Живые и мертвые (гет)

Северус парит над полом, когда, с первыми лучами рассвета, приходят за его телом. Утреннее солнце едва начало разбивать туман, сетью оплётший холмы этой ночью — ночью, которую Северус провёл, чувствуя себя словно непришвартованный корабль — во всех смыслах. Будто чужими глазами он смотрит, как в комнату тяжелой поступью заходит Хагрид, следом за ним — Гермиона Грейнджер, и...

Северус пытается вздохнуть так резко, что будь у него дыхание, как раньше, он попросту подавился бы воздухом. Потому что вслед за остальными появляется Гарри Поттер. Его одежда вся в подпалинах и дырах, волосы и кожа темны от грязи, и очки косо сидят на переносице. Он выглядит измождённым и дёрганым, и словно вот-вот упадет без сил, но он определённо жив. Он чуть подаётся назад, будто пытаясь совладать с обуревающими его эмоциями, пока Хагрид качает своей огромной лохматой головой, а Грейнджер тянется вперёд, словно хочет коснуться его тела, но вдруг резко отдергивает руку. Северус с удивлением замечает, что по её лицу текут слезы, и в совершенном замешательстве смотрит, как Хагрид осторожно, почти нежно, поднимает его тело на руки и прижимает к своей бороде. Не говоря ни слова, они втроём покидают хижину, странно похожие на маленькую похоронную процессию.

Северусу кажется, что он чувствует нечто вроде фантомной боли где-то позади глазных яблок — там, где могли бы быть слёзы. Слёзы, которых у него больше никогда не будет.

* * *

Когда Гермиона в первый раз замечает призрак профессора Снейпа, она почти не верит собственным глазам; сквозь слёзы весь мир кажется подёрнутым дымкой, а он — лишь едва заметной тенью на краю зрения, человекоподобным сгустком необъяснимого тумана. Она неслась, доверившись ногам, а не разуму, отчаянно желая сбежать прочь, прочь, прочь, хотя так и не смогла понять, с какой стати ноги привели её в это ужасное место. Осознав, где находится, она спотыкается и падает, проскальзывая по мелким камням, ударяется коленками о землю и ссаживает ладони до крови. Она не сводит глаз с Воющей хижины, с побитых временем стен и крыши с прохудившейся кровлей, и ей кажется, что её сейчас стошнит.

А потом — потом она замечает его, вернее, не его даже, а словно проблеск его тени сквозь разбитые окна, прямо над провисающими брёвнами стен, зачем-то скрывающими внутренности хижины от остального мира. Её сердце вдруг пускается вскачь — "Нет!" — и она поднимается, на ходу отряхивая ладони о бока мантии и чувствуя, как мелкие камушки падают на землю возле её ног.

Изнутри хижина выглядит точно так же, как она её помнит. Она останавливается, и сжимает руки в кулаки, а сердце бьётся почти до боли сильно, но она запрещает себе убегать. "Это просто здание", — думает она, но потом вспоминает вдруг, что Хогвартс — такое же здание, но она не выдержала там и нескольких минут. Она делает глубокий вдох через нос, и не сводит глаз с окна, в котором, кажется, видела его — но там ничего нет, лишь обрывки занавесок, выцветших почти добела под блёклым шотландским солнцем. Потом она переводит взгляд на остальную часть комнаты, и на толстый слой серой пыли, лежащей, кажется, на всех поверхностях. Даже на полу. Даже на следах крови на полу. И бросается прочь из хижины.

Она видела его. Абсолютно точно.

* * *

Она возвращается на следующий день — аппарирует прямо ко входу в хижину. Дыша неровно и часто, она толкает дверь кончиками пальцев, чувствуя, как всё тело сводит от напряжения. На то, чтобы не развернуться и не пуститься бегом вниз по холму прямиком до Хогсмита, уходит вся её решительность.

Выдался солнечный день, и лучи пробиваются сквозь трещины в досках над окнами внутри хижины, а тонкие пылинки задорно танцуют в полосах света. В комнате не видно никого — ни живого, ни мёртвого. Гермиона старательно отводит взгляд от тёмно-коричневых разводов на полу. Лестница мерно поскрипывает под её ногами. Дверь, провисшая на ржавых петлях, с готовностью распахивается от малейшего нажатия.

Она тоже скрипит.

В спальне за этой дверью находится нечто, что не даёт ей покоя. Как и в комнате внизу, полы и стены испещрены следами когтей, но в воздухе — запах затхлости, а узкая металлическая кровать, и пожелтевшие жёсткие простыни, и стёганое покрывало — всё надёжно укрыто слоями пыли, и подушка, что должна была бы лежать по центру, брошена чуть косо — словно прежний обитатель хижины просто проснулся однажды утром, вышел и забыл вернуться, и от этого Гермиону пробирает дрожь. Вся комната внушает необъяснимый ужас. Здесь жутко.

Но не настолько жутко, как жуток силуэт в углу, парящий в трёх-четырёх дюймах над полом. Гермиона делает резкий вдох и давится пыльным воздухом, разразившись приступом кашля, от которого вынуждена согнуться почти пополам и прижать кулак ко рту. Когда наконец ей становится легче, она медленно-медленно поднимает взгляд на угол, уверенная, что видение должно было уже исчезнуть — но он по-прежнему здесь. Руки его скрещены на груди, и, кажется, ему теперь гораздо проще смотреть на неё с высоты своего непомерного горбатого носа. Что-то в горле Гермионы несколько раз щёлкает, прежде, чем у неё получается выдавить из себя хоть слово.

— П-профессор Снейп? — в конце концов шепчет она, делая шаг в комнату.

Несколько долгих секунд он задумчиво изучает её, прежде чем ответить.

— Во плоти, — говорит он. Верхняя губа его изгибается в усмешке, когда она, вздрогнув, пытается отпрянуть от его слов. — Образно говоря. — Он подплывает ближе, настолько близко, что она может разглядеть края открытой раны на его шее, и жемчужно-белую кожу вокруг неё, и саму рану — глубокого серебряного, почти чёрного, цвета.

Она дышит слишком часто, обуреваемая ужасом и заворожённая увиденным.

— О. Верно. Вчера мне показалось, что я видела вас, сэр, — говорит она, стараясь не сводить глаз с его лица. — Я была уверена, но потом вы исчезли...

— Я призрак, мисс Грейнджер. При желании я могу проходить сквозь стены и потолки.

Намек более чем удивителен.

— Но сейчас этого желания у вас не возникло?

— Определённо.

— Почему же, сэр?

Раздражение на его лице абсолютно такое же, каким она запомнила его со школы.

— Надо же, — говорит он, и каждый слог его сочится презрением, — даже окончив школу, вы не излечились от непрестанной потребности засыпать вопросами всех и каждого.

Гермиона открывает рот, и слова негодования уже готовы сорваться у нее с языка. "Надо же, даже смерть не избавила вас от привычки вести себя как последний болван". Но она давится ими, когда призрак Снейпа скалит на неё зубы. "Боже, они все в крови, боже, боже", — и ей кажется, что её вдруг отбрасывает на несколько месяцев назад, и она снова слышит крики профессора, и видит его тело на грязном полу хижины, и смотрит, как кровь, пульсируя, вытекает из раны на его шее, окрашивая в алый цвет и рубашку, и мантию, и его пальцы, беспомощно скребущие по горлу. Серебристые ручейки его воспоминаний, льющиеся из глаз и рта, и паника в его взгляде. Он погиб, отчаявшийся, испуганный, и... Она снова видит его тело, лежащее в стороне от остальных в Большом зале после того, как битва наконец — наконец! — завершилась, и приоткрытые его губы, не скрывающие ужасных зубов, запачканных кровью, и лицо, застывшее в посмертной маске. Она снова ощущает тошноту и стыд — горькую смесь, и от этого внутри словно всё переворачивается.

— Я не закончила школу, — быстро бормочет она, чтобы хоть чем-то заполнить тишину, которая с каждой секундой становится всё тяжелее. — Я собиралась вчера сдавать ТРИТОНы, профессор МакГонагалл предложила всем ученикам, чей седьмой курс был прерван из-за войны, но я... я не смогла. — Она не сводит глаз со своих кроссовок, а пульс, отвлекая от разговора, сбивчивым стаккато бьётся в ушах. — Я испугалась. Я не думала, что... Я не была в замке со дня битвы, и просто не могла...

Она ждёт, что Снейп скажет что-нибудь резкое в ответ, но когда поднимает взгляд на его почти прозрачное лицо, оно оказывается лишённым всяческого выражения. Лишь в глубине невозможно чёрных глаз поблескивает нечто, непонятное ей.

— Я не знаю, видели ли вы Хогвартс после... Я просто... Так много до сих пор разрушено, и Большой зал стал совсем другим... — Зачарованный потолок, в общем, больше уже не зачарованный, и именно вид тяжёлых серых плит каменного потолка, на поверку оказавшегося куда ниже, чем бесконечное небо, что когда-то отражалось в нём, заставил Гермиону позорно сбежать, ощущая во рту горечь рвоты, прочь из школы, не позволив даже зарегистрироваться для сдачи экзаменов, к которым она готовилась с одиннадцати лет.

— А, — задумчиво отзывается Снейп. — Учитывая, что я привязан к месту своей гибели, увидеть Хогвартс стало для меня непростой задачей.

Гермиону окатывает волной горького стыда.

— Боже, конечно... Мне так жаль, — говорит она. Как могла она быть такой бесчувственной?

Снейп лишь пожимает плечами. Он выглядит так, словно ему бы очень хотелось быть сейчас где-то в другом месте. Или чтобы Гермиона оказалась сейчас где-нибудь не здесь. Или они оба.

— Я решил не избегать вашего общества сегодня по вполне определённой причине, — говорит он тогда, уставившись на одному ему видимую точку где-то над её плечом. — Я бы предпочёл, чтобы моё... нынешнее существование... оставалось в тайне. У меня нет ни малейшего желания коротать вечность в компании зевак. Никому не рассказывайте. — Тут он резко переводит взгляд ей на лицо. — Если, конечно, уже не успели это сделать.

— Нет, сэр, — говорит она. Прошлой ночью она почти решилась поговорить через камин с Гарри и Роном, но смесь из горя, вины и стыда от собственной слабости, из-за которой она позорно сбежала ещё до начала экзаменов, остановила её. Она моргает, чувствуя, как глаза печёт от слёз, готовых вот-вот сорваться с ресниц и проложить солёные дорожки вниз по её щекам, затекая в уголки рта. Она по-детски засовывает пальцы в рот, и сжимает плечи, словно пытается, как улитка, спрятаться в раковине. Всхлипы и рыдания, прорывающиеся сквозь пальцы, ей самой кажутся слишком громкими для этой невозможно тихой комнаты.

— Мне очень жаль, сэр, — выдавливает она. — Я просто... Это всё так... Я и правда не ожидала увидеть вас... Мне так жаль, что вы погибли, так жаль...

Образно говоря, духи всех, кто погиб в этой войне, уже несколько месяцев преследовали её. Они пробирались в её сны, и порой, когда она просыпалась, у неё вдруг перехватывало дыхание. Но все остальные смерти она видела лишь краем зрения, когда боролась за собственную жизнь. Гибель Снейпа была иной. Молниеносной и ужасной.

И его призрак — он был настоящим.

— Мне так жаль, — снова шепчет она, а потом вдруг хрупкий самоконтроль, сдерживающий Снейпа-призрака, не выдерживает, и он бросается к ней, и нависает так близко, что Гермиону обдаёт волной холода.

— Прочь отсюда! — кричит он. В его глазах, таких пустых секундой раньше, плещется безумие; он в сотню раз ужаснее, чем был во время их учёбы, и Гермиона, спотыкаясь, шагает назад, а призрачный Снейп не отступает ни на шаг, пока она не оказывается у лестницы. Она едва не падает с неё, но успевает в последний момент ухватиться за перила, и потом она бежит, бежит, не помня себя, вниз по ступенькам, за дверь, по траве. Она останавливается лишь на полпути к Хогсмиту, чувствуя, как лёгкие готовы разорваться от недостатка кислорода, и вслушивается в тишину, готовая услышать грохот шагов за своей спиной, и лишь потом осознаёт — вот ведь идиотка! — что даже если бы Снейп был способен преследовать её так далеко от хижины, она не смогла бы услышать его приближения.

* * *

Каждый студент Хогвартса с первого дня в школе абсолютно точно знает, что привидения есть на самом деле. И что они продолжают своё существование даже после того, как их сердца перестают биться, лишь потому что сами того пожелали. Ещё на первом курсе, в довольно юном возрасте, Северус решил, что такой расклад подходит лишь трусам и дуракам. Уже тогда в его жизни было слишком много отвратительного, чтобы поверить, что кто-то добровольно может остаться, и пренебречь возможностью уйти дальше.

Именно поэтому горькая ирония его нового призрачного существования не ускользает от Северуса. Он хорошо помнит боль, с которой клыки той трижды проклятой змеи впились в его горло. И собственное отчаяние от осознания, что он не успел выполнить обещание, и ещё глаза Лили, парящие в дымке за толстыми стёклами очков. Но абсолютно не помнит, когда совершил осознанный выбор остаться здесь — сохранилось лишь смутное воспоминание о тех секундах, когда тело уже умерло. Тогда ему вдруг показалось, что он, как во сне, падает в бездну. Глядя на своё тело с высоты, он чувствовал себя потерянным. Ненастоящим.

На то, чтобы понять, что он стал теперь более одинок, чем когда-либо при жизни, уходит времени больше, чем, пожалуй, следовало бы. Одно дело, думает он, сознательно отдаляться от других людей, проживая в школе с пансионом, где каждый день ты так или иначе вынужден общаться, пусть и не тет-а-тет, с другими её обитателями. И совсем иное дело, когда одиночество становится не добровольным решением, а непреложным фактом существования.

Поэтому уже через несколько секунд Северус начинает сожалеть о своей вспышке ярости, но, конечно, к тому времени мисс Грейнджер уже и след простыл. И догнать её нет никакой возможности, даже если гордость позволила бы ему последовать за девочкой. Её рыдания заставили его ощутить — ощутить — дрожь и удивление от осознания, что по какой-то невероятной причине его не настолько ненавидели живые, как он полагал. Что ему не привиделась забота, с которой она, Поттер и Хагрид обращались с его телом несколько недель назад. Его новое не-тело больше не испытывает привычных внешних симптомов эмоционального дисбаланса, и отсутствие физических ощущений сбивает с толку. Ему кажется, что пальцы его должны сейчас дрожать, а воздух — вырываться из груди рваными выдохами. Но теперь не осталось ничего. Совершенно, совершенно ничего, кроме избытка чувств, нарастающих в нём, и не имеющих возможности выплеснуться наружу, пока их не станет слишком много. Тогда он открывает рот, и всё, что он чувствует, вырывается наружу в яростном крике. В очистительном крике.

Он парит теперь возле окна, ощущая себя беспомощным и бестелесным.

* * *

Гермиона так и не рассказывает Гарри и Рону о призраке Снейпа, хотя почти готова это сделать. Проходит несколько месяцев с того дня, как он прогнал её из хижины, и она вдруг замечает, что мысли её то и дело возвращаются к нему. Например, когда она должна бы готовиться к ТРИТОНам, которые сдаст — сдаст, чёрт побери! — уже через несколько месяцев. Или когда она ждёт своей очереди к портключу в Австралию. Или когда лежит всю ночь без сна, потому что первый день на новой работе наступит уже завтра, а она сходит с ума от страха.

Она вспоминает о профессоре Снейпе даже тогда, когда Рон приглашает её на ужин в первую годовщину битвы за Хогвартс. Приводит её в тихое местечко, потому что она сказала, что вряд ли сможет вытерпеть веселье, или даже нервную речь Гарри в Министерстве. Берёт её ладошки в свои большие широкие ладони, потянувшись к ней через столик кафе, и, выглядя очаровательно дерзко и испуганно одновременно, просит стать его женой. И потом, после того, как он надел скромное колечко на её палец, а она в ответ улыбалась так широко, что ей начало казаться, что лицо вот-вот треснет от этой улыбки, Гермиона моргает, и перед глазами вдруг встаёт призрак Снейпа. Она зажмуривается и открывает глаза, и снова видит его лицо, лишённое всякого выражения, и бессильно опущенные плечи. Она моргает снова, но картинка так и остаётся перед мысленным взором. Почему? Почему? Рон выводит пальцем линии на её ладошке, и что-то с улыбкой рассказывает, но она его не слышит.

В ту ночь Гермиона долго лежит без сна, и не может не думать о том, что Снейп сейчас один в холодной пустой хижине. И огромная разница между её относительно счастливой жизнью и его послесмертием, вызывающим лишь жалость, не даёт ей покоя. Она засиживается с кружкой чая гораздо дольше обычного, и гадает, спят ли привидения, и видят ли они сны, и чем вообще занимаются дни напролёт. Ей надо провести исследование.

В конце концов она залезает в кровать рядом с Роном, тихо похрапывающим в подушку. Он едва заметно сдвигается, когда она прижимается к его боку и кладёт руки ему на грудь, а ноги — на его ноги, словно пытаясь забрать себе частичку его тепла, чтобы её собственное тело перестало наконец трястись как от лихорадки.

* * *

Северус подолгу пытается дышать. Он совершенно не ценил свое тело, когда оно у него было. Не понимал восхитительного факта принадлежности к материальному миру. Его тело, непривлекательное и нелюбимое, служило скорее источником постоянного раздражения. Оно пачкалось и требовало постоянного ухода и периодического отправления естественных надобностей.

Теперь же ему не хватает тела, не хватает возможности прикоснуться к предметам или взять их в руки. Он с тоской вспоминает о вилке и ноже, и вкус самой обыкновенной каши представляется ему одним из самых вожделенных в мире. Он до боли жаждет почувствовать, как глаза жуков скользят под подушечками пальцев, уловить пыльную мягкость сухого мха на древке метлы; тяжесть лунного камня в ладонях. Его бестелесная сущность теперь проходит сквозь стены и потолки, и ему кажется, что это их больше нет, а не его. Северусу больше воздуха не хватает физического контакта, сильнее всего на свете он хочет ощутить что угодно плотное под ногами или ладонями. Взмывая к потолку выцветшего второго этажа хижины, он мечтает, чтобы голова его ударилась о балки со смертоносной силой.

Но как ни странно, как ни странно, больше всего ему не хватает того чувства, с которым воздух продвигается внутрь и наружу по его ноздрям, и краткого ощущения полноты в груди, когда лёгкие наполняются до отказа. Невозможность сделать даже малейший вздох заставляет его чувствовать себя неправильно в самом глубинном смысле этого слова.

Он открывает рот — широко, широко, широко, готовясь, что челюсти вот-вот протестующе заноют, пытаясь заглотнуть воздух с зевком; но грудь его остается пустой.

* * *

Рон почти никогда не возмущается, когда Гермиона целые выходные проводит в министерской библиотеке. В такие дни у него появляется долгожданная возможность поиграть в квиддич. Или посидеть у телевизора, не слыша ворчания жены, что грязные ноги надо убирать с кофейного столика, и совсем не обязательно крошить по всему столу, когда он решает сделать себе бутерброд. Кроме этого, он понимает, или думает, что понимает, насколько важным для неё является это исследование. Желудок Гермионы скручивается в тугой узел всякий раз, когда она возвращается домой, и он спрашивает — а он всегда спрашивает: "Ну как, совершила прорыв, милая?" В ответ она заставляет себя улыбаться и качает головой. К тому же, она ведь и правда понемногу занимается чарами памяти. Хотя от того, насколько бесполезны оказываются все её попытки, становится порой трудно дышать. Поэтому нельзя сказать, что она лжёт Рону во всём.

И вообще, она ведь дала слово, что не расскажет никому о Снейпе. И даже если бы ей пришлось сознаться, почему она проводит дни напролёт в поисках любой информации о призраках — как это объяснить Рону? Ей постоянно кажется, что, занимаясь исследованием, она занимается чем-то запретным, хотя почему — она затрудняется ответить. У неё кипы заметок, которые она прячет среди рабочих пергаментов, в которых, она уверена, Рон никогда на них не наткнётся.

* * *

В полу нижней комнаты хижины тридцать четыре половицы. Бывают дни, когда Северус часами изучает волокна древесины, держа палец над их выпуклостями и узорами, словно на самом деле может дотронуться до них. В его любимой половице есть восхитительная трещина, которая похожа, если прищуриться, на рот с опущенными уголками, а над ним — два крошечных сучка, напоминающих раскосые глазки. Волокна половицы уходят вниз от трещины, и порой Северус представляет, что это лицо Дамблдора с дурацкой бородой, и что Дамблдор заперт в этом аду вместе с ним.

— Это все твоя вина, мерзавец, — шипит он. Дамблдор-в-половице отвечает ему полным безразличием, доводя Северуса до бешенства. Так же, как это делал сам старик при жизни.

* * *

Каждое утро на рассвете он вслух считает дни. Громко по пять раз повторяет количество прошедших дней, надеясь надёжно вбить это число себе в память до следующего утра.

Было бы неплохо делать зарубки на стенах, этакие аккуратные крошечные ряды засечек по пять штук в ряд — но он не может ни за что ухватиться, не может нигде оставить след. Его ногти не твёрже воздуха. Ему так хочется ударить, разбить, ощутить, как что-то ломается под его руками. Вместо этого он кричит и кричит, издавая яростный измученный вой. Который, осознаёт Северус в моменты прозрения, укрепляет репутацию хижины как места, заселённого привидениями.

* * *

Он может покидать хижину. Правда, его свобода ограничена радиусом где-то фута в три. Он парит над травой, глядя в небеса, а вдали ему видны крыши Хогсмита, раскинувшиеся разноцветным беспорядочным ковром у подножия холма. Первое время он регулярно пытался пробиться сквозь то, что удерживало его у хижины — но все попытки оканчивались неудачей. Физической преграды не было, по крайней мере, он её ощутить не смог. У него просто не получалось продвинуться дальше некой определённой точки.

Хижина — место его кошмаров. Ему почти всегда удавалось делать вид, что он не замечает своего окружения. Но на то, чтобы просто не видеть изорванных когтями стен, пола и мебели, уходила вся его концентрация. Было невероятно сложно забыть, как когда-то он стоял в конце туннеля, прищуриваясь, пытаясь разглядеть в темноте перед собой существо, странно похожее на собаку. Не помнить кислый привкус страха, и каждый раз покидая хижину, не видеть тёмной фигуры, нависающей над ним, не чувствовать животного дыхания на своём лице. Целенаправленно отводить взгляд от бурых разводов на полу и старательно не думать ни о пульсации горячей крови, которую невозможно было остановить, ни о воспоминаниях, вытекавших из глаз и ушей.

Порой мимо проходят люди. Из хижины они кажутся похожими на тёмные точки. Ему уже не припоминается то время, когда он стремился держаться от людей подальше.

* * *

Наступает день, когда Северус сбивается со счёта. Он открывает рот, чтобы объявить порядковый номер наступившего дня, но с губ срывается лишь невнятный возглас. Он распахивает глаза шире, и, кажется, даже слышит, как бешено бьётся сердце о грудную клетку. И снова открывает рот, запрещая себе паниковать, и чётким мрачным тоном объявляет: "Три года, восемь месяцев, три недели и..." Тут ему приходится остановиться, потому что он никак не может вспомнить, сколько дней. Понятия не имеет. Четыре дня? Пять? Он напрягает память, но всё тщетно. Тогда он проходит сквозь стену и бездумно глядит на далёкие холмы, отполированные мягким золотистым светом восходящего солнца, и чувствует, как душа тонет в необъятном страхе. И вдруг с силой тысячи Круциатусов осознаёт, что он здесь навечно, и даже если он будет и дальше считать дни, это ничего уже не изменит.

* * *

Джинни убеждает Рона и Гермиону приехать на годовщину победы в Хогвартс.

— Для Гарри очень важно, чтобы вы оба пришли, — сообщает она однажды утром свистящим шепотом, пока они завтракают на площади Гриммо. Гарри наверху, меняет подгузник Джеймсу. — Я знаю, что вы ненавидите подобные сборища, и знаю, что это сложно, но... Пожалуйста. Его так много связывает с...

Рон, подняв брови, переводит взгляд на Гермиону. До этого она всегда твердила, что не станет, не сможет ходить на все эти встречи и годовщины, и Рон не говорил ни слова упрёка, хотя это он потерял брата, а не она. Политики с их помпезными речами вызывают лишь неприязнь. На следующий день она обычно читает статьи и, хмурясь, смотрит на колдографии, с которых ей фальшиво улыбаются разные маги — и Гарри, всегда Гарри, чувствующий себя явно не в своей тарелке, и всё же с решительным выражением на лице. За эти шесть лет Гарри не пропустил ни одной годовщины, но никогда не участвовал в подготовке торжеств. Она знает, что праздник в Хогвартсе — совсем другое дело.

Гарри возвращается, неся на плече маленького Джеймса. Гермиона улыбается своему другу. Он выглядит уставшим и счастливым, и она вдруг понимает, что отказать сейчас будет слишком эгоистично. Поэтому она соглашается.

* * *

— Будь у меня топор, — говорит как-то Северус Дамблдору-в-половице, и замолкает. Склонив голову набок, он пристально смотрит на пол и поджимает губы. — Будь у меня топор, — начинает он снова, — и найди я способ взять его в руки, первым делом я отрубил бы им твою идиотскую бороду. — Он закрывает глаза и представляет, как тяжёлые волны седых волос завитыми прядями бесшумно опускаются на пол. Потом снова смотрит вниз. — А потом, — продолжает он, — я бы взял этот топор и засадил его тебе промеж глаз.

* * *

Гермиона Грейнджер возвращается, когда Северус занят (ха!) тем, что представляет себе, как гладит пальцами мягкую длинную траву, покрывающую склон холма, на котором стоит хижина. С каждым днём он чаще и чаще погружается в подобные размышления. Особенно когда чувствует, что начинает сходить с ума, пока разум его растворяется в эфире. Отчего-то кажется, что он сумеет задержаться в этом жутком месте в относительной целости, если сможет достаточно сильно сосредоточиться на ощущении травы, ласкающей пальцы.

Его занятие прерывается едва заметным движением на границе зрения — движением, от которого сплетённые травинки, которые он так тщательно представлял, беспорядочной кучей распадаются в его голове. Повернув голову, Северус замечает, что со стороны Хогсмита вверх по холму решительным шагом приближается невысокая фигурка с невероятной копной волос на голове. Северус заворожённо следит за ней несколько мгновений, а потом, поддавшись внезапной панике, исчезает.

Вскоре после начала нового существования Северус узнал, что вдобавок к умению парить над полом и беспрепятственно проходить через потолки и стены, он получил способность становиться прозрачным. Сливаться с окружением, когда не желает, чтобы его видели. Управлять своей новой бесплотной сущностью оказалось на удивление легко — так, словно умение передвигаться внутри хижины, паря в семи дюймах от пола, было врождённым. Если бы ему довелось думать о чём-то столь отвлечённом при жизни, Северус наверняка решил бы, что привидениям приходится учиться быть призраками подобно тому, как детям необходимо учиться ходить, говорить и управлять магией. В любом случае, до недавнего времени у него было мало поводов практиковаться в новых навыках.

Он смотрит, отчаянно желая сделать глубокий вдох, потому что при жизни это было единственной чёртовой вещью, которая помогала ему сохранять спокойствие перед лицом опасности. Гермиона Грейнджер поднимается на вершину холма и останавливается, задумчиво глядя на хижину из-под ладони, которой прикрывает глаза от солнца. Она выглядит старше — "Насколько старше, насколько?" Вокруг её глаз заметны крошечные морщинки, и что-то в её походке и манере одеваться без слов указывает, что перед ним — женщина, а не девочка. Она входит в хижину и неуверенно зовёт его. Он следит, не спуская глаз, как она открывает вышитую бисером сумочку, свисающую с запястья, и извлекает оттуда просто невероятное количество книг (чары невидимого расширения, автоматически отмечает он про себя). И ходя небольшими кругами в центре комнаты, нарочито громким голосом принимается объяснять, зачем она их принесла и как их использовать. И говорит, что вернётся за ними позже и надеется, что он и правда до сих пор здесь. "Или нет", — добавляет она потом и качает головой, выглядя... потерянной. "Или нет", — на этот раз твёрже повторяет она. "Я не знаю, понравится ли вам то, что я принесла, или не... не совсем. Ну, что ж".

Она покидает хижину, так и не увидев его, и аппарирует прочь. Северус выжидает несколько минут, чтобы убедиться, что она точно ушла. Затем он возвращается в хижину и, почти не веря своим глазам, разглядывает книги, которые она разложила полукругом в центре комнаты. Взгляд его перебегает с одной обложки на другую: тут есть и книги по зельям (что вполне предсказуемо), и художественная литература, и древние руны, и даже труды по магловской философии.

Будь у Северуса тело, оно бы сейчас трепетало от предвкушения. Собравшись с духом, он шепчет название первой книги, и чуть уверенней добавляет: "Страница один".