Бандитская солянка (джен)

Фиш так и подпрыгивает, когда рядом с ним на брусчатку бухается подозрительно весёлый (совершенно ясно, что не очень трезвый — в непьяном состоянии у него есть только два режима «нудно ворчать» и «плохо подшучивать») здоровяк Марлин, радостно пользующийся возможностью отгуляться на берегу.

— Погадай мне!

— Ещё чего, — хмыкает курносый квартирмейстер, заботливо перекладывая помятые диковинные карты. — Я только сложить хотел, а ты уже заливаешь.

— Ну пожа-а-алуйста, — тянет Марлин, вклеившись носом ему в ухо и дыша чем-то разительно алкогольным. — Пожалуйста-пожалуйста-пожалуйста. Интересно же!

— Где твои манеры, сын священника?!

— Будто сын священника всегда ходит очи долу! Всё одно что заявлять, будто все северяне драчливы, а южане распутны! Мане-еры! — Бортмеханик смачно и метко сплёвывает за пирс. — Скажи это моему папаше, Эжену Грачу! Он сам не больно этим заботился, когда тащил меня в помощники на день какого-нибудь из четырежды четырёх богов!

— Направил бы ты шхуну куда подальше! — гаркает Фиш — но это получается не очень внушительно: он ничуть не оправдывает внешностью свою грозную репутацию, худ фигурой и лицом, выглядит вдвое моложе своих лет, ниже корабельного механика на голову и не обладает привычкой в самый ненужный момент вынимать из кармана разводной ключ с целью ткнуть оппонента в живот, а забияка Марлин именно это и намеревается сделать. Эх, ну почему именно он, Хостель Фиш, третье лицо на субмарине, родившийся на контрабандистском баркасе и раньше научившийся ходить по шатающейся палубе, чем по земле, так не вышел ростом и физиономией? Почему он в свои тридцать два то и дело нарывается на шуточки про чьего-то сынульку, пробравшегося на контрабандистскую шхуну?!

— Пошёл бы ты, а!

Милостиво оттащив механика подальше, мгновенно примостившийся рядом и тоже не вполне трезвый раскрасневшийся Пингвин так красноречиво смотрит на карты, что Фишу хочется послать и его тоже.

— Ну не жмись, погадай мне, — просительно гомонит матрос.

— Я что, один из всей команды не намутил воду в трюме во время сходки на берег? — кривится Фиш.

— Почти, — радостно подтверждает тот. — Ещё Бепо, но он медведь, и капитан, но он уже протрезвел.

— Что тут творится?

Дылда-капитан в заметном с пяти миль жёлтом свитере (один рукав кое-как подвёрнут, ременный пояс расстёгнут, вечная шапка сдвинута на затылок и ухо, правый глаз не открывается полностью, запах перегара намертво склеился с незабвенным амбре спирта, йода и марганцовки) грызёт яблоко, хмур и не очень весел.

— Гадаем, — ещё более радостно-обалдело сообщает Пингвин, дёргая Ло за рукав. — Давай погадаем на твоё прошлое и будущее! Пожа-а-алуйста.

Не очень расположенный к беседе, сердитый и немножко пьяный Ло не выказывает ровным счётом никакого доверия к появившейся затее и вообще, кажется, думает о своём. Ну, или о яблоке — дико кислом, судя по выражению его физиономии.

— Получается, — тянет Фиш, злобно подсовывая из-под локтя кулак усиленно строящему невинность Пингвину — за ложную информацию о трезвости корабельного врача, — в прошлом тебе выпадает мёртвая земля. Это как понять?

— Как хочешь понимай, — мрачно зыркает Ло.

— А в настоящем — остров. Это что, сегодняшний день выходит?

— Ты картёжник, ты и объясняй, — вяло отмахивается доктор. — И вообще, может, я протрезвею сначала?

— С чего ты злишься, кэп? — Квартирмейстер щурится. — Вспомни, какое у нас всех прошлое. Ничего стыдного в этом не…

Ло, скрипнув зубами, швыряет за пирс недоеденное яблоко, а другой рукой резко перемешивает разложенные «пентой» карты; застигнутый врасплох Фиш, отвлёкшийся на полёт яблока, успевает ловко подцепить одну, случайно перевёрнутую лицевой стороной кверху — и замирает, растерянно и с каким-то недоверием вглядываясь в смуглое от загара лицо корабельного доктора.

На карте раскинул крылья моряцкий ангел с прикрытым лицом и абордажной саблей.

— Ангел-хранитель?

— Думай как знаешь, — вздыхает Ло, тяжело встаёт, сладко потягивается и, сунув руки в карманы потёртых выцветших штанов, бредёт в сторону пирса.

У моряцкого ангела серые альбатросьи крылья, грубая, словно из камня высеченная бесстрастная осанка и рукоять сабли черна и ржава от крови, а на виднеющемся из-под капюшона резком подбородке алеет глубокий шрам.

Фиш задумчиво крутит в двух пальцах карту: маленький квартирмейстер, сменивший пятерых хозяев, ровным счётом ничего не имеет против своего нынешнего капитана, но иногда вздыхает по тем временам, когда служил у перегонщика касаток. Тот начальник, старый Зденек Мюнцер, был постарше, поопытнее, поискалеченнее — у него не было кисти и ещё куска руки, — но, право слово, проще.

Молодой худощавый командир контрабандистской банды, не особенно охотно зачёрпывая в татуированные пригоршни зеленоватую мутную воду, неловко умывается и трёт ногтями грязную шею, кое-как примостившись на краю узкого причала: под ухом, вкось до скулы, алеет ещё не подживший толком сабельный рубец.

— Интересно. Разве у такого человека, как наш капитан, был такой нерадивый защитник?

— Ну, тогда ничего странного в том, что капитан пиратов — доктор, нет, — протягивает Пингвин, стянув с вихрастой башки фуражку и колупая расплывшуюся чернильную метку на подкладке. — Если бы его раззява-хранитель был порасторопнее, Трафальгар Ло держал бы свою больницу в каком-нибудь городе и был уважаемым человеком, и в награду за его голову не обещали бы двести миллионов белли.

— М-да.

— Только — не в обиду, Хостель! — чепуха это всё, про ангела.

— А кто ж ещё, по-твоему, должен защищать кого?

— Самостью человек и защищается, это все знают, — отвечает Пингвин деловито, ни секунды не задумываясь. — Растёт-растёт, а потом погибает в бою и отправляется в моряцкий рай, и сражается там до конца дней. А ещё там много песен, женщин и вина. Так всегда было и будет, мне ещё старик Эре в резервации рассказывал. Богов-то на всех не хватает, а иначе почему на свете столько несчастных?

— Видишь, — назидательно тасует Фиш карты, — затем и хранители. Те, у кого бог один, те их и придумали.

— Так не бывает, — уверенно говорит Пингвин. — Право, как один бог за всеми углядит? Эвон — нас сколько!

— Иные и о нём думают. Вот наш Котлин, например, — он ведь не квартонской веры, как Марлин, и в старых богов не верит. У него по-другому: грехов на свете много, а господь один.

— Вот глупости-то.

— Не такие уж большие, Сантьяго. — Маленький квартирмейстер, сунув карты за пазуху, рассеянно поигрывает соломинкой в зубах. — У нас с тобой морские боги есть, у кого-то — другие. Или, может, просто были, а теперь нет. Мир-то большой, а боги устают нас любить. Разве плохо?

Пингвин, крепко призадумавшись, чешет в лохматом затылке и кивает.

— Если только твои карты не врут.

— Не врут, — оскорблённо защищает своё незамысловатое хобби Фиш. — Помнишь, когда мы в баню ходили, у Шатти над лопаткой шрам этакий был, как от когтя? И он тогда сказал, что это его горный медведь чуть не задрал, а он его всё равно побил палкой и завалил? Палкой, потому что гарпун сломался, а больше ничего не нашлось?

— Брехня! Трепло он! — фыркает Пингвин. — Трепач и задавака!

— Трепло или нет, а в картах прошлое медведя выкинуло. Здоровущего.

Чуткое морское ухо, привыкшее сходу отличать норд-ост от чуть отклонившегося норд-винда, ловит справа смачный и совершенно однозначный всплеск.

— Пингви-и-ин! Твою мать! Беги спасать капитана!