вернется, начнется заново… Ведь это все не страшнее, не должно быть страшнее, чем в Визжащей хижине. Но тогда я не боялась почему-то, а вот сейчас…

Профессор приходит в себя, дыхание выравнивается. Видит папу, с трудом фокусирует на нем взгляд. "Ксенофилиус, что со мной было? Обморок?"

"Приступ. Полежите спокойно. — Папа поправляет съехавшее на пол одеяло. — Уж очень непростой яд у этой твари. Я ожидал чего-то подобного, каких-то сюрпризов с замедленным действием. Это тоже пройдет со временем, не волнуйтесь. Луна, нужен горячий шоколад, густой, сделаешь?"

И тут профессор наконец замечает меня. А я так и стою, остолбеневшая, перепуганная, в пижаме с вышитыми цветочками, с палочкой в одной руке и флаконом какого-то зелья в другой. Красота.

"Лавгуд, ну и видок у вас".

На себя бы посмотрел.

Усмехаюсь (как-то странно усмехаюсь… знакомо как-то… я раньше так не делала. Чему учите, сэр? Вот сотворится у меня характер как у вас, будете знать…). Плетусь на кухню и варю шоколад — на вкус пакость еще хуже глинтвейна, но для восстановления сил самое то. Придерживаю чашку, пока профессор пьет — небольшими глотками, долго. Не возражает, не ругается… Так плохо? Бедный мой, родной мой человек… Ничего, ничего, папа же сказал — это пройдет, все пройдет, заживет, затянется… Утром уже легче станет, дрожь уймется, озноб отступит… Будете опять над пробирками колдовать и папины книжки черкать… Ничего, горе мое, ничего…

Мы выходим, только когда он засыпает.

Чувствую, как внутри вырастает новая волна страха, выше, отчетливее прежней.

"Папа, это... не повторится?"

"Не знаю. Может, и повторится — но точно не сегодня, так что ложись, малыш. Ты молодец, ты хорошо держалась".

Ложусь. Но стоит закрыть глаза — и я вижу искореженное, изломанное судорогами тело, которое ну никак не может быть Снейпом, вообще не может быть никем! Разве что куклой-марионеткой, которую со всей дури дергает за невидимые нитки кто-то тоже невидимый, жестокий, сумасшедший, не знающий ни жалости, ни сострадания. Хватит уже, Мерлин, хватит! Отстаньте от него, вы, кто бы вы ни были, отвяжитесь, не мучайте, ну неужели же вам мало?! Неужели вам все еще мало?!

Не могу я спать. Страшно. Страшно. Вдруг все-таки это… снова… а мы не услышим… и никого рядом… Вдруг он… вот сейчас… прямо сейчас…

Подхватываюсь, закутываюсь в плед и на цыпочках крадусь обратно. Нет, все в порядке, все тихо. Забираюсь с ногами в огромное старое кресло возле окна. Я просто посижу тут, вслушиваясь в размеренное дыхание, вглядываясь в сонную темноту. Просто посижу… немного… совсем немного…

…Ох. Я что же, вот так до утра и продрыхла? Свернувшись в кресле калачиком? Спину не разогнуть, в ноги как будто иголок навтыкали. Наверное, было холодно (недоразумение, а не лето), потому что я умудрилась с головой втиснуться под плед и напрочь в нем запутаться. Вожусь какое-то время, стараюсь не шуметь, в конце концов вылезаю — и обнаруживаю, что профессор стоит в двух шагах и смотрит на меня в упор. Что у него с лицом? Выражение такое… непонятно какое. Никакое.

Ну, давайте. Скажите мне.

Молчит. Придется самой как-то… "Извините, сэр, я… беспокоилась". Молчит. "Я просто хотела убедиться, что все нормально. И вовсе не собиралась… Вы сердитесь?" Молчит.

Да что я такого сделала?! Подумаешь…

Не разговаривает со мной — не надо. Только странно это. Тот Снейп, которого я знаю, обязательно бы сейчас что-нибудь выдал. И почему он так смотрит? Так… нет, не разгневанно, не язвительно — но как-то… Странно, короче говоря. Пойду-ка я отсюда, пожалуй. Может, позже все как-нибудь само разрешится…

И я даже делаю по направлению к двери два, нет, три шага — прежде чем он вдруг впивается пальцами в мои плечи — крепко, грубо (и эти руки часов пять назад чашку удержать не могли?), резко разворачивает, до хруста сдавливает запястья, и я снова вижу его глаза — исступленные, хищные… Ой, мама… Да он же не в себе, он же себя не контролирует совсем… Сейчас либо ударит меня, либо…

Боль приходит из ниоткуда — дикая, неожиданная, разрывающая мозг изнутри. Все жалкие защитные барьеры, на которые способно мое сознание, рушатся в момент. Откуда-то из глубин памяти всплывает страница учебника: "Легилименция против воли не причиняет вреда здоровью, но крайне болезненна для объекта". О, да. Крайне… Я не понимаю, не понимаю… Он же… без всякой палочки... Напрямую, напролом, бесцеремонно листает меня, выворачивает наизнанку, что-то ищет… Почему он это делает? Зачем?! Что хочет увидеть?! Но через секунду я уже не могу думать — только чувствовать, только помнить… А еще через какое-то время не могу и этого, сознание гаснет, боль прекращается — и я прекращаюсь вместе с ней…

…Диван? Да, диван в большой комнате. Кто-то меня сюда принес. Мутит. Глаза открыть не получается — может, и к лучшему. Слышу голоса — они будто приближаются постепенно, проступают из небытия. Почему я все время вынуждена подслушивать чужие разговоры?

"Северус, это безумие. А если опять приступ? Вам нельзя прерывать лечение, это может плохо закончиться".

"Как-нибудь справлюсь. Я не сказал вам… Это ведь было далеко не в первый раз. Дело не в яде, дело… в метке".

Меня прошибает холодный пот. Сколько лет дряни на его руке? Двадцать? Больше?!

"Мне нельзя здесь оставаться. Вы же видите, что я за человек…"

Уходит? Он уходит?! Ну, ясное дело, теперь поводов для ненависти к себе прибавилось. Голос совсем убитый.

"Вы — хороший человек, Северус. Да, вы сорвались и обидели мою дочь, и я с удовольствием, уж простите, дал бы вам по морде, не будь вы моим пациентом. Но вы — хороший человек".

"Вы так думаете?"

"Я так знаю".

Папа, останови его, прошу тебя, ну куда он пойдет, зачем, он не хочет уходить, ведь не хочет же, папа, останови, я и не обижаюсь вовсе, вот и комната не кружится почти…

"Ксенофилиус, давайте начистоту. Мы тут все втроем в эту игру заигрались. В хорошего человека Северуса Снейпа. Я сам чуть было не поверил. Только выигрыш правилами не предусмотрен, так уж сложилось…"

"Значит, нужно их менять. Лучше всего играется по собственным правилам, разве нет?"

"А зачем менять то, что правдиво и закономерно? К тому же игра окончена, с известным результатом… Вы очень много для меня сделали, вы оба, и я благодарен. Правда. Со мной даже в детстве никто так не возился. Мне действительно было… тепло в вашем доме. Но проигравшие, как известно, выбывают".

Мерлин, дай мне сил не броситься к нему и не начать уговаривать и разубеждать. Станет только хуже. Всем. Я совершенно не понимаю, что произошло, — зато понимаю другое: он уйдет. Он УЖЕ ушел. Игра окончена.

"И что вы собираетесь делать?"

"Ну, вариантов немного. Травник в любой магловской деревне пригодится".

Я больше не слушаю, о чем они там... Какая разница? Говорила же: "Потом сам решит". Что ж, "потом" наступило, он решил. Кто ты такая, чтобы… Ты хотела, чтобы он жил. Ну вот. Перед ним уже не пропасть, просто пустая дорога... Остальное — не твоего ума дело. Не тебе покушаться на его демонов, что бы ты там себе ни напридумывала, что бы ни пыталась присвоить. А приступы — ну это же Снейп, придумает что-нибудь, справлялся же как-то все эти годы. Он — очень сильный маг, один из самых сильных, спасибо за своевременное напоминание. Он — гениальный зельевар. И он теперь справится. Без тебя. И это так… правдиво и закономерно…

"Хотя бы на первое время..." — Папа собирает флаконы с зельями, они глухо стучат друг об друга. Голоса отодвигаются в прихожую, мне уже не разобрать слов. А потом входная дверь нашего вырванного из пространства, невозможного дома скрипит — протяжно, жалобно (ее долго, очень долго не открывали) — и захлопывается, перерубая разом все протянувшиеся нити, все отчаянные "я держу", все горькие "да кому я нужен". И меня затапливает внезапной свободой — легкой, пронзительной и нескончаемой, как смерть.

Встаю, нахожу свою палочку. Заклятие доверия — штука попрочнее, чем само доверие, но и оно рассыпается от одной произнесенной фразы, от одного ничего не значащего жеста. Фините инкантатем. Я чувствую себя очень пустой и очень взрослой, настолько взрослой, что, когда папа возвращается в комнату, поднимаю на него взгляд и жду вопроса "А вы еще кто?". Но никаких вопросов нет, и хорошо. Я бы не нашлась, что ответить.

"Папа, я сняла защиту".

"Понятно. Луна… Он ошибся. Это случайно вышло. Он совсем не хотел причинять тебе боль, слышишь? Просто привычки сами сработали…"

Забавно. Папа оправдывает профессора, как… как оправдывают друзей, попавших в беду по собственной глупости. (Сколько раз я вот так же объясняла Гермионе — про Рона, Гарри — про Гермиону, Рону — про Джинни, Дамблдору или МакГонагалл — про всех вместе…) Жаль, что это уже не важно.

"Я знаю… Но он хотя бы нашел то, что искал?"

"Конечно, нашел. Хотя обычно люди в таких случаях все-таки обходятся без легилименции".

"В каких "таких случаях"?! Папа, ну в каких?!"

"Так ты не поняла? Когда ловят себя на желании поцеловать кого-то, ставшего близким. И когда не уверены, что в ответ их не оттолкнут".

О боже… я не… как… О боже.

В открытое окно влетает почтовая сова, новый номер "Пророка" падает на пол. На первой полосе виден огромный заголовок: "ЗВЕЗДА И СМЕРТЬ СЕВЕРУСА СНЕЙПА". И чуть мельче: "Сенсация! Убийца Дамблдора оправдан Визенгамотом!" Профессор мрачно смотрит на меня с колдографии.

И тогда меня разбирает смех. Мерлин, как это смешно. Как смешно. Никогда в жизни не было так смешно. Папа обнимает, встряхивает за плечи, кажется, хлещет по щекам — мне не хватает воздуха, сердце пропускает удар за ударом, а я все смеюсь и смеюсь, и никак не могу остановиться.