Принцип противодействия (джен)

Сандерс угрюмо глядел в полированную поверхность столика и крутил в руках ключи от машины. Сегодня был первый день, когда он позволил сделать себе выходной и выйти из своего кабинета. Если бы не Грейс, он бы не сделал этого: слишком большой он был трудоголик. Он четко видел встревоженное лицо Грейс в отражении, но боялся поднять на нее глаза. Любой, кто хорошо знал Грейс, имел четкое представление о том, что такое «Грейс в печали» и «Грейс злится». Сегодняшний день был первым, когда не было понятно, что творится с Грейс: то ли она расстроена, то ли раздражена, то ли вообще все сразу.

— Обещай, что возьмешь отпуск после Уайта, — произнес Сандерс, по-прежнему не глядя на нее.

Грейс перевела взгляд на Сандерса и смотрела на него теперь то ли с горечью, то ли с сожалением. Сандерс не впервые видел подобный взгляд, и каждый раз чувствовал какую-то необъяснимую щемящую боль где-то в области сердца.

— Что мне теперь делать? — спросила она, беря его за руку. — Он не должен был туда возвращаться, тем более вместе с Рейслером.

— До суда дело не дойдет, я тебе даю слово, — заверил он, сжимая ее дрожащие пальцы. — Но я все никак не возьму в толк: почему полиция настояла на его повторном аресте? Наверняка свою руку приложил и Ротт.

Дело, казалось бы, подошедшее к своему логическому завершению, приняло совершенно новый оборот. Подозреваемый допрашивался несколько суток, в результате чего вышли совершенно новые показания, из-за которых Уайта отправили обратно в изолятор, и соседом его стал именно Леонард Рейслер — человек, чуть не убивший его той злополучной ночью. Теперь Уайта объявили подельником, за что ему грозило не менее суровое наказание, чем за убийство. Он оставался спокойным, таким же спокойным, как в день его знакомства с Грейс, но Рейслер, принесший столько бед ему в юности, теперь грозил еще большими проблемами. Грейс было страшно представить, что будет, если за Рейслером перестанут следить. Кто может гарантировать, что этот человек не попытается убить его теперь, когда представился столь удобный случай? Грейс все это казалось какой-то до крайности злой шуткой на грани издевательства. А Уайт стал каким-то ненужным, давно наскучившим предметом, который выбрасывать не стали из-за шибкой ценности, но то и дело перекладывали из шкафа на стол и обратно.

— На сейфе Фрайза, где он держал все бумаги, стояла биометрическая защита, — произнес Сандерс, поглаживая большим пальцем костяшки пальцев Грейс. — В базе были занесены его отпечатки и отпечатки его жены. Дактилоскопию прошли все: от секретарши до менеджеров, но ничьи отпечатки не совпали с отпечатками из машины Рейслера. Тогда решили взять отпечатки у жены Фрайза, но оказалось, что уже две недели ее нет дома, куда она пропала — неизвестно. Сверили отпечатки в базе защиты, все совпало. Ясно, что она заказала Фрайза, а не его сын. Что они не поделили, черт их знает. Уверен, что сын прекрасно осведомлен в том, куда его мать делась. Только как из него выбьешь показания? Словом, семейка что надо. Брасс много чего наковырял в компьютере МакИччина, а если бы он еще почистил ноутбуки у домашних Фрайза, цены бы ему не было.

— Я обещала Освальду, что Брасс не вернется за решетку! — воскликнула Грейс, не в состоянии успокоиться. — Подумай: мы представим доказательства, а получили мы-то их незаконным путем, и Брасс может быть наказан.

— В том-то вся и фишка, — щелкнул пальцами Сандерс, — Брасс единственный путь на свободу Уайта. Пусть Рид добьется проверки всех данных на компьютерах офиса и дома Фрайза, Брасс сделает всю работу, а представлять доказательства будут эксперты.

— Почему бы им самим не заняться добычей данных?

— Потому что они тупые, Грейс. Брасс сказал, что МакИччин нанимал программиста, чтобы он собрал все ему нужные данные, зашифровал их и скрыл. И никто бы до них не докопался. А Брасс как раз из таких продвинутых, он знает весь алгоритм, потому-то он так быстро и докопался до всего, понимаешь? Ротт думает, что он один умеет фабриковать дела. Так вот он ошибается и очень здорово.

Как бы ни старался утешить ее Сандерс, Грейс не переставала нервничать. Но за помощь она была ему благодарна, хоть и не надеялась, что он возьмется содействовать Уайту: с самого их короткого знакомства Сандерс невзлюбил подопечного Грейс. Она не знала, что было тому причиной, но не теперь было об этом заботиться. Она переложила всю работу с новым клиентом на Эрла, а сама с головой ушла в дело Уайта.

Грейс, столько уже отработавшая в адвокатском деле, казалось, разбиралась в людях не хуже психолога. Но что вышло на деле? Если действия, чувства, поведение преступников она могла объяснить, то невиновный Уайт стал для нее каким-то цилиндром Джефферсона[1], расшифровать который не представлялось возможным, ведь ключом мог быть случайный набор букв, казалось бы, не обремененный смысловой нагрузкой. Тем не менее, в Уайте было столько загадок-головоломок, каждая из которых тяжело весила из-за смысловой перегрузки, что Грейс просто беспомощно опустила руки, признав свое поражение в этом поединке.

Дела были паршивы, как никогда. Уайт все эти дни здорово нервничал. Он безвылазно сидел в комнате, периодически выгоняя оттуда Брасса, и очень редко что-либо говорил. Рид, который окончательно перестал симпатизировать ему, вовсе бросил сообщать все новости, но зато Эрл считал себя обязанным это делать. И именно он сообщил Уайту, что ему придется вернуться в изолятор, соседом в котором станет его брат Леонард Рейслер. Нервозность Уайта куда-то мигом улетучилась, будто он только ждал этого момента, а дождавшись, потерял к произошедшему интерес.

В полном расстройстве чувств Грейс поднялась из-за столика и отошла к кадке с рододендроном. Сандерс остался сидеть, боясь сейчас ее тревожить. Для него Грейс была не меньшей загадкой, чем Уайт был для Грейс. Наверное, Уайт бы сейчас посмеивался над ними обоими. Верней, над их беспомощностью, ведь сам он не страдал тем же недугом. Для него люди через некоторое время после знакомства становились открытой книгой, по которой он читал свои загадочные заклинания. Грейс вдруг пришло в голову, что Уайт был загадкой для всех лишь по одной причине: он умело сплел в себе все самые странные качества и пороки других, самостоятельно сформировав свою личность. Грейс казалась дикой мысль, что Уайт подпадал под общее правило, и его личность ковалась общественным молотом. Он был слишком умен и проницателен, чтобы позволить кому-то себя менять.

Грейс уныло глядела на недавно распустившиеся цветки, пребывая в каком-то оцепенении. Гул голосов в кафе превратился в какой-то совсем тихий монотонный шум, служивший фоновой музыкой совсем не веселой пьесы. Внезапный звонок заставил Грейс очнуться, и прекрасная мелодия растворилась как дым.

— Мне необходимо, чтобы вы приехали, Грейс, — услышала она в трубке знакомый голос, на удивление спокойный и ровный. — Я должен кое-что вам рассказать.

— Меня не пустят к вам сегодня, — возразила она, обеспокоенно глядя на затылок Сандерса.

— Пусть не сегодня, но чем скорей вы приедете, тем лучше. Что сказал ваш друг? Он что-то предпримет?

— Да, он уже наметил план. Должна сказать, он имеет смысл, может, хоть у Сандерса что-то получится.

— Ну разумеется. Передайте ему огромную благодарность от меня.

Грейс медленно опустила в карман телефон и вернулась за столик, еще больше обеспокоенная и встревоженная. Что еще случилось такое, чего она еще не знает, но о чем непременно, по мнению Уайта, она должна узнать? Она надеялась, что ничего, что бы могло ухудшить его положения, уже не всплывет. Но кто мог знать? Уайт — первый (и последний, как она надеялась) человек, который за столь короткий промежуток времени буквально завалил ее сюрпризами, в основном составе своем не очень приятными. Грейс начинала думать, что либо Уайт намеренно рыл самому себе могилу, либо он очень многого не договорил, либо сам устроил этот цирк, намеренно втянув Грейс и прочих в представление. Любой из трех вариантов в конечном итоге мог сыграть против инициатора представления.

Но Уайт думал по-другому. Общее положение, по его мнению, не могло ухудшиться, но он был уверен, что теперь Грейс станет относиться к нему совершенно иначе. А уже поймет ли она его мотивы, или же нет — была тайна, покрытая мраком. Почти такая же необъяснимая, как сам Уайт в глазах общественности.

Уайт сложил руки на груди и неотрывно глядел в глаза своего брата, который в свою очередь испепелял его полным ненависти взглядом. Любому другому стало бы страшно, но только не Уайту. Уайт и сам умел пугать других, да что там, применял свое мастерство на практике. Кто-то считал его безразличие напускным, кто-то пугающим отклонением, а кто-то мастерски обыгранной игрой. Никто и не догадывался, что и то, и другое, и третье — части одного целого, умело пускавшиеся в ход в разных обстоятельствах.

За камерой посадили наблюдать двоих полицейских, в обоих Уайт узнал бывшего и действующего дежурных. Но они не смотрели на их камеру так же пристально, как смотрели Уайт и Рейслер друг на друга. Казалось, им было плевать. Что ж, в таком случае и Уайту было плевать. Он поставил ноги прямо, и положил руки на колени, по-прежнему неотрывно глядя на брата. Первым молчание, длившееся несколько дней, прервал Рейслер.

— Что ты на меня упялился?

— Могу задать тот же вопрос, — деликатно отозвался Уайт.

Он машинально потер голень, которая до сих пор еще болела, но явно шла к выздоровлению. Приходившие к нему на беседы Эрл, Рид и однажды даже Ротт, ожидали его в отдельной комнате, в которую Уайт добирался только с помощью своих надзирателей, ибо не мог свободно передвигаться. Без трости он не мог обходиться, но пришлось оставить ее в доме Грейс, ибо полицейские конфисковали бы все. Единственное, что осталось при нем — конверт из протокольной зоны. Уайт долго убеждал Даррелла оставить его, и шериф в силу своей симпатии к несчастному невиновному пареньку, в конце концов, дал слабинку и уступил.

— Я долго думал, что бы тебе сказать, — продолжил Уайт, — и много чего надумал. Мне только непонятно, как тебя еще земля на себе носит. Ты осознаешь, сколько жизней уничтожил?

— Мне все равно, они меня не интересуют.

— Ты крайне эгоистичен, совсем как я. Проблема лишь в том, что свой эгоизм ты не пытаешься перебороть. Тебя никто и никогда не интересовал, кроме Клары. Но я-то знаю, как она от тебя шарахалась. И правильно делала, иначе бы ты и ее стал колоть своими смесями.

— Ты говоришь о Кларе, как о вещи какой-то! — вспылил Рейслер, и Уайт понял, что наступил на больное место. — Она не твоя сестра, ты не имеешь права о ней вообще заикаться.

— И не твоя тоже. Не забывай, мы оба чужие не только друг другу, но и ей. Как бы то ни было, в отличие от тебя я о ней заботился, пока тебя не было. Ты чуть не убил меня, искалечил душу ей и предал родителей. Ты обчистил дом. И это только то малое, что ты сделал нашей семье. Не берусь говорить о том, что ты сделал другим.

Рейслер не отвечал, а лишь неотрывно, не мигая глядел в глаза брата. Глаза, полные… пустоты. Пустоты и безразличности. Это было похоже на поединок, в котором одна сила воли схлестнулась с другой. И неясно было, кто в этой дуэли победит, и насколько разгромной окажется победа. Леонард смотрел в глаза брата, и из глубины души поднималась тревога, душевная боль, которая начинала сдавливать горло. Он понял, чего добивался Уайт, и решил, что ему подыграет. Он хотел заставить Леонарда страдать, но не смог бы не страдать вместе с ним.

— Если на то пошло, то мы с тобой оба были обузой в семье, — сказал Рейслер. — И чувство вины, уверен, гложет и тебя.

— В кои-то веки ты прав.

Уайт не выказал ни единой эмоции, но Леонард нутром чувствовал, какая буря поднялась сейчас в глубине этого человека. Рейслер зловеще улыбнулся и потянулся к ботинку. Он неторопливо развязал шнурок, не переставая глядеть в глаза Уайту, и извлек оттуда небольшой осколок грязного стекла, в котором Уайт узнал бывший кусок слухового окошка напротив их камеры. Когда их обоих привели в изолятор, это окно почему-то оказалось разбитым, и никто не спешил убираться. Уайт не заметил и того, как его брат успел припрятать один осколок, да еще и в такое место. Он только удивлялся, как Леонард не поранил себе ногу.

— Покончим со всем этим раз и навсегда, — прошипел Рейслер, кидая осколок на койку Уайту. Стекло с тихим звоном упало справа от Уайта, но тот даже не взглянул на него. — Уверен, ты пустишь его в ход.

Рейслер оглянулся на надзирателей, но те только сидели и мух ловили. Едва ли у них на затылках были глаза, Рейслер видел только их спины и сделал вывод, что им неинтересно за ним наблюдать. Он поднялся с койки и снял с себя кофту с длинными рукавами, справа на груди которой был пробит номер, и остался в одной майке. Одарив какой-то свирепой улыбкой Уайта, Рейслер с силой рванул кофту, порвав ее напополам. Ни один из полицейских даже головы не повернул. Рейслер связал за рукава обе половины кофты и встал на койку прямо в ботинках. Дотянувшись до крючка, на котором висела выключенная лампочка, он подергал его и, убедившись в его прочности, привязал один конец порванной кофты к этому крючку.

Уайт глядел на него снизу вверх и начинал догадываться, к чему Рейслер все это устроил. Леонард связал очень крепкий узел, будто всю жизнь только и занимался, что вязал морские узлы, и надел полученную петлю на шею. Глаза Уайта помрачнели, и Рейслер глубоко внутри начал торжествовать. Его брат выдавил из себя скупую эмоцию, и именно ту, которой он ждал.

— Я буду первый, — торжественно произнес Рейслер и оттолкнулся с койки.

Уайт четко услышал хруст ломающихся позвонков, и его передернуло. Рейслер оставался недвижим, его тело покачивалось из стороны в сторону. Уайт не сомневался, что в камере теперь один покойник. Он поднял голову вверх и поглядел на синеющее лицо Рейслера, на котором застыла жуткая улыбка. Гримасой отвращения сменилось бесстрастное выражение лица Уайта, и он перевел взгляд на осколок, лежавший в соблазнительной близости от него. Но он даже и не помышлял о том, чтобы перерезать самому себе горло. Он вновь перенесся в свое прошлое, вспоминая все подробности его знакомства с ныне уже покойным братом, но киноленту воспоминаний прервали дежурные, только теперь заметившие произошедшее. Уайт отворотил нос, ибо ноги покойного висели прямо у него перед лицом. Полицейские с грохотом отворили решетку и бросились снимать бездыханное тело Рейслера, надеясь, что он все еще жив. Разбираться в этом Уайт предпочел оставить надзирателям, хоть и прекрасно знал, что с поломанной шеей еще никто не жил.

Около камеры собралась огромная толпа, но Уайт не обращал на них ни малейшего внимания, отвернувшись к стенке. Он настолько глубоко ушел в себя, что не сразу заметил, что его трясут за плечо.

— Вам нужен врач? — спросил его один из дежурных.

Причин беспокоиться у него было много: у Уайта на глазах повесился человек, да и потом сам Уайт выглядел как какой-то труп, совершенно недвижимый, с землистого оттенка лицом.

— Убирайтесь, — пробормотал Уайт. — Мне от вас ничего не надо.

Обиженный полицейский поспешил покинуть камеру вслед за остальными, выносившими Рейслера. Уайт остался совершенно один в пустой камере. Он снова взглянул на грязный осколок, взял его в руки и долго вертел. Когда полицейские удалились, и около Уайта не осталось ни души, он поднялся и швырнул за прутья осколок, тут же со звоном разбившийся на десятки маленьких кусочков.