Половина лета (джен)

Толя бесшумно поднимался по крутой полутёмной лестнице вслед за министром и проклинал Хауруна, который чуть ли не пинком отправил к племяннику госпожи ле Венар менестреля с Люциусом, а сам пошёл искать принцессу. За этими размышлениями он не заметил, как министр остановился, и буквально уткнулся носом ему в спину. Со сдавленным оханьем Толя отскочил и едва не рухнул спиной на ступеньки. Как после вчерашнего разговаривать с Люциусом, он не знал, а тот и ухом не вёл, как будто ни в чём не бывало.

Министр постучал в дверь, обитую тряпьём, и вскоре из-за неё раздался какой-то шорох. Дверь отворилась. На пороге стоял юноша едва ли старше Толи, и, сощурившись, смотрел на незваных гостей.

— Господин Жак Монсермес, я полагаю? — произнёс герцог.

Юноша молча кивнул, не отрывая от него взгляда воспалённых глаз. В этом взгляде постепенно проступало восхищение и изумление. Он узнал в герцоге важную особу и посторонился, пропуская их с Толей.

— Чем могу служить, господа? — спросил он.

Толя предоставил ответ Люциусу, а сам с любопытством осматривал жилище Жака Монсермеса. Это в самом деле был чердак, свет бил сверху в два небольших окошка под крышей, а не слишком большое пространство было завалено тряпьем, часть которого, видимо, служила несчастному постелью. На удивление, в комнате нашлась пара картин без рам. Одна изображала натюрморт со спелыми грушами на фоне металлического кувшина, а вторая — сидящую в кресле девицу весьма приятной наружности, мечтательно устремившую взгляд поверх головы зрителя. Стоял густой масляный запах, не неприятный, как можно было подумать, а какой-то тёплый. Но только когда Толя споткнулся об табуретку, на которой стояли баночки с красками, он сообразил, что они с министром попали в жилище художника.

— Плохо идут дела? — спросил Люциус, рукой в перчатке приподнимая один из кусков ткани и бросая его обратно. От ткани поднялось небольшое облачко пыли, и Жак закашлялся. Было видно, что он совсем растерян, а Люциус и не думает выручать его, как и не думает представиться.

— Мы от вашей тётушки, госпожи ле Венар, — не выдержал Толя. — Мы проезжали через ваш славный город, а она пустила нас переночевать. В ответ мы не остались безучастны к её просьбе постараться вам помочь.

До этого меланхоличный и подавленный, Жак Монсермес так и вспыхнул.

— Какой стыд! — проговорил он, закрывая лицо руками. — Тётушка просит ради меня у незнакомых людей! Если вы собрались осчастливить меня милостыней, то вам лучше бросить эту затею и удалиться. Я имел несчастье сказать мэру нечто, чего он заслуживал, и теперь прозябаю здесь, и буду прозябать до конца моих дней, которых осталось немного!

Люциус и Толя выслушали его с большим вниманием, и министр сказал:

— Отчего же милостыня? Вы честно заработаете... скажем, сто золотых.

— Сто золотых? — переспросил Жак, переводя взгляд с него на Толю и как будто не веря. — Вы что, хотите, чтобы я кого-нибудь убил? Только за это можно заплатить такие деньги!

— Нет, — растолковал Люциус. — Вы мне напишете портрет.

— Портрет? — Жак плюхнулся на край табуретки, потеснив краски. — Извольте. Ваш? Вы будете ещё прекраснее в синем... Или нет, лучше в чёрном с серебром. И нужно будет холодное освещение...

Руки его теребили край нестираной рубахи, а взгляд проходил сквозь собеседников, и Толя почувствовал к нему симпатию.

— Я хочу заказать вам портрет молодой девушки, — объяснил Люциус. — И заплачу часть денег вперёд. Вы согласны?

Толя сообразил, что министр одним махом убивает двух зайцев. Во-первых, портрет наверняка будет не обычный, а до ужаса непристойный, а во-вторых, министр, прикрываясь своей распущенностью, поможет несчастному такой суммой, обладая которой, тот не будет бояться никаких мэров, а то ещё и переедет в другой город. Плохо только, что Люциус распоряжался деньгами, которые вроде бы были общими и предназначались на их собственное путешествие.

Но Толя быстро выкинул это из головы, увидев, как измождённое лицо художника освещается изнутри.