Беллатрикс (джен)

Я вспоминал свое прошлое, всякий прожитый

хоть однажды.

Алексей Ремизов, «В плену»

В первые два месяца были только темнота и боль. Словно все произнесенные мной заклятия обрушились теперь на меня, усиленные в несколько раз. Боль от гибели моего повелителя, которая срывалась с палочки красным снопом и сломала Лонгботтомов, возвращалась каждую ночь. Только палочки уже не было.

На Рудольфа, как я на суде увидела, дементоры почти не действовали – он словно умер или навсегда замкнулся в себе. Хотя он и на свободе был такой: ни других не жалел, ни себя. Вот Люциус, предатель, от жалости к себе здесь бы уже в первый месяц слезами изошел. Зря паскуду не посадили, хоть Нарциссу и было бы жалко.

А для меня все они все-таки существовали: и Люциус, и Темный Лорд, и Лонгботтомы. Наверно, потому я и кричала на этих трусов из Визенгамота. И потом, по ночам, тоже кричала. С этого и началось.

— Белла?

Сначала думала, к нам посетителей впускать стали. В антидементорных касках, не иначе. Но когда второй раз позвал, услышала, что из-за стены.

— Сидишь, Сириус?

Велика честь этому предателю крови – с ним разговаривать. Но все же родственник. Для Блэков кровь многое значит. А кровных родственников у нас обоих осталось всего ничего. Отцы наши умерли. Да и мы с Сириусом умерли. Можно и поговорить.

— Как здоровье Лонгботтомов?

И как только его с таким юмором на Гриффиндор взяли? Не иначе Шляпе взятку дал. Нафталином. Или гуталином? Никогда не могла эту маггловскую хреноту запомнить, которой он после второго курса Нарциссиного кота намазал.

И тут я почувствовала, что улыбаюсь. Даже щеку свело. Ненавидела его всегда, но и весело с ним тоже всегда было.

— Убила их?

— Хуже.

Ничего не ответил. Раз первым замолчал, то еще заговорит – я его знаю. Но молчал он долго, наверно, дня три. Хотя откуда мне знать – здесь солнце не восходит.

А потом я услышала, как он вопит.

— Сириус! Сириус, что с тобой?

Так его, кричу, словно родственник у меня умирает. А хотя и на самом деле родственник, чтоб он сдох. Но только не сейчас. Хорошее направление мыслей, не ожидала от себя. Наверно, в Азкабане действительно быстро с ума сходят.

— Белка?

Какая я ему, к хреновой матери, Белка? Нас тут, похоже, целыми тюремными блоками шиза косит – вот и он тоже рехнулся. Меня даже муж так не называл. Хотя когда-то в детстве… Эх, слышало бы нас обоих наше начальство.

— Кончай орать, спать мешаешь!

Хотела еще сказать, что орет, словно дементоры к нему целоваться лезут, но пожалела. Предателя крови, позор рода своего пожалела. Не иначе как за то, что Белкой назвал. Говорю же, крыша едет. Осталось только покаяться перед Визенгамотом за грубость с эльфами и с Кричером обняться.

— А вы, миссис Лестранж, здесь еще и спите?

— А вы, ренегат гриффиндорский, мемуары пишете?

В себя пришел – и гиппогриф его заклюй. Действительно, что ли, уснуть попытаться?

— Белка?

— Слушай, ты, скучечервь горячечный…

— Поговори со мной, пожалуйста.

Сначала мы только ругались. Потом перестали. Дементоры же ничего не слышат, а друг друга мы по-прежнему не любили. Хотя все же не по-прежнему… Один хрен им такие интересные отношения не почуять.

В мою камеру неизвестно откуда забежала мышь. Выбежать так и не смогла. А может, она уже не первую неделю скиталась из камеры в камеру, от ужаса к ужасу. Наверно, животные дементоров тоже чувствуют.

Мышь сначала от меня пряталась, но через несколько дней обессилела, хотя я ей оставляла какие-то крошки. Подпустила меня к себе, даже позволила взять на руку. Так и умерла. И мыши грустно умирать одной. Жалко ее. А Светлую мразь и грязнокровную сволочь, которую убивала десять лет, не жалко. И не будет жалко – никогда.

— Белла!

— Доброе утро, черт кудрявый.

— Какое утро, только что баланду третий раз разносили.

— Крепко спишь, мертвым на зависть.

— Белла, а чего бы тебе сейчас хотелось?

— А иди ты.

— Ну правда.

— Грязнокровку жареную. И бутылочку красного.

— А мне бы лучше телятинки с кровью. И две бутылочки.

— Да и мне бы телятинки.

— Я ж говорю, ты нормальная. Вот познакомить бы тебя лет двадцать тому с симпатичным магглом, и вся твоя биография выправилась бы. Ну как у Андромеды.

Вот как можно с этим паршивцем разговаривать? Но и не разговаривать нельзя. Привыкла, и легче вдвоем. Брат он мне. Война закончилась, а здесь мы все равны. Лучше рядом с братом умереть, чем рядом с врагом.

Он по ночам кричать перестал, и даже не разговаривал во сне. Иногда только бывало.

— Сириус! Просыпайся!

— Спасибо.

— Кушай, не подавись.

— Фашист твой приснился.

— Давай снами поменяемся. Мне вчера Слагхорн снился. Дурой называл, говорил, что чем Круциатусом раскидываться, лучше бы веритасерум сварила. Теперь не дай Мерлин приснится тот-кто-не-к-ночи-будет-помянут.

— Да ладно, у него борода симпатичная. И глаза такие добрые-добрые.

— И сколько ты уже из-за этого добряка тут просидел? Сдал своего человека и жрет, небось, дольки свои лимонные.

— Это я сдал. Джеймса и Лили.

Повезло мне с кузеном, а ему с друзьями. Сам себя в Азкабан посадил, а друзья верные ему только платочком помахали. Не говоря о самом верном, Круциатуса на него мало. За что больше всего войну ненавижу: это сколько же сволочи с каждой стороны оказалось! Дитяте гриффиндорскому сказала, что виноват только в том, что не заавадил предателя. Рассердился на меня, и на здоровье. Главное, чтобы не на себя. Сопляки двадцатилетние, во взрослые игры полезли. Спать не хочется. И поговорить не с кем.

Кому рассказать, что в Азкабане празднуют Новый год – не поверят. Там и времени нет. Но тогда там был Сириус. Он себя уже как дома чувствовал, полосатая душа. И вот однажды как обычно:

— Белка!

— Чего, братишка?

— Знаешь, я так рад, что ты рядом.

— Я замужем, обалдуй.

— Да я по-братски. И вообще сегодня Новый год.

Я промолчала. У кого-то был бы день рождения. Давно о нем не думала – больно, и как-то странно теперь. Многое изменилось. А Тома уже нет, и это не изменится.

— Давай праздновать. Хочешь, я тебя на танец приглашу?

— Дурилка ты, Сириус.

— Ну смотри – я тебе поклонился. Ты подаешь мне руку, я подхватываю тебя за талию. Ну, давай же, Белла!

Ему было так весело думать о том, как мы встанем напротив стены и будем танцевать с невидимым партнером. Как в детстве. И почти вместе.

Я даже встала на ноги и вдруг услышала ледяной сосущий звук. Сириус сразу перестал смеяться. Эх, Сириус, разве здесь так можно? Но даже злиться сил нет…

После этого случая Сириус сильно сдал, словно разбился о преграду реальности. Мальчишка еще, так и не повзрослел. Мужчины в нашем роду последнее время вообще не взрослеют. Один Регулус мог бы, да и тот умер молодым. Зачем было школьничать, меня развлекать, когда силы беречь надо было? … За это и люблю его. «По-братски».

Докатилась, в общем-то. Тюрьма, плохая компания… Что скажет тетушка Вальбурга, если она еще жива? Вот сбежим мы с Сириусом, вернемся в тщательно заговоренный дом на площади Гриммо и, в честь возвращения-то… хорошо, если на трезвую голову… что-нибудь маггловское споем. Как пару месяцев тому, Whiskey in the Jar, например.

If anyone can aid me, it's me brother in the army,

If I can find his station down in Cork or in Killarney.

And if he'll come and save me, we'll go roving near Kilkenny,

And I swear he'll treat me better than me darling sportling Jenny

Почмокай мне, дрянь трупная. Думаешь, испугал? Жалко, что брат теперь все молчит.

— Сириус!

Молчит, только дышит тяжело.

— Сириус! Сириус, ты жив там?

Хрипит.

— Сириус, дорогой, не умирай! Сириус, я ж тебя убью, если ты сдохнуть посмеешь!

— Не кричи, Белка.

— Ты, сукин сын, тварь лохматая, ты все это слышал!

— Погоди, я с силами соберусь, потом поругаемся. Я собакой был.

— Ты только сейчас заметил? Я вот с первой же нашей встречи это поняла.

— Я серьезно, Белла. Я анимаг. Только без палочки трудно. Много сил уходит. Зато дементоры на собак намного меньше действуют. Они их вообще, скорее всего, не чуют.

— И чего ты ждешь? Беги, брат.

Долго я без него не протяну. Озлоблюсь. Рехнусь. Возненавижу его. Но это потом.

— Беги, брат.

Никогда еще так не хотелось его окликнуть. Кусаю губы – нельзя. Он должен решиться и бежать. Если меня услышит, снова начнет благородничать. А вдруг окликну, и его там больше нет? … Нельзя!

— Белла, — вдруг зашептал словно над ухом, — когда я доберусь до моря, я завою и превращусь на несколько минут в человека. Поднимется кипиш. Это твой шанс.

Какой же дурак! Ведь мог бы уйти тихо, может, несколько дней не хватились бы. Мне, конечно, получить Поцелуй при попытке к бегству больше нравится, чем сойти с ума в своей камере. А если и он попадется?

— Зря ты мне помогаешь, — я постаралась сделать свой голос злым и холодным. – Я, в отличие от тебя, всех, кого на суде вспоминали, действительно убила. Многих пытала, Лонгботтомов довела до безумия. Подумай, Сириус Блэк, кого ты выпускаешь в мир. Зачем тебе это?

— Чтобы ты в обмен на свободу сделала одну вещь.

Думает, что я из гордости? Вот идиот.

— Убей Питера Петтигрю, Белла. Я не сумею.

Что-то все-таки и в нем изменилось, недаром с ним так легко стало общаться. Хотя в главном как был Светлым, так и остался. Это только они могут бояться убить, но не бояться отправить сына в Азкабан. Все делают чужими руками. Ненавижу.

— Хорошо, Сириус, убью я твоего дружка. Всё?

Через пятнадцать минут я услышала вой. И почти сразу стало легче дышать – дементоры ушли от наших камер. Я протиснулась между прутьев решетки – не одни собаки на азкабанской баланде худеют. Бросилась бежать по коридору. Тяжело. Хриплю. Ноги режет как ножами, отвыкла. Но чутье не подводит. Здесь дементоры, здесь чисто… Здесь дементоры, и здесь, и здесь… А в этом коридоре чисто… Подвело чутье.

Никогда не узнаю, живые они или мертвые. Можно их убить или нет. Но страх им ведом. И победить дементора голыми руками – можно, хотя никто и не поверит. Просто надо очень хотеть выжить. И ничего не бояться.

Море было ледяным, и сквозь воду я видела кружащих над ней дементоров. Я тонула, до последней секунды ожидая спасительной магии. Потом тело сдалось, и, когда я втянула в себя воду, я поняла, что могу ей дышать. Спасибо родителям за чистую кровь. Грязнокровки в лучшем случае вылетают с глубины торпедами – я пробовала.