Месть Фарката Бона (гет)

Зима не желала сдавать свои сроки. И наконец-то прибывший вопреки метелям и снегопадам рыцарь Гийом Астар-лон Гайярский застал личного оруженосца магистра и Бона в их комнатах на постоялом дворе, помирающими от бездельной скуки. И если бы не заботы о маленьком Иржее, те давно бы разругались вдрызг.

В выгоде от скованных морозами переправ и погребенных под двухметровыми сугробами дорог была только хозяйка гостиницы, потому как питались постояльцы отменно и платили серебром исправно. А тут еще такая удача — капитан привел с собой целый отряд воинов. Можно было подумать и о своей старости, и о богатом приданом, чтобы устроить-таки дочке приличное замужество…

* * *

— Нам надо сдвинуть солнце! — за первым же совместным ужином обрадованного Фарката посетило озарение.

— И всего-то?! — хмыкнул Гийом, обсасывая оленью косточку. — Я, кстати, еще не говорил, что одобряю твой план, балабол.

— Вот! — Зул потянулся к графину с вином и сыто икнул. — Говорю же, наш кот — дурень! Хотя, как шельмец колдует — не по-нят-но! Противу природы же не попрешь!

Но загоревшемуся новой идеей оживленно забегавшему по жарко натопленной зале Бону на возражения было наплевать:

— Еще немножко, и я придумаю как!

— Надень капот или за ширму скройся. Я хочу служанку позвать — всё кончилось. — Гайяр потряс над своим бокалом пустым кувшином. История про похождения «супруги» купца Вимника не переставала веселить благородного Гийома.

— Тебе бы тогда следовало за отдельную комнату платить: с семейной парой, да еще с младенцем, жить негоже! Вот отправляйся с солдатами на постой. — Фаркат фыркнул и нырнул за занавески массивной дубовой кровати. В дверь постучали, и Лутта с трудом внесла поднос сдобренной ароматными травами дичи, а новый, нанятый Мирзой слуга засуетился вокруг собутыльников с полным графином красного вина.

* * *

Не такой человек был Фаркат Бон, чтобы в тот момент, когда его деятельной натурой овладевала какая-то великолепная мысля, спасовать! Да как раз наоборот — напором, чередующимся с внезапным отступлением, обманом ли, бесстыдной ли, но вдохновенной лестью, а своего кот добивался всегда… ну, почти. А тут «материал»-то был такой благодарный — подпившие, разомлевшие в уюте и тепле орденцы; и если Зул Лон Аркай, за три недели гостиничного заточения в скучной столице баронства немало натерпевшийся от фокусов своего беспокойного товарища, был привычно настороже, то на свеженькую жертву, рыцаря Гийома, чуток отвыкшего от большой радости общения со взбалмошным котом, тот поставил — и не прогадал. Не прошло и получаса, как мирная трапеза превратилася в обсуждение… заговора!

Но вышло слегка не по плану, а наоборот…

* * *

— Где доказательства, что ты благородного рода? И, вообще, зачем тебе это? — сомневался утянутый в овин нетрезвый лон-Гайяр.

— Эх, Брая нету, он бы мне нипочем не отказал! — Притворно вздохнул Фаркат. — Видно, хоть ты и старший, да не можно тебе… Жалко, уйдет негодяй ненаказанный. Отменяется все, да и погоду я трогать не стану… Пусть женится, гнилая сопля, а мы вообще, должно быть, раньше Протал уедем. — И потупился в усыпанный омолом (1) пол, плечи, как куренок — крылышки, печально опустил.

— Братья, убьем паскудника, над нашей госпожой надругавшегося, да и дело с концом! — влез Аркай, которому почему-то стало вдруг обидно.

— Не-е-ет, позор, Зулушка, никогда не забывается, а покойнику дела мало. — Фаркат (кстати, ни капли не пивший за ужином) повернул к выходу. — Замерз я что-то, пошли-ка спать, господа.

— Ладно! — не вытерпел шантажа Гийом. — Не знаю, зачем тебе рыцарское звание, но, коли для мести, становись под меч, хоть не по душе мне это.

Бон тут же подскочил, куда велено было, и на одно колено опустился:

— Только без куле (2), а то прибьешь меня, бедного, громилища — не в уме… То есть — в кулаке, в кулаке силища!

— При свидетеле, — сказал серьезно рыцарь, однако слегка пошатываясь. — Золотую шпору и меч тебе дарую, за небытием короля, буде сам я рыцарь старший в воинстве, после Командора и архонта. Своей честью принимаю тебя в благородное сословие, но матерям-месмам, Обители и баронам службой не обязую, власти над тобой не беру. — И ударил плашмя своим тяжелым кленмором по плечу Бона. — Как назовешься, брат мой?

И тут кот встает и говорит:

— Принимаю. Принимаю отныне имя Фаркат Сэйр-бон Ольхормерский.

Услышав это, Зул Аркай засмеялся:

— Тю, а чего не самим Астарлингским? Да ты нас всех обдурил! А я-то уши развесил! Пошли уж в дом, мороз крепчает. — Он хлопнул себя по коленям и двинулся назад в комнаты. Даже что-то под нос напевать стал, на ходу, в синюю морозную ночь, выпуская изо рта облачка пара.

А второй рыцарь меч в кисти покрутил, мусор и солому с полу веером поднимая:

— Ты ж не месмин сын, как я не сообразил… Разыграл, а я и повелся. — Но в голосе его прозвучало сожаление. — Хитрый сиде!

— Ты оглох, лон-Гайяр? — Фаркат выделил титул капитана голосом. Подошел ближе, даже за рукав его схватил, и почти прошептал: — Я — не удаленный сын, а наследный бон…

— Да не бывает такого, что городишь! — Махнул рукой тот. — Чтоб вот так прямо принятый сын… Сказки!

— Ну и забудь тогда! — зло сказал Фаркат и как-то по-кошачьи фыркнул. И будто искры полетели не поймешь откуда. — Ничего! Показалось тебе! Прочь!

— А? — Глаза рыцаря на миг затуманились. — Да о чем ты, малыш?! — отозвался вдруг развеселившийся Гийом… Невпопад. — А кому этот купец сдался? Мы его за что колотить-то надумали, обсчитал кого?

— Ага, Лутке гнилые кружева продал, — эхом ответил отступивший в тень Бон.

— Никак не пойму, чего это я поссать в овечий загон пошел! И куда наш Зул подевался. — Сильно шатаясь, капитан осмотрелся, хихикнул пьяно и икнул. — А к кому на свадьбу ты собираешься? Лутки, что ли? А, вспомнил, потому что холодно на дворе, а овцы не в обиде!

— Холодно. — Кивнул, подтверждая, его собеседник. И пинком настежь распахнул дверь сарая. В лицо обоим мужчинам пахнуло прелой влажностью наступившей оттепели.

_______________________________________________

(1) омол — стерня, собранная для подстилки овцам.

(2) куле — ритуальная пощечина, даваемая принимающим сюзереном оруженосцу или принцу, посвещаемому в рыцари. Означала последнюю обиду, которую тот может снести без ущерба чести.