Цветок ацеласа (джен)

Не все было так гладко, как хотелось бы. Осенью дядя Торин таки соскользнул в запой. Вернее, попытался соскользнуть, но достаточно быстро пришел в адекват, вразумленный хорошей трепкой от матушки Дис и какими-то зельями от Оина. Зелья эти на вкус сплошь были дрянь дрянью (Тауриэль хорошо это знала, потому что из-за приближающихся холодов ноги начинали немилосердно ныть), но помогали — протошнившись и проспавшись, Король-Под-Горой сделался снова вменяем и просто чуть сильнее, чем раньше, хмур.

Караваны тянулись сюда до самой осени и с появлением хорошего снежного пути собирались быть здесь снова. Многие из гномов вернулись в Эребор, целыми семьями и кланами приходили — и всем находились тут и работа, и забота… Приехали их женщины и дети — и чтоб как-то занять тех детей, которые были уже слишком большие, чтоб неотлучно быть у материнской юбки, но еще малы, чтоб уже всерьез учиться у кого-то из мастеров, в одном из залов, совсем как в былые времена, устроили классы. И вроде при деле малышня, и не шатается где попало, потому что восстанавливать тут надо было очень много и опасных закоулков было больше, чем безопасных; а Тауриэль потихоньку приходила и садилась позади всех — и тоже старательно царапала руны грифелем на листах, потихоньку осваивая местную письменную речь. Устную-то она уже сносно понимала, и как-то Кили застал тут безудержное веселье — придремавший старик учитель не видел, как Тау смеха ради на лету метательными ножами достает подкинутые малышней в воздух предметы. Кто-то уже пожертвовал шапкой, а кто-то — учебником математики…

С большей охотой эльфийка наверняка уехала бы в дозор или хотя бы ушла на стены, но ноги из-за меняющейся погоды снова болели и ныли, а постоянно заливаться дурманным отваром было чревато привыканием. Так что оставалось рассчитывать на обувь потеплее, горячую воду в серной купальне и что постепенно само пройдет:

— …года так через три. А тут ерунда такая. Вот после того, как когда-то Леголас чуть не утонул, он десять лет вообще даже мыться не мог нормально!

— Грязный ходил?

— Нет. Пользовался лоханью. Ну, совсем маленькой, в которой только чуть-чуть воды убирается…

Не привыкнув сидеть без дела, а еще из-за того, что чаще приходилось именно сидеть, Тауриэль переводила с квеньи какие-то найденные в архивах древние травники. Кили приходил, то лез отбирать перо и целовать густо измазанные чернилами пальцы, то сидел и любовался, улыбаясь, как дурак. То вдруг, рассматривая иллюстрации на полях книг, садился вдруг рядом и начинал перерисовывать травы и корешки на разные обрывки — и тогда появлялись дивные украшения, будто сплетенные из золота и серебра цветы и травы.

— Красивые! — соглашалась эльфийка. Ей как-то милее был устроившийся на руке скромный цветок ацеласа, который был так похож на настоящий…

Здесь, в Горе, на самом деле не бывало холодно или промозгло: грели огромные печи в кузнях, выходили из недр горячие или просто теплые источники… Но теплые чулки из шерсти козлотуров матушка Дис своими руками связала. И теплую безрукавку из цветной пряжи («Потому что вечно как есть курить на улицу убегаешь!») соткала — в точности как для Кили.

Здесь было тепло и не было нужды сбиваться поближе друг к другу, но по-другому как-то и не получалось. Матушка с ее прялкой или за станком, старший брат за полировкой оружия или за книгой, или за каким-то свитком, Тауриэль — тоже то за книжками, то за оружием… Дядя, оглядев такое сборище, только хмыкал — а оставался тоже, хоть поговорить о чем-то, случившемся за день, хоть просто с трубкой посидеть у огня… Иногда дядя Торин брался за свою арфу, но пел он теперь почему-то редко.

Только на Зимнее Солнце, было дело, голос прорезался, но тогда дядя опять был сильно выпимши. Тогда все хорошо подгуляли, с крепким медом и хорошим вином проводив старое солнце — и шумно было за столами здесь как совсем в старые времена, о которых сам Кили только из рассказов и знал. И будто сам вдруг оказался в той давней истории, веселясь в чертогах Эребора! И Тауриэль, по случаю праздника нарядившаяся в подаренное матушкой платье и заплетенная, как подобает, красивая до рези в глазах, смеялась и отплясывала не хуже других. И дядька пел в тот праздник все, что только мог вспомнить — а потом, кажется, так и уснул за столом. Ну, матушка говорила, что там уснул, потому что Кили-то добрел к себе благополучно. Где Тауриэль его поддерживала, где он сам ее уговаривал не сильно бушевать: дошли и рухнули просто!

А среди ночи (а может, и под утро) Кили будто подкинуло. Дотянулся до мелко вздрагивающей под одеялом эльфийки:

— Чего случилось? Ноги опять? Растереть? Болит что-то еще?

— Все хорошо! — дернулось под ладонью теплое гладенькое плечо.

— И ты тут от это хорошести поплакать решила, ага?

— Дурак ты, Кили… Ох, дурачок… — рыжая соизволила таки повернуться лицом и в ответ потянулась гладить по макушке, перебирая косички с их заколками. — Ох знал бы ты… Вот так вот живешь тысячу лет… ну, то есть, не тысячу, а сколько есть, столько и живешь, — и тут тебе говорят: поесть не забудь! Носки надень, ноги беречь надо! Никогда ведь… А помнишь, у меня сопли были, а твоя мама мало что поругалась с целителем, так еще и притащила горячего бульона?

Зима, конечно, приходила сюда не чета той, что слегка порошила в Лихолесье. Внизу наметало снега по пояс, так, что редкий день не приходилось пускать из главных ворот запряженных в длинные скребки пони или козлотуров. И не факт, что перед этим не приходилось лопатами чистить для рабочего скота хотя бы тропки: тут вечно жребий кидали, кому нынче не киркой махать, а идти прокапываться…

— …а твой брат говорил с Двалином, чтоб тебя не посылали на Змеиную Горку, потому что она с подветренной стороны... ой, то есть, я тебе этого не говорила! А там, в Лесу, — по несколько тысяч лет и никакого толку… Знал бы ты, какой же ты богатый!..

— Ну, этого-то богатства у нас хватает! Ты сама у меня — чистое золото!

— Кастрюльное, ага… Хорошо с тобой.

— Хорошо, говоришь? Значит, будет только лучше!

Вот Кили и переполз еще поближе, пристраиваясь на теплой и мягкой эльфийской тушке.

* * *

— Дис! Кой назгул надоумил тебя послать подарок Трандуилу?!

— А что, брат? Зимнее Солнце, шерстяная обновка.

— Безрукавка с совокупляющимися оленями, Дис!

* * *

Зима, весна, лето и осень так и проходили здесь — будто колесо поворачивалось заново. С весны до осени отстраивался людской город, летом и зимой — шли торговые караваны, летом приходили корабли… Обретал прежнее величие Эребор — не сразу, конечно, но неуклонно. В тишине и безопасности разрасталось поселение, где нынче за главного был Бард, король-лучник… Лес стал безопаснее, а может, еще и эльфы очнулись от своей вековой лени и слегка привели в вид дорогу — открытый торговый путь и им сулил много хорошего! Говорят, правда, что Трандуил из Лихолесья по этому поводу немало сердился на собственного сына, что дорога ему нужна только за тем, чтоб без помех кататься в гномий Город-Под-Горой. Леголас и вправду гостил здесь время от времени, но наверняка тут была виновницей однообразность жизни в Лихолесье, чем любовная тоска. Он даже вроде бы сдружился с Фили, точнее, это они теперь взаимно изводили друг друга не самыми невинными шуточками. То ли как подростки, то ли просто как два недоумка, а ведь поотдельности вроде как были вменяемыми!

— …и поспишь тут, ага! Они не шумели даже сначала, только спинка кровати об стену — бах! Бах! А потом, когда ножка подломилась, то полночи то ругались, то ржали!

— А ты, гном, чуть там от зависти не умер?

— От другого чуть не умер, я ж полгода ни с кем!..

— Болеешь или просто не дают?..

Одно пятое колесо в телеге — оно достаточно неуместное явление, а вот два пятых колеса — это уже довольно странный, но вполне себе дуэт. Шуточки шуточками, а Фили тоже ощущал себя достаточно не у дел. Всю жизнь как-то так выходило, что они с братом были вместе, с самого младенчества, пусть и постоянно конкурировали меж собой — за сладости и игрушки, за одобрение дяди или за внимание матери, Фили гордился тем, что еще помнит отца, а Кили все и всегда уступали, как младшему… И вдруг — пожалуйста! — младший брат обскакал старшего со своей личной жизнью! Допустим, женитьба в юном возрасте была достижением сомнительным, но оказалась уж очень удачной, наверно, потому что жену себе Кили нашел очень уж непохожую на прочих. Но, как говорится, где взял — там больше нет, а у Фили еще вся молодость была впереди. Юные гномки себя блюли, может, не по своей воле, но по воле отцов-матерей и братьев, зато несколько вдовушек были весьма приветливы — особенно те, которые уже уяснили, что так просто со свободой Фили не расстанется. Эльфийские были на взгляд Фили слишком уж страшноватыми и странноватыми, а по утверждению Леголаса, дожидаться от них благосклонности можно было и тысячу лет…

— Болеете или просто не умеете ничего? За ненадобностью забыли, как пользоваться?

— Зато себе мозоль не натри!

Зато человеческие, бывшие поблизости в абсолютном большинстве, смотрели на Фили и его спутника с интересом и одобрением. Им было достаточно немного красивых слов, безделушки в волосы или на руку в качестве благодарности, а уж шли за Фили они сами и своей волей, и не пугали из ни отсутствие одного глаза и страшный шрам, из-за чего лицо принца казалось перекошенным, ни то, что руку и сердце никто не просил… И наверняка еще потом долго в своих девичьих спальнях припоминали или пересказывали друг другу, как хорош и неутомим был гномский принц.

Главное, понял Фили, чтоб наутро всегда быть дома — чтоб за левым плечом дяди быть, когда дядя на троне, и чтоб не очень-то бросались всем в глаза следы женских ногтей на шее. Потому что дядя мог посмеяться, а мог и разозлиться и припугнуть, мол, вон вроде как у Даина старшая дочка подросла, смотри, кобель, догуляешься!.. Как будто сдалась здесь кому-то эта дуреха. Оно и понятно, что злился Торин не на Фили и его проделки, а что сам не может так с легким сердцем отправиться куролесить с веселыми и ласковыми женщинами, но кто бы ему самому это втолковал!

— Женю!

Каждую весну Торин то сердился, то маялся, каждую осень — норовил приложиться к хмельному сильнее необходимого, и тогда с Дня Дурина до самого Зимнего Солнца к нему лучше было не соваться. Матушка Дис все опасалась, что драконья болезнь может вернуться, если вместо успокаивающих отваров ее брат надумает заливаться чем другим… Но безумие не возвращалось. Оставалась одна лишь тоска. Что там поют и рассказывают про эльфийское однолюбство? Великий эльфийский однолюб, снова гостивший в Эреборе, однозначно любил все, что носило лифчик и было совершеннолетним, но еще не теряло зубов и волос от старости… А дядька все никак не мог забыть полурослика и от своей тоски только сильнее волком смотрел на окружающих. Даже на матушку Дис попытался цыкнуть, когда она мудро заявила:

— Сам бы ты женился, что ли… Детишек бы, а то пока этих молодых дождешься — состариться можно десять раз…

* * *

В ту зиму из Рохана привезли послы в качестве подарка вороного коня. То есть, говорили, мол, пони и специально для Торина выращен, но по факту — высоченный, что тот конь. Весь будто сажа и лохматый до безобразия. Вдобавок чуть не поубивавший половину всех, кто только вздумывал к нему сунуться.

Признаться, это был ни к чему не обязывающий презент, обмен любезностями — и не более того, а самому Торину не было дела, кто следит за конюшней. Злюка, оторванный от родной степи, буянил и разносил все, что только мог разнести, кусался и бил всех, кто только попадался ему, — неудивительно, что на роханский подарок постепенно ополчились все гномы, что ходили за пони. Торин за своими делами не собирался следить за каждой домашней скотиной и на просьбу отправить зверя куда подальше ответил согласием. А куда подальше — это вестимо куда, возить тележки со шлаком и рудой там, где не натянуты пока нормальные подъемные тросы…

Наивные гномы думали, что тяжелая работа и вполовину урезанная мера овса сделают подарка чуть покладистей, и никогда в жизни они так не ошибались. Казалось, конь покорился — казалось, казалось! — пока в один прекрасный день не разнес все уже в шахте. Две тележки с рудой разметало о стены в мелкую щепу, а заодно — выбило еще и два десятка деревянных опор, все, что было деревянным или могло сломаться на пути — было безнадежно сломано. Роханец рвался на волю — и когда он выбежал на солнечный свет, всем, кто был тому свидетелями, показалось, что конь так и сиганет с галереи через край, и разобьется о камни уж точно свободным от своего горного рабства.

Торин на галерею попал случайно, он тоже торопился, и Фили отставал от него только на полшага, и мудрый Балин…

— Ну, прыгай! — дозволил Торин.

Подарок, полинявший, тощий и взъерошенный, притормозил так резко, что обломок оглобли только и свистнул в воздухе.

— И чего? Или туда, или туда. А лучше — стоять, дурак!

Что удивительно, конь послушался. Зубами в сторону Торина лязгнул предупредительно, но подойти позволил.

— Что, разгромил, что мог, драконья порода, и улететь решил?

Гномы уже бежали сюда, но почтительно притормаживали в паре шагов.

— Не нравится в шахте, резвый слишком?

Резвый снова заложил уши и оскалился, но подпустил совсем близко. Только храпел, и этот звук был скорее похож на негромкое рычание.

— Не нравлюсь? Ну и ты…

Лязг зубов — и половина рукава осталась в зубах.

— Ну и ты, как в анекдоте, да и вы, лекарь, не красавец…

— Никакого сладу с ним, узбад. Аккуратнее, искалечит! Одни беды от этого резвого, целый уровень разнес…

— Это кто еще и кого искалечит. Поди-ка…

Силы у Торина уже были прежними, и хватка даже не стальная, а каменная, и подарок это, видно, чутьем каким-то своим понял — и верхом забраться позволил, хоть и уши заложил и ноги задние подобрал, будто собрался скинуть.

— Резвый, говоришь?

— Как ураган.

— Ну, пусть покормят, что ли, нормально, а то все обручи уже наружу… Посмотрим, на что еще способен этот Резвый…

Эта зима отличалась от прочих тем, что Торин чаще, чем за кружку, брался за арфу. Что чаще, чем в том была необходимость, уезжал далеко за пределы горы, и хотя Резвый и вел себя почти как прежде, почти ни разу не попытался выбросить своего всадника — а когда Торин возвращался, то был еще сильнее обычного молчалив, но молчалив по-хорошему. И в такие вечера он снова брался за арфу, и был, кажется, явно не здесь.

Что-то должно было произойти, что-то готовилось — наверно, неспроста и матушка Дис, периодичски забрасывая ткацкий станок, взялась за шитье: новый теплый плащ, подбитый мехом, штаны, куртка… Да все мастерицы Эребора передрались бы за честь вышить королевские рубашки, но только самые искусные сравнились бы с Дис. Тауриэль твердила, что не видела подобной красоты у эльфов, а на что у них попадаются умельцы и умелицы.

— Да кто угодно сумеет, если захочет! — смущалась похвалы Дис. — Просто ведь куда приятнее носить то, что сделано с добрым пожеланием и с нужным словом преподнесено, чем просто купленное...

Знала она что-то или догадывалась, но точно в дорогу собирала. Должно быть, оттого и Фили ходил непривычно мрачным, что Торин прямы текстом запретил ему кроме как с официальным визитом отлучаться к людям.

Ну, тут, конечно, роль сыграло еще и как раз приключившееся с Фили триумфальное бегство. Дядька поутру в столовой зале застал ту еще картину маслом по сыру: Фили и его остроухий приятель оба с вынутыми с ледника замороженными куриными ляжками, один — на макушке, второй — у глаза. Мельник, явившийся к обеду, не убрался, пока не вытребовал денежной компенсации за попытку поругания чести дочек.

— ...и, говорите, с дубиной накинулся? — смеялся потом узбад. Но в город и его окрестности таскаться запретил:

— Чтоб, пока меня не будет, все без этого блудилова!

— А как же?..

— Не терпится — женю! Чтоб ходить далеко не приходилось!

«Что значит — пока не будет?»

А то и, собственно, значило. В один из весенних дней, когда дороги высохли и обтаяли, Король-Под-Горой вместо королевского плаща оделся в дорожный, и уехал прочь, пообещав вернуться к осени.