Немного диалектики (джен)

И, видимо, жизнь

не такая уж вещь пустяковая,

когда в ней ничто

не похоже на просто пустяк.

Из песни

В конце лета к профессору Снейпу в Паучий тупик пожаловал неожиданный гость. Гость был великолепен: утонченно красив, изыскан, безупречно одет. Одна его трость стоила больше, чем вся обстановка профессорской гостиной. Если не считать книг, разумеется. Но книги никогда не числились среди основных приоритетов Люциуса Малфоя, лорда, одного из столпов наследственной аристократии магической Британии.

Может быть, кому-то это покажется странным ввиду биографий обоих участников состоявшейся в тот день в Паучьем тупике беседы, но пересекались они мало и, если можно так выразиться, поверхностно.

Люциус Малфой завершал свое обучение в Хогвартсе в тот год, когда Северус Снейп туда поступил. Хотя учились они на одном факультете, общего между родовитым старшекурсником, к тому же — старостой факультета, и щуплым чудаковатым полукровкой не было ничего. Разумеется, раз или два Люциус Снейпа избил — для порядка и чтоб не выделялся. Но делал это по обязанности, без вдохновения и личной включенности, просто потому, что новичков, особенно полукровок, особенно чудаковатых, полагалось воспитывать — в интересах факультета. И первокурсник отнесся к этим избиениям спокойно: формальность и обезличенность исключали унижение, а физическую боль Северус Снейп никогда не считал чем-то таким, чему стоило придавать значение. К тому же в лазарете было больше возможностей для чтения и гораздо меньше настоящих унижений, так что в чем-то первокурсник был старосте даже благодарен.

Впоследствии и этот вопрос снялся: одаренный, трудолюбивый и жадный до знаний полукровка приносил факультету очки, и его не трогали.

Снова встретились они уже в ближнем кругу лорда Волдеморта, но и там существовали как бы параллельно. При внимательном рассмотрении можно было заметить, что этот круг состоял из двух отдельных групп, почти не связанных между собой ни общими заданиями, ни общими интересами. Одну из этих групп составляла влиятельная аристократия, в другую входили худородные и в основном молодые волшебники, выделявшиеся способностями, волей и интеллектом. Те, что не выделялись, составляли "пушечное мясо" и в ближний круг не входили, хотя и не всегда об этом догадывались.

Болгарин Каркаров, сверстник Снейпа, входивший в ближний круг на тех же условиях, что и последний, называл эти группы: «бояре» и «опричники». Обычное дело в истории, говорил он. Властители, затевающие серьезные реформы, нуждаются в поддержке с двух сторон. Богатая аристократия обеспечивает им легитимность, связи и средства на проведение реформ, а безродные выскочки, будущее которых от этого властителя полностью зависит, — личную преданность, на которую можно положиться. Именно их руками реформы и осуществляются: аристократы для этого слишком косны. Такие опричники были у английского короля Генриха Восьмого, русского царя Ивана Грозного — да у любого, кто имеет отвагу переиначить прежний порядок вещей. Мы с тобой — те руки, которыми будет твориться будущее, говорил он и сам верил в это. И Северус верил — до поры до времени.

Видимо, следуя этому принципу, Волдеморт не приветствовал тесных контактов между «боярами» и «опричниками» — и всячески разводил их. Всегда стоявшую под сомнением преданность «бояр» он стремился обеспечить, повязав каждого из них кровью и теми деяниями, после которых возврата к его противникам быть не могло. Именно они руководили и лично принимали участие в акциях устрашения, включавших массовую резню; пытках и отдельных спланированных убийствах. Молодых преданных «опричников», свой интеллектуальный штаб Темный лорд от такой деятельности ограждал — трудно сказать, почему. Скорее всего, потому, что тратить задания, призванные обеспечивать преданность, на тех, кто предан и так, — неразумно и расточительно. Или чтобы иметь возможность в любой момент натравить «бояр» и «опричников» друг на друга. Но иногда впоследствии Снейпу приходило в голову, что Волдеморт и в самом деле берег их для осмысленной и одушевленной деятельности по внедрению каких-то неведомых перемен. Впрочем, никаких намеков на содержание таких перемен он не обнаруживал — обычная риторика о крови и тайне. Тогда работало и такое. Во всяком случае, юный Северус пошел к Темному лорду именно за тайной.

Молодые "бояре", прошедшие через воспитание акциями, для осмысленного внедрения чего-либо уже не годились — и не только потому, что интеллектом и волей большинство из них изначально не отличалось: безнаказанная жестокость затягивала. Очень быстро они становились психопатами, зависевшими от чужих мучений, как от наркотика, и психологически зацикленными на Темном лорде. Устоять смогли только самые дальновидные, хитрые и хладнокровные, кто сумел полностью устраниться от заданий такого рода эмоционально и по возможности устранялся физически. И в первую очередь — Люциус Малфой, который сумел уберечь от деградации себя и свою жену. Безусловно, этот человек заслуживал уважения.

Происходи это в мире маглов, выражение, с которым Люциус Малфой оглядел гостиную Снейпа, непременно принесло бы ему какую-нибудь театральную премию. Идеальный этюд на тему «подлинный аристократ, выдержанный и воспитанный, наблюдает вопиющее убожество». Но на профессора это не подействовало. На него такие вещи не действовали, даже будучи совершенно искренними, а в данном случае он не сомневался: Малфой играет. Нет ему никакого дела до обстановки, да видал он и похуже. В берлоге Сивого в свое время даже глазом не моргнул. Сейчас Люциус готовил почву для предстоящего разговора, стараясь задать дистанцию и заранее подавить собеседника. Снейп молча ждал.

Заметив, что выбранный подход не принес результатов, Малфой поменял тактику. Только что это был аристократ в обиталище нищеброда — и вот уже старый боевой товарищ пришел к товарищу, с которым ему есть что вспомнить и о чем поговорить. Единомышленник — к единомышленнику.

События, произошедшие в Хогвартсе в прошедшем учебном году, о которых Малфой имел подробные сведения как от сына, так и от соглядатаев, которых лорд в Хогвартсе держал, не забывая оплачивать их услуги, заставили его задуматься.

Своим нынешним положением он не был доволен — да и странно было бы, если бы было иначе. С трудом, ценой огромных усилий, унижений и, что скрывать, затрат избежав Азкабана, он за одиннадцать лет так и не сумел вернуть себе и своему дому даже то влияние, ограниченность которого заставила его в свое время примкнуть к Темному Лорду. Его положение было шатко; у многих он оставался на подозрении. О том значении, какое дом Малфоев имел в магическом мире когда-то, и говорить не приходилось — и не только потому, что глава дома, как и его вассалы, оказался на проигравшей стороне. Само существующее положение вещей, сам ход событий исключал возврат к старому — если это положение вещей не изменить кардинально. Именно понимание этого и заставило Малфоя в свое время примкнуть к Волдеморту.

С поражением которого все стало еще хуже.

Однако события последнего года давали надежду на реванш.

Очень ощутимую надежду: Темный лорд был жив, он не утратил воли к действию, а это, насколько Люциус знал своего прежнего повелителя, означало, что все впереди. Случайное поражение в Хогвартсе не играло никакой роли: события не только не окончились с этим поражением, они еще толком не начинались.

При этом Малфой понимал, что его собственное поведение после падения Волдеморта в глазах последнего не могло не выглядеть двурушничеством или даже предательством. Следовало быстро и незаметно организовать доказательства своей неуклонной верности Темному лорду. Но этого одного было недостаточно, Люциус смотрел дальше.

В его положении единственного, кто сумел сохранить влияние и немалые средства после поражения, помимо очевидных минусов были и свои плюсы. При правильной, хорошо продуманной политике это могло дать Малфою возможность занять в иерархии приближенных Темного лорда, которая низбежно претерпит изменения, главенствующее положение. Сам Лорд будет в значительной мере зависеть от него, Малфоя, — больше, чем от кого бы то ни было еще.

И готовиться следовало начинать не откладывая. Прежде всего собрать прежних сторонников Волдеморта, сохранивших втайне верность ему, и знать в их среде место лидера и организатора. С Крэббом и Гойлом проблем не было: их семьи всегда шли за Малфоями и в свите Темного Лорда оказались потому, что там оказался Малфой. С Ноттом, скользким, увертливым и корыстным, пришлось повозиться: Малфой выкупил его векселя. Труднее всех было с Макнейром: полубезумный садист плохо понимал любые доводы. Но и к нему удалось подобрать ключик, как и ко многим другим, с кем Малфой, осторожно прощупывая почву, установил за последнее время контакты.

На очереди был Снейп; к нему следовало приглядеться. Полукровку, никогда не принадлежавшего к избранному кругу чистокровных волшебников, в котором Малфой формировал группу своих сторонников, можно было бы и не привлекать, но Люциуса очень интересовал Хогвартс.

Ему нужны были конкретные дела, которые он мог бы предъявить впоследствии Волдеморту в качестве доказательства своей верности и исключительной полезности. То, что, едва объявившись, Лорд устремился в Хогвартс, говорило о том, что это место для него важно.

Если суметь обеспечить присутствие, хотя бы в некотором смысле, Волдеморта в Хогвартсе, вопрос о его, Люциуса Малфоя, отступничестве отпадет сам собой. Такая услуга стоит дорого.

И, что самое главное, возможность оказать ее у Люциуса была. С прежних времен в его доме хранился некий артефакт, про который Волдеморт некогда сказал: «В случае необходимости и на какое-то время это может послужить заменой мне». Люциус много раз все просчитал, перепроверяя себя, и пришел к окончательному выводу: да, время пришло.

Немаловажно было и то, что при соблюдении элементарной осторожности Люциус ничем не рисковал: о существовании артефакта, как и о том, что он хранился в доме Малфоя, знал только Волдеморт.

Снейп мог оказаться очень полезен, но, собираясь на встречу с ним, Малфой еще не знал, как именно будет его использовать: слишком уж неясной фигурой был для него профессор.

Он помнил мрачноватого юнца, который ел глазами Волдеморта. Впоследствии, однако, этот юнец каким-то образом сумел заручиться поддержкой Дамблдора, что Малфоя, который и сам выкрутился и считал умение выкручиваться безусловным достоинством, отнюдь не смущало.

В течение многих лет доклады соглядатаев о поведении Снейпа в школе ложились на стол Малфою. Это и те короткие встречи, во время которых декан Слизерина успевал, тем не менее, продемонстрировать Люциусу тем или иным способом свою готовность оказывать поддержку, утвердили последнего в мысли, что, чем бы Снейп ни сумел расположить к себе директора Хогвартса, своему прежнему выбору он оставался верен.

Такая доверчивость проницательного и осторожного Малфоя может показаться странной. Но не будем все-таки забывать, что его сторона была стороной побежденной. Для побежденных гораздо привычнее и естественнее наблюдать, как бывшие сторонники меняют сторону и изо всех сил стараются доказать свою лояльность победителю, чем наоборот. И когда такое «наоборот» проявляется из года в год, невзирая на все укрепляющуюся власть победителей, это не может не внушать доверия.

Добавим сюда то бессознательное презрение, то неотрефлексированное, не поддающееся контролю чувство превосходства, с которым «бояре» относились к «опричникам». Для Малфоя безродные волшебники не были ровней; соответственно и поведения от них он ожидал более примитивного, чем то, какое проявил бы в сходной ситуации сам.

И то, что Малфой явился к Снейпу лично, и то, как именно он начал разговор, — все это свидетельствовало о том, что в главном — в вопросе приверженности Темному лорду — Люциус Снейпу, безусловно, верил. Открытым вопросом для него оставалось то, какое место может быть отведено пофессору в его планах.

(Снейп с некоторой даже досадой отметил, что Дамблдор в свое время был прав, приказав ему демонстрировать свою верность Слизерину самым беспардонным и глупым образом. Если уж эта беспардонность не насторожила, а, наоборот, убедила умного и трезвого Люциуса, остальные тем более проглотят. Профессор тогда не подозревал, что среди «остальных» будет человек, который раскусит его без труда, — и поможет в этом отнюдь не ум и не трезвость.)

— Северус, — произнес гость, стараясь поглубже заглянуть в тусклые черные глаза человека напротив, — он возвращается. Ты это чувствуешь?

— Да, — без выражения ответил Снейп. Это была просто констатация. Снейп согласился со сказанным Малфоем — и только, ничем не выдав своего отношения. И, хотя на вопрос он ответил, и ответил вполне определенно, не делая вида, что не понимает, о чем речь (к такому варианту развития разговора Люциус был готов), но следующий шаг снова приходилось делать Малфою. Малфой внутренне одобрительно кивнул. Он ценил выдержку и умение не дать козырей противнику. В качестве противников рассматривались все — кроме тех, кто был орудием или добычей.

Однако разговором нужно было овладевать, и Люциус снова сменил тон и манеру разговора.

— А ты вырос, маленький Северус, — заметил он покровительственно. — Уже не тот щенок, каким оставался в моей памяти. Школа Дамблдора?

— Вряд ли, — сухо ответил профессор.

Он понимал, зачем пришел Малфой, и свою задачу в этом разговоре видел в том, чтобы, с одной стороны, сохранить независимость, не став членом группировки, которую сейчас в своих интересах сколачивал Люциус, а с другой — установить с этой группировкой доверительные отношения и, разумеется, ни в коем случае не дать заподозрить себя в неверности Темному Лорду. Нужно было убедить Малфоя в том, что он, Снейп, полезен в качестве союзника, но очень неудобен как подчиненный.

Он продолжал осаживать Малфоя во всех попытках взять верх в разговоре, но, когда речь зашла о положении в Хогвартсе, обрисовал ее четко и подробно, выделив некоторые детали, которые Малфой не мог узнать из других источников, и вскользь упомянув, что положение довернного лица Дамблдора, которого он, Снейп, добивался много лет, будет полезно господину, когда тот вернется.

А Малфой отметил для себя, что со Снейпом надо быть аккуратнее и предупредительнее. Малыш действительно вырос, и если чутье не обманывало Люциуса (а обманывало оно его крайне редко), в новой иерархии Лорда Снейпу предстояло занять особое и высокое место.

И Люциус окончательно решил: поручать Снейпу внедрить в школу артефакт, представлявший из себя маленькую черную тетрадку, он не будет. Слишком рискованно: разговор показал, что, раскрывшись Снейпу в этом отношении, он скорее сам попадет в зависимость от профессора, чем свяжет его. А этого допускать было никак нельзя. К этому новому Снейпу следовало хорошенько приглядеться, с ним, по-видимому, имело смысл дружить, но вот зависеть от него не стоило.

В конце концов, в запасе всегда имелись безмозглые Уизли, под грамотно спровоцированный скандал с которыми можно было переправить в Хогвартс хоть слона.

Профессор Снейп ничего не узнал о маленькой черной тетрадке.

* * *

Профессор Флитвик вернулся в Хогвартс соскучившимся. На лето он принял приглашение одного из своих клубных знакомых провести время в его имении за охотой, рыбалкой и магическими экспериментами. Охота и рыбалка наскучили профессору почти мгновенно, а вот мощный полигон очаровал. Флитвик оттуда почти не вылезал, воспользовавшись возможностью отработать наиболее разрушительные заклинания из числа недавно пришедших в голову. Работа продвинулась вперед просто замечательно, но чем дальше, тем больше не хватало шума, событий, ребячьих голосов.

Накануне нового учебного года Флитвик летал по школе сияющий, шумно и радостно раскланиваясь со всеми подряд.

Снейпа, который при встрече поздоровался с ним вежливо и отчужденно, он нашел сильно изменившимся, и это сделало совершенно иным его настроение. Теперь Флитвик понимал, что в том «уголовнике», который так напугал его когда-то, было еще очень много молодости — горькой, измученной, но молодости. Сейчас это был человек без возраста. «Все мы не молодеем», — успокаивал себя восьмидесятилетний профессор. Но он знал, что дело не в этом.

Зато профессор Бербидж, завидев Флитвика, рассиялась всеми ямочками. Впрочем, после рождественской серенады она встречала его так всегда. «Бедная девочка, — посочувствовал впавший в мрачность профессор, — сидит тут со старыми дураками безвылазно почти весь год и только от старого дурака серенаду и услышит».

Мисс Бербидж и в самом деле жилось невесело. Способностей она была невеликих, предмет вела непопулярный. Некоторые дети встречали его и вовсе в штыки. Единственная приятельница — преподаватель астрономии Аврора Синистра — была слишком сухой и замкнутой, такой в жилетку не поплачешься и о заветном не расскажешь. Самый молодой из мужчин-преподавателей — профессор Снейп — одной даже своей внешностью внушал ей стойкое отвращение. Она бы и дня не оставалась в этой школе, но мама так хотела видеть ее профессором! Желания мамы были для Чарити законом всегда. А теперь, когда мама болела, — особенно. Лето, как вы уже догадались, молодая преподавательница провела у постели больной матери, выполняя ее капризы и терпя придирки. Но и возвращение к профессиональным обязанностям ее не радовало. Старый безобразный карлик, галантный и приветливый, был единственной отдушиной. Он, как фея из старой магловской сказки, всегда нес в себе то, что называли волшебством маглы. Рожденная в смешанной семье, Чарити всегда подозревала, что существует какое-то другое волшебство — кроме того, которому обучают в Хогвартсе.

* * *

То стекло, сквозь которое мы наблюдаем описываемые события, неровно в своей затуманенности. Иные из этих событий просматриваются вдруг очень хорошо, с замечательной четкостью, другие — едва-едва. Например, нам довольно плохо видно, как профессор Снейп, обнаружив отсутствие среди прибывших в Хогвартс на поезде учеников Гарри Поттера и его друга Рона Уизли, предпринял срочные поиски, как он аппарировал на вокзал Кингс-Кросс, искал на платформе, купил, выйдя на магловскую сторону, газеты — и спешно вернулся в Хогвартс, их пролистав. Перед нами только мелькнуло весьма смазанное изображение летящего в облаках автомобиля — настолько смазанное и мелькнувшее так быстро, что мы даже не уверены, что оно там действительно было.

В сгустившейся темноте, тоже не добавляющей ясности нашему взору, нам удается разглядеть этот самый автомобиль, неуклюже приземляющийся в самую середину кроны Гремучей ивы; двоих школьников, помятых, но целых и невредимых, и профессора, наблюдающего за ними из мрака.

Мы видим, как школьники, приникнув к бросающей яркий свет щели в драпировке окна, наблюдают за происходящем в Большом зале, а неслышно подошедший профессор стоит за их спинами. Дети в этом момент как раз и обсуждают отсутствие этого профессора на церемонии, высказывая свои самые радужные надежды: «А может, он заболел?» — «А может, вообще умер?»

Но мы не можем сказать, задели ли и в какой мере профессора Снейпа человеколюбивые упования подрастающего поколения, — его лицо в тени. И как мы ни силились, нам ничего не удалось разглядеть.

Зато церемонию распределения, происходившую в это время в Большом зале, мы можем видеть во всех ее живописных подробностях. Потолок, имитирующий звездное небо, нечадящие факелы; нетающие свечи, плавающие в воздухе.

Преподавательский стол, за которым сегодня царит новый преподаватель защиты от темных искусств — Златопуст Локонс, красавец, автор бестселлеров, обладатель самой обаятельной улыбки по версии журнала «Ведьмополитен» — весь лазоревый, золотистый, переливающийся и шелково шуршащий, как новое платье Суок. Чарити Бербидж не сводит с него восторженного взгляда.

Смущенная кучка первокурсников перед табуретом, на котором вальяжно расположилась старая шляпа, давно утратившая свой первоначальный цвет, теперь — пыльно-серая. Никто из присутствующих в зале не помнит ее иной.

Мы видим Луну Лавгуд — очень хорошенькую, белокурую и голубоглазую, похожую на фарфоровую куклу тонкой прелестью и странной неподвижностью личика. «Равенкло!» — объявляет шляпа. Луна не радуется и не огорчается. Впрочем, на этом факультете учился когда-то ее отец, так что все ожидаемо. Профессор Флитвик как раз его вспоминал: этот мальчик нравился ему своей безудержной фантазией, в которой, как казалось профессору, иногда мелькали прозрения. Теперь декан с благожелательным интересом разглядывал его дочь, очень на него похожую.

Мы видим Гленну МакАртур — наследницу магической ветви шотландских МакАртуров, прямых потомков короля Артура Пендрагона, некоронованных королей-колдунов горной Шотландии. Девчонка катастрофически некрасива: тощая, долговязая, угловатая. На бледном треугольном личике — приплюснутый нос, длинный рот с тонкими губами, бесцветные маленькие глаза. Темно-красные волосы заплетены по всем правилам в шотландские косы, но все равно дыбятся и производят впечатление мотка жесткой медной проволоки. «Слизерин?» — осторожно спрашивает шляпа. «Можешь», — милостиво разрешает наследница горных королей. Ей все равно: Пендрагоны живут по собственным правилам и сами выбирают себе друзей и наставников. Не им зависеть от обстановки — пусть обстановка трепещет.

Когда шляпа объявляет решение, за преподавательским столом возникает легкий ропот: не расслышав в шуме фамилии, из-за красных волос многие спутали Гленну с Джинни Уизли — тоже первокурсницей, тоже рыженькой, но гораздо более миловидной. Все Уизли традиционно учатся в Гриффиндоре.

А вот шляпу надевает Торквиниус Сент-Клер — стройный, изящный, с непринужденными манерами и аккуратной прической на светло-русых волосах. Он, как и Гарри Поттер, носит очки — но какая разница! Элегантные, в тонкой оправе очки не портят узкого лица с правильными чертами — скорее дополняют облик отпрыска древнейшего магического семейства центральной Англии. Пусть давно затворившегося в своих владениях и потерявшего всякое влияние — но древнейшего. «Слизерин», — предлагает шляпа. «Не думаю, мэм, — учтиво, но твердо отвечает ребенок, — нет, это не подходит». «Тогда Гриффиндор?» — «Мне не кажется, что это лучшее решение, — все так же вежливо и невозмутимо. — А что, мэм, вы думаете насчет Равенкло?»

«Равенкло!!!» — громко, с облегчением орет шляпа.

Проходя к столу Равенкло, Торквиниус бросает короткий взгляд на теперь уже своего декана. Но профессор Флитвик, как нарочно, поглощен беседой с мадам Синистрой — вопрос о музыке сфер в применении к периодическим пульсарам возник как-то совершенно неожиданно. Сент-Клер едва заметно морщится: он хороший мальчик, умный и добрый, но тяжело переносит отсутствие внимания к своей особе.

И наконец, Джинни Уизли — та самая, с которой некоторые спутали Гленну МакАртур, хотя как тут можно спутать! Никаких неожиданностей — Гриффиндор. Именно в девичьи спальни Гриффиндора и отправляется в этот миг вместе с прочими вещами Джинни маленькая черная тетрадка, незнамо как оказавшаяся в котле девочки во время внезапно возникшей в книжном магазине ссоры Люциуса Малфоя с ее отцом.

* * *

На первом практическом занятии по зельеварению студенты пытались изготовить зелье от фурункулов. В классе царил шум, складывавшийся из стука ножей и лопаточек, шепотков, сосредоточенного пыхтения — и ровного заунывного пения Гленны МакАртур. Набор ингридиентов, лежавший перед девчонкой, ничего общего не имел с написанным на доске рецептом. Напарница Гленны — темненькая тихая девочка с глазами мышки, фамилию которой Снейп не мог вспомнить, — не вмешивалась, с молчаливым ужасом следя за действиями буйной шотландки. А та, постепенно входя в транс, ритмично помешивала в котле, и ее заклинания становились все более звучными и тягучими.

Снейп наблюдал. Он знал эту методику, знал и использованный Гленной рецепт, но еще раз посмотреть на аутентичное, причем качественное, исполнение, было не лишне.

«Надо полагать, бабка изрядно потаскала егозу за косы, — думал он,— чтобы так хорошо вбить ремесло ей в голову».

В горной Шотландии зельеварение считалось сугубо женским занятием; секреты передавались внутри семьи — через поколение.

Девчонка замолчала внезапно, как будто ей заткнули рот. Варево в ее котле приобрело густой темно-красный цвет. Зелье, изготовленное по рецептуре, написанной им на доске, должно было в идеале быть светло-зеленым и прозрачным. Вряд ли у кого-нибудь сегодня получится.

Профессор неслышно подошел к ее столу. «За правильно изготовленное мисс МакАртур зелье, — объявил он, — три балла Слизерину». Все взгляды обратились на котел Гленны. Среди гриффиндорцев нарастал возмущенный ропот. Профессор подождал. «За отклонение от предписанной рецептуры, — добавил он, — минус пять баллов». И глядя в глаза девчонки, в которых уже вспыхнули злые зеленые огоньки, негромко пояснил для нее одной: «Нет смысла делать на уроках то, что и так хорошо умеешь. Учитесь новому». МакАртур немного подумала и мрачно кивнула. Она умела признавать чужую правоту.

Профессор двинулся к кафедре. «Конечно, слизеринка, — проговорили за его спиной, — кто проверит, правильно она сделала или нет?»

«Я рекомендую вам, мистер Криви, — сказал Снейп, не оглядываясь, — уделить внимание вашему собственному котлу. В противном случае родителям придется покупать вам новую мантию».

За спиной сдавленно охнули. Но, как и ожидал профессор, справиться с ситуацией Криви и его напарник не сумели. То, что выплеснулось из их котла, обладало изумительным клеящим эффектом. Теперь гриффиндорцу предстоял короткий, но унизительный визит к мадам Помфри, а его мантию ждал путь на помойку.

* * *

«Профессор, — в учительской было принято называть друг друга по именам, в крайнем случае — по фамилии, подчеркивая равенство, но Снейп всегда, в тех редких случаях, когда обращался к Флитвику, обращался именно так — как ученик к учителю, — я вынужден оставить вашего студента Сент-Клера на отработку у себя в лаборатории. Ему, видите ли, неясно, что магия — это труд». «Ему пойдет на пользу, — с веселой готовностью согласился Флитвик. — А чем вы планируете его занять?» Снейп даже слегка удивился: «Как всегда — мытьем котлов». «Я бы порекомендовал полы, — задумчиво сказал Флитвик. — Вручную».

* * *

Профессор МакГонагалл ворвалась в кабинет Снейпа, таща за собой студентку МакАртур. «Дерется, — пояснила она, тяжело дыша. — Девочка! Да вы на нее посмотрите!»

Снейп посмотрел. Студентка выглядела предосудительно. Ее мантия была измята и местами порвана. Волосы растрепаны. На одной щеке красовалась свежая царапина, другая была в чем-то испачкана. Под глазом наливался фингал. При этом девчонка отнюдь не производила впечатления удрученной или пристыженной: на ее лице читался неостывший боевой задор.

«Хорошо, Минерва, — устало сказал Снейп, — идите, я разберусь».

«Почему вы дрались? — спросил профессор, когда они остались одни, — Были причины?»

«Были! — девчонка вздернула подбородок. — Они ее унижали. Девочку одну. Луну».

«Она ваша подруга? Как это касалось вас?»

«Нет, просто… Я — Пендрагон! Мы такого не терпим!»

Профессор задумался. По его мнению, наказывать было не за что. Но если не наказать, эту — вот именно эту! — съедят. Клеймо «любимчика Снейпа» может безнаказанно носить юный Малфой, а у брыкливой одиночки и своих-то собственных проблем будет более чем достаточно. «У меня в лаборатории, — сообщил он, — моет полы один Каролинг. По-моему, подходящая для вас компания. Не хотите ему помочь?»

Шотландская ведьма вдруг расплылась в щербатой улыбке. В сочетании с неземной красотой и боевыми ранами зрелище было устрашающим.

«Моет полы? — переспросила она. — Парень?! Пустите меня туда, я хочу на это посмотреть!»

И добавила покровительственно: «Все отдраим, профессор, не волнуйтесь. Не впервой. Блестеть будет!»

* * *

Полы блестели. Котлы блестели. Блестели тщательно протертые банки с препаратами. Профессор отсутствовал, делать больше было нечего, уходить не хотелось. Им здесь нравилось. Точнее — нравилось Торквиниусу, которому все в зельеварне было интересно, а Гленне нравилось его общество. Ей было интересно с ним. Целую неделю они придумывали себе все новые задания. Гленна влетала в кабинет Снейпа и радостно, громко докладывала: «Котлы вымыты! Но полки под них у вас — это же ужас что. Сплошная грязь, сплошная! Профессор, честное слово! Давайте мы заодно полки вымоем, а?» Профессор морщился, смотрел беспомощно, но соглашался.

И вот мыть больше нечего. Профессор Снейп еще вчера дал понять, что больше ничего немытого он им в своей лаборатории обнаружить не позволит. Торквиниус разглядывал банки с препаратами. «Наглядеться не может», — сердито думала Гленна. Она сидела на столе и качала ногой.

«Глен, — окликнул ее потомок Каролингов, — а поучишь меня играть на волынке?»

* * *

Наступил октябрь; с ним пришли дожди и холод. Все ходили простуженными. Классы сотрясались от хриплого кашля учеников и преподавателей. Те, кто рисковал принимать противопростудное средство мадам Помфри, выздоравливали быстро, но из ушей у них валил дым. Рисковали не все.

Профессор Снейп зашел в каморку завхоза, чтобы дать указания по поводу проветривания помещений и других противоэпидемических мероприятий. Присев за стол Филча, он записывал пункты своего плана, давая по ходу пояснения. Завхоз кивал.

Внимание профессора привлек лежащий на столе толстый блестящий конверт. Крупная надпись гласила: «Колдовать? Это легко!» Вопросительно взглянув на Филча, Снейп взял конверт в руки. Завхоз ответил взглядом, одновременно затравленным и вызывающим, но промолчал. Профессор бегло просмотрел пачку листов: инструкция для сквибов по развитию магических способностей. «Да понимаю я, — вдруг хрипло заговорил завхоз, глядя в пол; его лицо, морщинистое, плохо выбритое, кривилось и подергивалось, — понимаю. Молодые вон, талантливые… сколько лет учатся… а получается не у всех. Только поймите, господин профессор, — я же старый! Мне терять — нечего. Ну не получится — и что такого? Я же не для чего-то… волшебником мне не стать. А для себя, вот немножечко… чтобы почувствовать», — он осторожно поднял взгляд на Снейпа. Черные глаза профессора смотрел на него спокойно, без насмешки и жалости.

* * *

Проблема сквибов всегда была крайне болезненной для магического мира. В обществе, организованном таким образом, что не только положение в нем, но и само право быть его членом определялось магическими способностями, не так уж редко рождались люди, этих способностей начисто лишенные. Ни одна семья, сколь бы древней и чистокровной она ни была, не могла быть гарантирована от этого несчастья — появления в ней сквиба. Иногда таким оказывался долгожданный и единственный ребенок, и все надежды на продолжение рода рушились. Но если у обделенного магическими дарованиями ребенка и были вполне даровитые братья и сестры, положение было не намного лучше. На всех детей в семье ложилась печать позора, и у них было очень мало шансов достичь того положения, которое было бы им гарантировано, не случись в семье этого несчастья. Неудивительно, что в старых и влиятельных семьях детей-сквибов зачастую попросту тайно убивали, не доводя дело до огласки. Жизнь тех из них, кто оставался жить, была печальна. Отторгнутые тем миром, в котором родились, они либо уходили в мир маглов, порывая связи со всеми и всем, к кому и к чему были привязаны первыми годами своей жизни, либо оставались изгоями, чья участь — терпеть непрестанные унижения. Родительская радость магов от первых лет жизни их отпрысков всегда была омрачена страхом ожидания.

Разумеется, не было ни одного великого мага, не говоря уже о множестве прочих, который не пытался бы эту проблему решить. Все эти попытки не приносили никаких результатов. Природа словно издевалась, мстя магическому сообществу за его замкнутость и высокомерие. Проблема сквибов оставалась неприступной твердыней для магической науки и практики.

Однако все маги, бравшиеся ее решать, ставили перед собой задачу социализации в магическое сообщество молодых сквибов — формирование или возвращение им способностей, заложенных в них, казалось бы, в силу рождения, — в объеме, достаточном для того, чтобы они могли обучаться и жить в качестве волшебников.

Никому и никогда не приходило в голову поставить перед собой такую задачу: «немножечко, для себя». Филч был прав: прожив сквибом всю жизнь, он уже не нуждался в социализации. А это позволяло рассматривать вопрос в совершенно ином ключе. Представим себе сообщество, состоящее из одних музыкантов. Человеку, начисто лишенному музыкального слуха и чувства ритма, в таком сообществе места нет. Любые попытки социализировать в нем такого человека, то есть дать ему недостающее, ждала бы, скорее всего, судьба попыток вернуть в магическое сообщество сквибов. Но в то же время абсолютно любого человека можно обучить исполнять на фортепиано несколько простых пьесок. Вот именно это и нужно дать Филчу. А значит, прежде всего нужно понять не что есть способности мага (как раз этим и занимались все предыдущие исследователи), а что есть его инструмент. Его фортепиано, его холст и краски. Его тело танцора, если угодно. Да, пожалуй, последняя аналогия ближе всего.

Сидя за столом в своем кабинете, Снейп размышлял. Тренированный мозг уже перебирал и совмещал возможности, строил и отбрасывал гипотезы. На лежащий перед профессором лист легли первые схемы, — как всегда, четкие и аккуратные.

Понимая, что взятые им на себя обязательства, скорее всего, не позволят ему завершить хоть сколько-нибудь серьезное исследование, Снейп таких исследований и не затевал. Но мозг ученого тосковал и требовал пищи. Задачка, предложенная Филчем, представлялась выходом. Компактная и на первый взгляд не требующая объемных экспериментов. «Немножечко, для себя», вот именно.

Привыкший быть честным с самим собой, Снейп понимал, что, определяя задачу как компактную и нетрудоемкую, он лукавил. Пока не сформирована основная гипотеза, говорить об объеме работы просто рано. Да и когда она сформирована, это можно определить далеко не всегда: подводные камни есть в любом исследовании, а неожиданные повороты — в очень многих.

* * *

Мы же, способные лишь беспомощно наблюдать происходившее когда-то и где-то, да и то не во всей полноте, робко и смиренно радуемся тому, что профессор заинтересовался проблемой сквибов, а значит — хотя бы ненадолго получил возможность уходить в неомраченные сферы вычислений, формул и ничем не сдерживаемой свободы решений, где он был если не счастлив (счастлив — не был; боль не оставляла его и там, как не оставляет нас во сне чувство утраты), то, по крайней мере, спокоен и свободен. По нашему мнению, в этот период Гарри Поттер стал для Снейпа источником не только настороженной озабоченности и горькой неловкости в попытках выстроить отношения, содержания которых он и сам для себя не мог вполне определить, как это было в прошлом году, но и тревоги гораздо более глубокой. Почти с самого начала года Снейп наблюдал в поведении мальчика моменты иррациональности, которые его чрезвычайно беспокоили. Обостренная чуткость и ясный ум ученого подсказывали профессору ответы, и ответы эти ему очень не нравились. На контакт ребенок не шел. И когда, после скандального появления в школе Поттера и Рона Уизли на угнанном летающем автомобиле, Снейп настойчиво требовал исключения Гарри из Хогвартса, он почти не играл. Он чувствовал некую нависшую над мальчиком неустранимую опасность и мучительно желал вывести его из-под нее. И да простится нам эта дерзость, но мы усматриваем некое сходство того, что испытывал профессор Снейп, и наших собственных чувств, когда мы, отсюда, смотрим на него сквозь туманное стекло, не в силах изменить ничего.

* * *

Филч постучался к Снейпу поздно вечером. Открыв ему дверь, профессор почувствовал, как что-то задело край его мантии и слегка прикоснулось к ногам. И вот прорвавшаяся в квартиру кошка уже вспрыгнула на диван.

Снейп в замешательстве смотрел на нее. Конечно, кошка на его диване — это никуда не годится.

«Сейчас, господин профессор, — засуетился завхоз, протискиваясь мимо него, — сейчас заберу. Миссис Норрис, ну что это вы опять, а?»

Снейп продолжал рассматривать кошку. «У нее что — глисты?» — спросил он неожиданно. «Нет у нее никаких глистов! — оскорбился Филч, подхватывая кошку с дивана и прижимая к себе. — Она не тощая. Она короткошерстная».

Кошка вцепилась когтями в куртку завхоза и тоже обернулась к профессору. Теперь на него смотрели две пары круглых обиженных глаз.

А с другой стороны, когда он в последний раз пользовался этим диваном? Снейп попытался вспомнить. Получалось, что никогда. И гостей у него не бывает. Да, но — только диван! Если эта тварь попробует сунуться куда-нибудь еще, он вышибет ее немедленно.

«Филч, — раздраженно сказал профессор, — может быть, вы оставите животное в покое и объясните, наконец, зачем вы сюда явились?»

Отпущенная Миссис Норрис немедленно водворилась на свое, теперь уже законное место. Филч подошел к профессору почти вплотную. «Миссис Норрис тревожится, — сказал он шепотом, — она что-то чувствует».

«Разумеется, она что-то чувствует, — подтвердил профессор холодно. — Она — живое существо».

Это призраки не чувствуют ничего, хотел добавить он, но промолчал.

«Что-то в стенах, что движется, — продолжал завхоз, не обратив внимания на реплику Снейпа, — или кого-то».

Миссис Норрис сощурилась. Ей было понятно, о ком ее человек рассказывает человеку в черном. Теперь будут думать, как поймать. Они правильные, хорошие люди, охотники. Вот только им его не выследить. Он выскочит неожиданно, и они погибнут. Это плохо. Выслеживать придется ей, Миссис Норрис, чтобы этого плохого не случилось. Ей было страшно, но не так сильно, как должно было быть. Может быть, когда-нибудь она даже будет меньше бояться собак.

* * *

Мы можем наблюдать вечер Хэллоуина. Видеть, как в коридоре, прямо в луже натекшей откуда-то воды неподвижно стоит Филч и держит на руках окоченевшее, мокрое, щуплое («Она не тощая. Она — короткошерстная!») кошачье тельце. Миссис Норрис выследила, кого собиралась.

* * *

Профессор Флитвик узнал о загадочном нападении на кошку завхоза и еще более загадочной надписи на стене, наверное, позже всех в школе. Эпидемия не обошла его стороной; он заболел, и заболел серьезно. Старого профессора мучили жар, головная боль и ломота во всем теле. Прибегать к средству мадам Помфри он не стал, сочтя, что в сочетании с его внешностью дым из ушей смотрелся бы чересчур экстравагантно. Не то, чтобы он чурался экстравагантности, но все-таки — не на уроках же дымить ушами, преподаватель — не клоун, надо и честь знать. Вести уроки Флитвик не прекратил — его класс был достаточно просторным, чтобы, стоя за кафедрой, он мог не опасаться заразить учеников. А слезть оттуда у него все равно не было сил.

Отработав уроки, он сразу шел к себе, и хватало его только на то, чтобы сразу же забраться под одеяло, сотрясаясь от лихорадки. Одолевали мысли о старости, одиночестве и том самом пресловутом стакане воды, который никто ему не подаст.

«Хорошо, что я волшебник, — думал он, слабым движением морщинистой лапки подзывая со стола кувшин с лимонной водой, одновременно подогревая воду в полете; кувшин послушно наклонялся над стоящим на тумбочке стаканом, наполняя его, — а маглам каково? Впрочем, нет, у маглов обычно хорошие, дружные семьи, где подадут воды и одеяло подоткнут… как же холодно… и погладят по плечу. А вот сквибам? Они одиночки — ни там не нужные, ни здесь. Как бы…»

Но мысль о неведомых старых бессильных сквибах, болеющих гриппом, уже растворялась в наплывающем жару, и профессору мерещилось в бреду белое слепое пространство, в котором плавало огромное количество переливающихся разноцветных шаров. Откуда-то он знал, что эти шары — человеческие души, и внутри они устроены удивительно сложно и интересно, но радужные оболочки не позволяли ничего разглядеть, и он плакал от горя и тоски, когда шары, столкнувшись упругими боками, разлетались в стороны.

Наутро, слабый после кризиса, Флитвик все воспринимал, как сквозь толстый слой ваты, но нездорового возбуждения, царящего в аудитории, не заметить не мог. Дети были взвинчены; некоторые как будто торжествовали, но большинство испытывало страх.

Недоумение профессора тут же с готовностью развеял целый десяток звенящих от волнения голосов. Флитвик узнал о надписи на стене, сообщавшей о возвращении наследника Слизерина и грозившей погибелью грязнокровкам; о судьбе злосчастной кошки ему тоже сообщили. «Профессор Дамблдор сказал, что Миссис Норрис жива, — поведали ему, — просто оцепенела». Ничего себе просто! Создать оцепенение намного, намного сложнее, чем кого-нибудь без затей убить. Но пугать такими соображениями и без того напуганных детей Флитвик, разумеется, не стал. Еще ему сообщили, что на месте преступления был застигнут Гарри Поттер, и Филч обвинил в произошедшем с кошкой его. «Ерунда, — отмахнулся профессор. — Гарри Поттер — такой же наследник Слизерина, как и я. И если, не допусти высшие силы, что-то случится с вашим любимым животным, вы обвините в этом хоть собственную тетушку, хоть воробья с ветки — лишь бы не признать, что недоглядели вы». Флитвик и в самом деле ни в малейшей степени не подозревал Поттера: мальчика готовили в предводители светлых сил, а вовсе не в наследники Слизерина и уж точно не в убивцы кошек. Но сказанное навело его на мысль, что текст на стене по стилю действительно совершенно подростковый. Однако никакой подросток не смог бы проделать такое с кошкой. Мастеру заклинаний мнилась двойственность действующей силы, подобно тому, как это было в прошлом году, но развить мысль у него не было сил.

* * *

Кошкой дело не ограничилось. Следующим оцепеневшим оказался ребенок — первокурсник Колин Криви. На этот раз профессор Флитвик, все еще слабый и раздражительный после болезни, успел к месту происшествия вовремя, чтобы считать магический след. Успел-то он вовремя, но вот следа — не было. По всему выходило — действовал не человек.

Школа была напугана. Ученики не ходили по одному, как будто бы это могло помочь; преподаватели, сменяя друг друга, патрулировали коридоры. Раздражение Флитвика достигло крайней степени. Все казалось ему нелепым: и это патрулирование, больше похожее на имитацию деятельности, и отсутствие хоть сколько-нибудь системного подхода к происходящему, и собственное бессилие, слабость, неспособность предложить решение. Профессор напоминал нахохленного старого воробья, замерзшего и сердитого.

Идя рядом со Снейпом пустынным ночным коридором, Флитвик, обычно приветливый и разговорчивый, не произносил ни слова, изредка взглядывая снизу вверх на напарника. Он чувствовал, что при его нынешнем настроении вполне может сорваться. Вымещать свое дурное настроение на ком бы то ни было Флитвик считал недопустимым, а в отношении его нынешнего напарника — особенно. Ему давно было ясно, что не очень понятной и порядком смахивающей на шантаж властью директора над молодым профессором проблемы последнего не исчерпывались. Декан Слизерина молча, с какой-то обреченной покорностью нес в душе нечто настолько мучительное, настолько не допускающее прикосновения даже самого сочувственного и бережного взгляда, что бережность и сочувствие Флитвика могли заключаться только в том, чтобы быть в этом вопросе полным бревном. Бревном, которое, при всем при том, не должно позволять себе раздражительности.

Снейп тоже молчал. Двигаясь мягко и бесшумно, он направлял луч из волшебной палочки так, чтобы освещать все закоулки и ниши перед ними, не задевая при этом портретов, которые, будучи разбуженными, могли поднять шум.

Флитвик в вопросе скрытного патрулирования тоже новичком не был и двигаться бесшумно умел. Два учителя передвигались по спящей школе грамотным рейдом двух обходящих периметр бойцов. Южные звезды, плеск волны, запах соли и пороха…

Внезапно чуткий слух Флитвика уловил посторонний шум. Тихий шорох, как будто за стенкой (за стенкой? Здесь, по идее, очень толстые стены!) передвигалось нечто очень объемное. Он обернулся к Снейпу, но тот, тоже что-то уловив, уже погасил палочку и замер.

Звук повторился, теперь уже более отчетливо. Снейп стремительно переместился так, чтобы по отношению к источнику звука Флитвик оказался у него за спиной. «Кажется, этот сопляк собирается меня оберегать? — сердито подумал старый профессор, в свою очередь занимая правильную позицию — чтобы прикрывать Снейпу спину и иметь впереди доступный сектор огня, — чему их только там, в бандитах, учили?!»

Источник звука стал удаляться, учителя следовали за ним. Снейп оказался небезнадежен — один раз поправленный в диспозиции, дальше он уже перемещался так, чтобы сохранять напарнику оперативный простор и свободу маневра. Движение двойки приобретало слаженность.

Объект ускорился, двигаясь по диагонали вниз. Преподавателям пришлось бежать по лестнице. Увы, этажом ниже звуки уже не прослушивались. Они постояли, прислушиваясь. Одинокий дежурный факел освещал пустой коридор. Мужчины переглянулись. «Подвалы?» — предложил Флитвик. Снейп кивнул.

Остаток дежурства они посвятили тщательному обследованию подвалов, которое ни к чему не привело. Тварь — если это было тварь — больше никак себя не проявляла.

* * *

А теперь мы заглянем в мир маглов. Он почти ничем не отличается от того мира, в котором мы сейчас пребываем и из которого с мучительным интересом смотрим сквозь мутное стекло, и в нем тоже есть интернет и социальные сети, а в англоязычных социальных сетях если не царит, то по крайней мере пользуется очень большой популярностью блогер с ником Каролинка — или пани Каролинка, как предпочитают называть ее поклонники ее таланта. Тут нет никакой иронии — пани Каролинка и в самом деле талантлива.

О Каролинке известно, что она полячка из Варшавы, в силу неких личных обстоятельств временно проживающая в Англии. Ее английский почти безупречен — мало того, очарователен; ее неповторимый стиль, легкий, печальный и чуть ироничный, трогает и затягивает, а небольшие ошибки, которые она, иностранка, изредка допускает, делает его еще трогательнее и милее.

Каролинка пишет небольшие посты — зарисовки из английской жизни, которая для нее нова и интересна, и на которую пани смотрит с проникновенной нежностью и почти детским любопытством. Все, столь привычное и обыденное для ее читателей, — двухэтажный автобус, дождь с силуэтами торопливых прохожих, задумчивая мордочка мопса, взирающего из низкого окна, смех, разговоры, детский лепет — под взглядом мечтательной славянки становится чудом, наполняется грустным волшебством и пронзительной тайной быстротекущей жизни. Каролинка берет обыденные мгновения этой жизни — и возвращает их своим читателям наполненными трепетным и грустным светом.

Тысячи людей с нетерпением ждут ее постов, которые появляются не чаще раза-двух в неделю. Каролинка популярна; но при этом никому ничего о ней не известно. Ни адреса, ни семейного положения, ни даже лица. На аватарке — тоненькая грациозная фигурка, длинный светлый локон выбивается из-под широкополой шляпки, скрывающей это лицо.

Мало кто из читателей сомневается в том, что оно очаровательно.

Ах, эта славянская красота — широкие скулы, огромные синие глаза, нежный маленький рот. Прекраснее полячек нет женщин в Европе, это же всем известно.

У мадам Ирмы Пинс, потомственной магички, библиотекарши Хогвартса в течение вот уже десяти лет, темные, с заметной проседью волосы подстрижены в каре с ровненькой челкой, которая совсем не идет к ее грубоватому лицу. На ней очки в темной пластмассовой оправе с сильными диоптриями, которые, как это ни странно, не делают ее маленькие бесцветные глаза с короткими ресничками ни больше, ни выразительнее. У нее сухая сутулая фигура, одно плечо чуть выше другого, и кроме того, мадам Пинс немного прихрамывает.

И тем не менее, Каролинка — это она.

Вернее, не так. Каролинка, нежная, грациозная, задумчивая и веселая, с ее светлыми локонами и васильковыми глазами, живет внутри мадам Пинс. Иногда пани кажется немолодой библиотекарше намного более настоящей, чем она сама. И мадам Пинс поднимает руку к лицу, чтобы поправить светлую прядь.

Блогерство, размышляем мы, — не есть ли род писательства? И чем тогда является Каролинка, как не персонажем, сотворенным талантом никому не видимого автора? Или, может быть, блогерство — вид актерства, и незаметная женщина среди книжных шкафов — играет?

Раз или два в неделю, когда библиотека закрыта, мадам, привычно сославшись на необходимость посещения больной родственницы, покидает магический мир. В неброском коричневом твиде, незаметная и непривлекательная, она бродит по улицам английских городов и деревенек, вглядываясь своими бесцветным глазами за толстыми стеклами очков в окружающий ее чужой, недоступный мир, а потом заходит в интернет-кафе. Каждый раз в новое.

И под ее коротковатыми, квадратными пальцами с небрежно остриженными ногтями в стремительном темпе шуршит клавиатура, рассказывая миру о ее безответной светлой любви.

Каролинка нисколько не замкнута. О нет, эта полячка — очень общительная особа. Пусть ее никому не известная, но, видимо, очень насыщенная жизнь оставляет ей мало времени для общения в сети, но в те вечера, когда пани публикует свои посты, она непременно отвечает на все комментарии своих поклонников, разговаривает с ними неизменно остроумно, ласково и заинтересованно.

За это ее любят еще больше. И многим, очень многим из проводящих вечера за клавиатурой кажется, что нет у них друга задушевнее и ближе, чем пани Каролинка.

У мадам Пинс нет друзей. У нее даже собачки нету. Иногда она завидует Филчу, у которого есть кошка, и мельком думает, не завести ли и ей хоть кого-нибудь — если не собачку, то, может, хомячка или черепаху, — но тут же понимает, что на самом деле никого ей не нужно.

У мадам Пинс есть книги.

Книги Ирма любила с детства. В Хогвартсе эту невзрачную тихую девочку не обижали, но и не дарили дружбой. Ее как бы и вовсе не было. Ирму не игнорировали, не стремились задеть пренебрежением — ее просто совершенно искренне не замечали. И все время, свободное от уроков, девочка проводила в библиотеке, забившись в уголок. Книги были ее друзьями, собеседниками, ее миром. У юной Ирмы никогда не было романов, встреч, свиданий с мальчиками, впоследствии — с юношами, молодыми людьми. А о ее истинных романах, с книжными героями, пылких и страстных, позвольте нам умолчать.

Постепенно она и вовсе как бы перестала замечать тех людей, что теснились вокруг нее. Они будто стали тенями — серыми тусклыми тенями, на которые, тем не менее, приходилось как-то реагировать. Это было докучно и утомительно. С этим хотелось побыстрее покончить. Зато книги светились в сером туманном окружающем мире свежей яркой подлинностью.

Отдавать книги в руки учеников библиотекарше всегда было мучительно. Эти дети их не любили, не дорожили ими и даже не понимали, что держат в своих вечно испачканных руках вместилища подлинной жизни. Книги, которых часто касались детские руки, казались ей оскверненными и посеревшими, выцветшими. Тем более драгоценны были для мадам Пинс книги из Запретной секции.

Когда студентка Гренджер пришла с разрешением профессора Локонса на получение из Запретной секции редкой книги по зельеварению, мадам Пинс, как обычно, приложила все усилия к тому, чтобы этой книги ей не дать. Но придраться было не к чему. Хотя было совершенно непонятно, почему профессор ЗоТИ рекомендует свои ученикам книги, явно к его специальности никакого отношения не имеющие.

Ирму это так озадачило, что она даже доложила о произошедшем директору. «Ну что вы, дорогая Ирма, — сказал профессор Дамблдор, как обычно, сыто и блаженно улыбаясь, — это все в порядке вещей, в порядке вещей. И даже очень хорошо, что это так. Пусть попробуют. И не волнуйтесь вы так, дорогая, уверяю вас, эта девочка любит книги ничуть не меньше, чем вы, и умеет с ними обращаться».

Мадам Пинс это не убедило. Девочка, любившая книги, была для нее такой же серой тенью, как и все остальные.

Но делать было нечего. Ирма вернулась в библиотеку. В этот день она планировала вырваться «к больной родственнице», которую не посещала уже неделю, но перед этим необходимо было выполнить еще одну докучную обязанность — подобрать книги по спискам, оставленным преподавателями. К выдаче книг профессорам мадам Пинс относилась спокойнее, чем к выдаче студентам: профессора были взрослыми, аккуратными, равнодушными и… и она не испытывала ревности. Но и радости это занятие ей не доставляло.

Сегодня у нее было два списка: профессор Снейп затребовал гору книг, совершенно друг с другом не связанных ни по тематике, ни по авторам, а профессор Флитвик, как всегда, хотел какой-то немыслимой экзотики; о существовании некоторых из заказанных им книг в библиотеке не знала даже она, Ирма. В общем, пришлось повозиться.

* * *

Двенадцатилетний (с недавнего времени) Торквиниус Сент-Клер обрел цель в жизни, и целью этой было стать величайшим зельеваром в мире. Лаборатория, в которой они с Глен мыли полы в начале своего обучения в Хогвартсе, поразила его воображение. Это было Наука — настоящая, та самая, о которой его дед (родители Тора умерли, так уж получилось, и воспитывал его дедушка, старый лорд Сент-Клер), знакомя его с портретами предков, говорил с особой торжественной дрожью в голосе: «А вот это, мой милый, познакомься — Фабрициус Сент-Клер. Он занимался НАУКОЙ!» И эта дрожь, и торжественность, и весь дедушкин облик в такие моменты так глубоко отложились в душе маленького Торквиниуса, что ничего желаннее и соблазнительнее Науки он и представить себе не мог. И вот, отправленный мыть полы в наказание за хронически не выполнявшиеся уроки, он увидел Науку воочию — и она его не разочаровала. Она, Наука, была именно такой, какую он желал, — и даже еще лучше. В мерцании колб и банок с препаратами, в жирном медном блеске котлов и деталей сложных, восхитительных приборов, во всем духе этой лаборатории, духе аскетизма, исступленности и отваги, духе запойного труда, который мальчик почувствовал сердцем, он признал свое. И разумеется, не могло быть и речи о том, чтобы он не стал самым великим.

Но все великое начинается с малого; для начала Торквиниус решил стать лучшим на курсе по зельеварению — и стал. Вернее, стали они с Луной. На зельеварении, занятия по которому Когтевран посещал вместе с Пуффендуем, студенты выполняли лабораторные работы, разбившись на пары, и Торквиниус, бегло оценив однокурсников, выбрал себе в пару Луну Лавгуд. Задумчивая молчаливая девочка спокойно, без возражений, предоставила ему лидерство, не оспаривала его решений, не горела желанием схватиться за лопатку для помешивания — и была при этом идеальной ассистенткой. Ровно и правильно резала, точно взвешивала, вовремя подавала. А Сент-Клер, который все время, не занятое текущими уроками, разговорами и играми с Глен, прочно занявшей в его сердце второе после Науки место (она с этим не смирилась, но мудро выжидала момента занять первое), посвящал книгам по зельеварению, щедро и подробно делился с напарницей полученными знаниями. Луна не разделяла его одержимости, но ясный ум и исключительная память позволяли ей с его помощью идти по предмету почти вровень с ним. Они стали лучшими, и это признал весь курс и даже профессор Снейп, от которого доброго слова, конечно, не дождешься, но зато он не только ставил им всегда «превосходно», но иногда, проходя мимо их парты, кидал вполголоса пояснение или совет, которого невозможно было найти ни в книгах, ни в рецептах, предлагавшихся профессором классу. Нечего и говорить, что такие моменты Торквиниус ценил очень высоко.

Но в этот день профессор подошел к их столу не затем, чтобы дать совет. «Вы ничего не хотите мне сказать, мистер Сент-Клер?» — спросил он тихо и холодно. «Хочу! — хотелось закричать Торквиниусу. — Возьмите меня в лабораторию! Позвольте поучаствовать в настоящем эксперименте! Или хоть посмотреть! Пожалуйста!» Но он ничего этого не сказал. Взгляд профессора был ледяным и пронизывающим. Таким, наверное, был ветер родных гленкиных гор. И было понятно, что разговор о лаборатории совсем не к месту. Торквиниус проглотил комок в горле и только помотал головой.

* * *

Кто бы ни украл ингредиенты из его кабинета, это был не Сент-Клер. Интерес мальчика к предмету не был секретом для профессора, и предположение, что шкура бурмсланга и прочее могли понадобиться ему для собственных опытов, казалось естественным, но этот ученик ничего не крал.

И кстати, где была Грейнджер, когда на прошлом уроке второго курса Слизерина и Гриффиндора явно искусственно взорвался котел?

* * *

В учительской обсуждали сложившееся положение. В школе нарастала паника, ученики — особенно те, что происходили из семей маглов или смешанных, — боялись ходить в одиночку. Учителя тоже с трудом справлялись с нервами. Впрочем, справлялись не все. Чарити внезапно бурно разрыдалась. МакГонагалл резко, слишком резко на нее прикрикнула. «Да что вы себе…» — повысила голос Аврора, от которой этого никто не ожидал.

И тут с места поднялся профессор Локонс.

Обладатель самой обаятельной улыбки был непрошибаем, как бетонный надолб. Толщине его шкуры могли бы позавидовать мамонты. Он не боялся и не тревожился; он был для этого слишком занят: любовался собой.

Флитвик замер в восхищении. Зрелище того стоило.

Профессор Локонс донес до сведения присутствующих, что в школе опасно. Присутствующие восприняли это шокирующее заявление с некоторой оторопью. Профессор Локонс полагал, что школьники должны уметь защищаться, и в целях обучения этому предлагал открыть дуэльный клуб, который скромно соглашался возглавить.

Профессор Флитвик идею горячо поддержал.

В свое время он отдал дань искусству дуэли как на рапирах, так и на волшебных палочках, и был в этом деле не из последних. Флитвик понимал, что в деле самозащиты дуэльные навыки почти бесполезны. Но это все-таки тренировка, и, что самое главное, дуэли с их почти театральной ритуальностью отвлекут и успокоят детей. Профессор опасался паники не меньше, чем неизвестного врага.

«Но мне понадобится ассистент, — продолжал Локонс. — Нет-нет, не смущайтесь, от него не будут требоваться умения, равные моим. Просто кто-то должен помогать мне показывать приемы».

Флитвик встрепенулся.

Он запрещал себе тосковать о театре, но…

«Я», — сказал Снейп.

«Эти сопляки воображают себе…» — маленький профессор возмущенно обернулся — и осекся.

Лицо Снейпа было хмурым и сосредоточенным. Он ничего не воображал — он работал. Делал какое-то неприятное, но необходимое дело.

«Поддерживаю», — негромко сказал Флитвик.

Дамблдор благосклонно кивнул. За все время шумного обсуждения он не произнес ни слова — только ласково улыбался.

* * *

На первое заседание дуэльного клуба Флитвик не пошел — не хотел будить в своей душе, которую и без того почему-то ощущал загрязненной, зависть и ностальгию. Как и в случае с нападением на кошку Филча, обо всем, там произошедшем, ему рассказали ученики.

В том, что Снейп в назидание юным размажет красавчика по стенке одним движением, профессор не сомневался с самого начала, но все равно порадовался и с удовольствием выслушал подробности. С него даже на мгновение слетела сонная вялость, мучившая его последнее время, и яркое гоблинское злорадство воспело в душе.

А вот то, что произошло дальше, заставляло задуматься. Снейп для чего-то спровоцировал юного Поттера проявить способность разговаривать на змеином языке. Причем публично, что влекло для ребенка неприятные последствия. То, что Снейп исследует душу этого мальчика с настойчивым, почти болезненным пристрастием, Флитвик замечал и раньше, но это было уже чересчур. Что бы про него ни говорили, а изувером Снейп не был, это маленький профессор чувствовал совершенно точно. Поступить таким образом зельевара могла заставить только очень серьезная тревога. И именно такую тревогу, почти страх ощущал Флитвик в Снейпе последнее время.

Снейп боялся за душу Поттера. Боялся всерьез, до лихорадки, до отчаяния.

Об этом следовало поразмыслить.

* * *

Пожалуй, никогда еще у профессора Флитвика не было такого мучительного года. Тяжелое, страшное, горькое — все было, но никогда еще он не ощущал себя таким старым, ненужным и пустым.

Второго окаменевшего ребенка (это не считая кошки и подвернувшегося вместе с ребенком непонятной заразе призрака) — Джастина Финч-Флетчли — доставлял в больничное крыло он сам с помощью Авроры Синистры. Глядеть в неподвижное личико было тяжело. Но хуже было вязкое равнодушие, на которое, как на ватную подушку, ложилась эта тяжесть.

То ли перенесенная болезнь, то ли беспомощность перед происходившим в школе привели к тому, что он плохо спал. Полусном, урывками, то и дело просыпаясь. Ему снились странные сны. То это был некто, кричавший, что не выйдет, если не будет зеркала. Нет, нет и нет, если не будет хоть какого-нибудь зеркала — ни за что. Голос казался женским, и Флитвик ожидал, что выйдет из-за двери капризная красавица, но появлялся карлик, похожий на него самого, но почему-то с завязанными глазами.

То какая-то птица жаловалась ему, что не увидит неба. «Но почему?» — удивлялся профессор. «Чтобы оно не упало, — доходчиво объясняла птица, — не упало и не разбилось. На десять тысяч мелких осколков». Спящего Флитвика ужасала картина разбивающегося на десять тысяч осколков неба, но птицу было жальче. «Пусть падает», — великодушно предлагал он. «Нет, — печально отвечала птица высоким чистым голосом, — я люблю небо. Больше всего на свете я люблю небо, хотя никогда его не видел». И почему-то превращалась в змею — ту самую, с которой разговаривал Гарри Поттер.

* * *

Раздраженный и измученный, Флитвик посерел и осунулся, все забывал и с трудом вел уроки. Он путал сны с явью. Однажды ему привиделся обращенный на него вопросительный взгляд профессора Снейпа, полный теплоты и тревоги. Но уж это-то несомненно было во сне.

И еще кто-то убивал петухов. Хагрид на это жаловался. Флитвик знал связь между петухами и зеркалами, определенно когда-то знал, но никак не мог вспомнить. Мешало небо, низкое, серое зимнее небо, за которое так боялась печальная птица.

* * *

К Рождеству полегчало. Школу засыпало снегом, в голове у профессора прояснилось, он украсил Большой зал, может быть, не с таким вдохновением, как обычно, но достойно и с увлечением.

На каникулы в этом году осталось меньше учеников, чем обычно. Замок стоял почти пустым. Неведомая опасность не давала о себе знать, но никто не мог поручиться, что она не проявится в следующий момент. Чтобы держать детей на виду как можно больше, не пугая их, профессор Флитвик устраивал каникулярные посиделки в своем кабинете не время от времени, как обычно, а ежевечерне. Приходили не только когтевранцы — оставшиеся в школе ученики Пуффендуя охотно к ним присоединились. Ученики лидирующих факультетов держались наособицу; впрочем, из Гриффиндора в школе оставались только Поттер, его приятели и другие дети из семьи Уизли. В том, что за ними присмотрят, Флитвик не сомневался. Ученики Слизерина вообще чувствовали себя в безопасности: приснопамятная надпись на стене грозила «грязнокровкам», а среди слизеринцев таких не водилось.

На второй или третий раз, приглашая в кабинет собравшихся перед ним учеников, профессор вдруг заметил волчий взгляд из темноты коридора — и осознал, что ощущал его и накануне. Страшненькая первокурсница, стоя в стороне, провожала заходящих к профессору студентов жадным, завистливым взором. Гленна МакАртур, вспомнил Флитвик, слизеринка.

«А вы что же? — невозмутимо кивнул он ей на дверь. — Заходите быстрее».

Дважды приглашать не пришлось. Девочка боком, по-волчьи, проскользнула в кабинет и забилась в угол дивана.

Там и просидела она весь вечер, тихая и насупленная, переводя внимательный напряженный взгляд с одного лица на другое, — пока слушали ноктюрн Шопена, пока спорили о будущем магической науки, пока старшекурсники пели под гитару песню собственного сочинения «Я сердце оставил в Рейнских горах…». Когда стали разливать чай, профессор встал и сам принес ей кружку. Маленькие грязноватые пальчики цепко охватили фаянсовые бока, но взгляд малышки был прикован к лицу профессора. «А завтра можно будет прийти?» — спросила она сиплым от долгого молчания голосом.

«Конечно», — Флитвик улыбнулся ей, как умел улыбаться только он, — и девчонка просияла ему навстречу.

«А ведь обычно бойкая», — подумал профессор, чувствуя, как теплая волна разливается в груди.

Бойкость Гленны МакАртур потерялась ненадолго. Уже к концу каникул чай в профессорском кабинете заваривала и разливала она. Командовала когтевранскими старшекурсниками: «Убери ноги, дылда, обварю!» Они называли ее «кнопка», таскали на плечах и учили играть на гитаре. Ее свирепая решительность забавляла их.

Но на профессора Гленна по-прежнему смотрела с диковатой робостью и обожанием — и нельзя сказать, чтобы этот взгляд совсем уж не льстил старому мастеру заклинаний.

* * *

Состоявшееся в середине каникул полупревращение Гермионы Грейнджер в черную кошку расстроило мадам Помфри и вызвало бледную усмешку профессора Снейпа. Последний выразил удовлетворение тем, что оборотное зелье было сварено более-менее грамотно. «Все могло быть намного хуже, — утешил он целительницу, — все-таки чему-то я их научил. А незначительная расплата за воровство — это даже полезно… в воспитательных целях».

«Но зачем им это могло понадобиться?» — недоумевала мадам Помфри.

«Шпионят друг за другом», — равнодушно пояснил Снейп. Он уже думал о чем-то другом.

Впрочем, чтобы быстро изготовить зелье для излечения незадачливой шпионки, профессор отложил все прочие свои дела — опасаясь возможных осложнений и ущерба для психики ребенка.

* * *

Мандрагоры, необходимые для возвращения к жизни жертв нападений, подрастали, новых нападений не было, солнце второй половины зимы показалось из-за туч, все повеселели.

Профессор Локонс, который совершенно не мог выносить отсутствия повышенного внимания к своей персоне, по собственной инициативе затеял широкое празднование дня святого Валентина, столь безвкусное и помпезное, что радовался в школе этому только он один — и, может быть, стайка наиболее верных его поклонниц. Большой зал был весь в ядовито-розовом — как и сам профессор Локонс. Пришедшие к завтраку преподаватели мрачно оглядывали это великолепие. У МакГонагалл дергалась щека. Снейп явно боролся с тошнотой, стараясь увести взгляд от розовых бантиков и розочек, но, увы, они были повсюду. Златопуст постарался от души. Флитвика зрелище поначалу настроило на хулиганский лад, он, похихикивая, уже прикидывал, то ли заставить розочки поочередно испускать зловоние, сопровождая это соответствующими неприличными звуками, то ли превратить их в кривляющиеся рожи — или, может, сделать и то, и другое сразу. Но тут разгулявшийся Локонс, произносивший между тем похабный спич, который он, видимо, считал проникнутым тонким юмором, допустил нечто, что вполне могло стоить ему жизни. Предложив желающим обращаться за рецептом любовного напитка к профессору Снейпу («О майн Готт, — ужаснулся Флитвик, — ты бы хоть соображал, кого задевать, дубина!»), Златопуст продолжил: «А приворотным чарам вас научит профессор Флитвик. Он знает в них толк, шалунишка!» Локонс залихватски подмигнул и погрозил мастеру чар пальчиком.

Чтобы не напугать детей своим видом, Флитвик непроизвольно закрыл лицо руками. Оскорбление было таково, что убивали и за меньшее.

Да, маленькому полугоблину случалось пользоваться продажной любовью. Может быть, кого-то это удивит, но знавал он в своей жизни и бескорыстную. Но сама мысль о насилии — любом насилии! — в любви была для него чудовищной. А насилие над духом Флитвик полагал еще более омерзительным, чем насилие над телом. Если только в этом мерзком деле вообще могут быть градации.

Выровняв дыхание и взяв себя в руки, Флитвик понял, что Локонсу повезло. Спонтанную реакцию удалось обуздать. И он, Флитвик, не будет убивать идиота — ни сейчас, ни позже. В замке все и так обстояло слишком скверно, чтобы позволить себе устилать его полы трупами безмозглых пошляков. Профессору почему-то вспомнился его двойник из сна — тот, что требовал зеркала. Зеркалом, отразившим сейчас его смертоносный гнев и спасшим Локонса, послужили лица детей — и его собственные ладони.

В этот момент Златопуст был спасен окончательно: Флитвик начисто забыл и о нем, и о нанесенном оскорблении. Он все понял — про петухов, зеркала и монстра Слизерина.

* * *

Василиск — искусственное существо. В природе, даже магической, не встречается. Чтобы василиск появился на свет, кто-то должен его создать. Рецепт создания василиска можно найти в памятной книге любой деревенской ведьмы, но на практике все намного сложнее. Создать василиска и при этом остаться в живых под силу только очень могучему магу — каким, например, был, согласно преданию, Салазар Слизерин. Василиск разумен, бессмертен и, если уж не убил своего создателя, предан ему и может подчиняться (в известных пределах) тем, на кого хозяин укажет. Василиск убивает взглядом; отраженный или пропущенный через преграду взгляд вызывает оцепенение. Петухи — единственные создания, которых боится василиск; неудивительно, что нынешний владелец салазаровой твари, кем бы он ни был, поспешил с ними разделаться.

* * *

Профессор Флитвик не счел возможным скрывать свои соображения от директора.

Когда он зашел в кабинет Дамблдора, там находился Снейп. Флитвик уже обращал внимание на то, что Снейп предпочитал разговаривать с директором стоя; профессор зельеварения избегал сидеть в этом кабинете, как будто бы сесть в одно из кресел означало то уменьшение дистанции, которого он допускать не хотел.

Увидев Флитвика, Снейп вопросительно взглянул на него и сделал было движение уйти. Флитвик покачал головой: он не видел никакой нужды скрывать от Снейпа то, что хотел сообщить. Более того, присутствие зельевара его устраивало.

Снейп остался.

Флитвик коротко доложил. Не стал скрывать и своих снов, которые теперь представлялись ему отчетливо наведенными. «Василиск не хочет убивать, — закончил он, — и сопротивляется тому, кто его заставляет».

— Филиус, — мягко сказал директор, — это всего лишь сны. Вы не можете знать наверняка.

— Было три покушения, — негромко заметил Снейп, — кошка и два ребенка. Все три — через отражение. Вода, фотоаппарат и призрак. Три эпизода — это уже не может быть случайностью. Это закономерность.

— Допустим. И что это меняет?

— Он не убийца, — сказал Флитвик, — он не хочет зла. Мы можем попытаться с ним договориться.

— Как? Как, Филиус? Посредством ваших сновидений?

— У нас есть змееуст, — напомнил Снейп.

— Даже думать не смейте! Я не позволю использовать Гарри…

— Можно подумать, вы не собираетесь его использовать, — неожиданно горько произнес Снейп, — вот только не для того, чтобы договориться.

— Мальчик будет в безопасности, — вставил Флитвик, — мы вполне способны об этом позаботиться.

— Да, я считаю это неоправданным риском, — сильно и властно заговорил директор. — Вы понимаете, с кем, вернее — с чем вы собираетесь договариваться? Это машина для убийства, чистое порождение зла. И вы собираетесь направить ребенка с ним разговаривать? А о душе этого ребенка вы подумали?

— Да, для его души лучше убить, чем разговаривать, — едко заметил Снейп.

— Он бережет небо, — тихо сказал Флитвик.

— Что?

— Василиск. Он любит небо больше, чем себя. Хотя никогда его не видел.

— Избавьте нас от ваших фантазий, Филиус. С возрастом вы становитесь сентиментальны, раньше я за вами этого не замечал. Скольких вы убили на первой войне? А это, между прочим, были люди, а не чудовища. Одним словом. Я запрещаю вам — вам обоим — даже приближаться с этим к Гарри. Пожалуйста, помните, что в стенах школы я — опекун мальчика, я несу за него полную ответственность. Имейте совесть, не допускайте безответственных поступков. И наберитесь терпения. Вы не понимаете Гарри, вы не знаете этого мальчика так, как знаю я. Вы можете нанести ему огромный вред, поверьте мне. Думайте в первую очередь о ребенке, а потом уж… Филиус, я вас больше не задерживаю, спасибо за информацию. Северус, а вы мне еще нужны на пару слов.

Снейп слушал разглагольствования директора еще примерно полчаса; ничего существенного сказано не было. Ему было ясно, что Дамблдор задержал его только затем, чтобы он не вышел вместе с Флитвиком. Опасался, что по горячим следам они сговорятся? А потом, когда оба остынут, сделать это будет намного труднее? Что ж, какой-то резон в этом был. Какой-то. Снейп, пропустив мимо ушей очередное общее рассуждение Дамблдора, представил свой сговор с Флитвиком. Получалось что-то очень похожее на мечты юного остолопа, прятавшегося в зарослях шиповника и сирени. Снейп криво и презрительно усмехнулся, вызвав недоуменный взгляд директора. Видимо, в контексте директорских рассуждений получилось не очень кстати.

* * *

Профессор Флитвик перестал рассматривать возможность участия Гарри Поттера в поисках василиска, поскольку отмахнуться от предупреждений директора не чувствовал себя вправе. Действительно, он не знал этого мальчика. Он не представлял себе его домашних условий, хотя краем уха слышал, что они не очень хороши. Не знал ни его страхов, ни его надежд. Директор был близок с родителями Гарри и принимал в нем участие с тех пор, как мальчик их потерял. Он мог знать, что говорит, в то время, как Флитвик не знал ничего.

Конечно, можно было посоветоваться со Снейпом, который во время разговора в директорском кабинете явно был на его, Флитвика, стороне. Но Флитвик помнил, что Снейп каким-то непонятным и болезненным образом зависел от Дамблдора. Профессор опасался своим обращением поставить молодого коллегу в неловкое или мучительное положение, а сам Снейп к нему не подходил.

Но и совсем уж бездействовать старый профессор не мог. Василиск мог вывести на того, кто принуждал его убивать, и это был единственный путь. Бессмысленно было взывать к стенам, внутри которых, по-видимому, ползал гигантский змей: взывай не взывай, а змеиного языка Флитвик не знал все равно.

Оставались сны, как с насмешкой и предлагал Дамблдор.

Сны не нуждались в переводе.

Но сны не возвращались, как ни старался Флитвик привести себя в нужное состояние. Сны молчали; снилась какая-то обычная неразборчивая чепуха или вовсе ничего.

Профессор оставил сны и попробовал использовать транс. Он последовательно применял все чары, позволявшие растормошить «спящую» часть мозга. Иногда на краю сознания что-то мелькало, но это было мало, слишком мало не только для диалога, но даже для того, чтобы установить более-менее устойчивый контакт. Попытки срывались, связь терялась.

В мгновенных прозрениях Флитвик видел смутные лабиринты, топология которых не имела ничего общего с человеческим восприятием пространства; чувствовал гнев и бессилие нечеловеческого существа, направленные против его повелителя. Но ничего не успевал крикнуть в ту темную пустоту, на дальнем конце которой ощущал слабое движение этого сознания.

«На этот раз убей!»

Приказ был отчетливым, как удар хлыста.

Флитвик выскочил из транса, как будто его ударили. Он был весь в поту, сердце колотилось. Не было ни малейших сомнений в том, что приказ прозвучал на самом деле.

Сумеет ли василиск ему противостоять на этот раз?

И куда бежать, кого защищать, где это произойдет?

Профессор вспомнил: идет матч по квиддичу. Вся школа, по крайней мере большинство детей должны быть на поле.

Он выскочил как был — без мантии, в домашних туфлях, растрепанный. Метнулся по коридорам, прислушиваясь, где зазвучат голоса. Бежать к полю не было смысла: василиск туда не доберется. Все должно было произойти здесь.

Он услышал легкий вскрик и с остановившимся сердцем бросился в том направлении. На повороте столкнулся с МакГонагалл; вид гриффиндорского декана сказал ему все.

«Кто?» — выговорил он непослушными губами.

«Две девочки — Кристал и Грейнджер».

«Мертвы?»

«Оцепенели».

Флитвик перевел дыхание; облегчение было настолько сильным, что он был вынужден прислониться к стене. Ноги дрожали. Василиск все-таки выстоял.

«Зеркало. Там было зеркало?»

«Да, — МакГонагалл смотрела на него с удивлением, уже готовым перерасти в подозрение, — маленькое ручное зеркальце на полу. А откуда вам это известно?»

«Я предполагал. Теоретически», — туманно ответил Флитвик. МакГонагалл слегка успокоилась: то, что профессор Флитвик очень многое знал «теоретически», было обычным делом; это возвращало ее к реальности, к привычному порядку вещей, из которого она была выбита новым внезапным происшествием.

«Это у библиотеки, — сказала она, — идите туда и побудьте… с ними. А я извещу директора и верну в спальни детей. Больше в этой школе никто не будет ходить без охраны. Мерлин! Что будет, что будет? Позиции профессора Дамблдора и так пошатнулись, боюсь, что теперь будет совсем плохо», — бормотала она, удаляясь.

«Кому что, — подумал Флитвик во внезапном приступе мрачного юмора. — Дети цепенеют, кто-то переживает за директора, а кто-то — за василиска». Последнее своей абсурдной и кощунственной верностью настолько поразило его, что он не удержался от нервного хихиканья. Хорошо, что МакГонагалл была уже далеко и не слышала.

* * *

Четвертое покушение повлекло за собой обширные и неприятные изменения в школьной жизни. МакГонагалл сдержала слово: дети передвигались по замку только группами и только в сопровождении преподавателей. Действовал комендантский час. Уроки проходили как попало, по сути школьники отсиживали часы под наблюдением учителей. В учительской вовсю обсуждали перспективу отмены экзаменов.

По подозрению в совершении покушений был арестован и препровожден в Азкабан лесничий Хагрид. Его задержанием руководил лично министр магии Фадж, специально для этого прибывший в Хогвартс.

Вопрос, какое отношение недалекий честный Хагрид мог иметь к василиску, принадлежал к числу бессмысленных. Было совершенно очевидно, что информацией о василиске Дамблдор с министерством не делился. Министерство действовало вслепую и наугад, а директор опять, как и в прошлом году, ждал некой развязки, не предпринимая никаких решительных действий.

Профессор Флитвик снова и снова предпринимал попытки связаться с василиском — и снова безрезультатно.

Нельзя сказать, чтобы профессор не ощущал порочности, глубокой внутренней нечистоты того занятия, которому столь отчаянно предался. Собственная повышенная чувствительность к веяниям, которых люди вокруг него не воспринимали или воспринимали менее остро, никогда не была для него секретом, но он всегда старался сохранять внутреннюю опрятность, инстинктивно отталкиваясь от тех областей невнятицы и липкого, неясного зла, которые таятся за всеми опытами с расширением ментальности. И сейчас он вполне отдавал себе отчет, что вышел за рамки.

Василиск — искусственно созданное существо, созданное человеком, недобрым и с недобрыми целями. Почему такое существо оказалось наделено личностью отнюдь не злобной, можно было только гадать. Флитвик предполагал, что мощь василиска представлялась опасной самому создателю, и он подстраховался, вложив в свое чудовищное создание кроткую душу. При этом ментальные возможности василиска, ватные темные пространства, в которых они реализовывались, принадлежали целиком той сфере недоброго, ради которого василиск был создан.

Несколько дней Флитвик не мог решиться и пребывал в колебаниях, пока не произошло событие, положившее им конец. Исчезла ученица — первокурсница Джинни Уизли, а на стене коридора появилась новая надпись, гласящая, что труп девочки навсегда останется в Тайной комнате.

Теперь уже профессор нещадно ругал себя за промедление.

Как и несколько лет назад, он тщательно выбрал время для своего визита, но на этот раз профессор Снейп не бросился ему навстречу — лишь поднял от своих записей больные, обведенные темными кругами глаза.

«Мне нужно зелье, усиливающее ментальные возможности», — без предисловий сказал Флитвик.

Снейп коротко взглянул на него и стал смотреть в угол. Требование Флитвика его не удивило, но отвечать он явно не хотел.

«Ребенок, — раздраженно напомнил Флитвик. — Девочка. Джинни Уизли. Мы учителя. Мне нужно зелье».

«Оно готово», — спокойно ответил Снейп. И, помедлив, добавил: «Я сам пытался им воспользоваться — но безуспешно», — он чуть усмехнулся. Во взгляде и движениях Снейпа не было ничего, кроме спокойствия и непонятной отрешенности, но Флитвик вдруг почувствовал себя маленьким, беспомощным и виноватым. Ему показалось, что Снейп пытался использовать зелье не только для связи с василиском — и тоже безуспешно.

«Вы же владеете легилименцией…» — глупо пробормотал он, чтобы что-то сказать.

«Легилименция — это волевое вторжение в чужое сознание, осуществляемое глаза в глаза, — четко ответил Снейп. — А чтобы говорить с василиском, нужно уметь… расслышать». Последнее слово он произнес почти беззвучно.

Они помолчали.

«Дело в том, — заговорил Снейп, все так же задумчиво глядя в угол, — что это зелье по своим побочным действиям крайне… неприятно. Ментальная связь — это для драконов и василисков, созданных по образцу драконов, но не для людей. Людям дано общаться иначе. Я пытался обойти побочные эффекты, приводящие к медленному и долговременному разрушению здоровья, но, видимо, они имеют онтологически обусловленный характер. Иными словами, неотменимы».

«Дайте мне его», — сказал Флитвик.

И Снейп посмотрел ему в глаза. Людям дано общаться иначе.

«Я все-таки предпочел бы, чтобы вы делали это в моем присутствии», — сказал Снейп.

«Что ж, тогда прямо сейчас и начнем — если у вас нет возражений».

Но начать прямо сейчас им не удалось.

Дверь распахнулась, и в кабинет упругой походкой вошел Люциус Малфой, отец ученика Драко Малфоя, лорд, глава Попечительского совета.

— Северус… О, я вижу, ты не один? Прошу прощения, профессор, мне нужно сказать профессору Снейпу буквально пару слов.

Сказано это было безупречно учтивым тоном, но как-то так получалось, что «иди отсюда» звучало бы менее пренебрежительно. Флитвику не оставалось ничего другого, как кивнуть Снейпу и выйти из кабинета. Договариваться о чем-то, даже обиняками, при Малфое было невозможно. Время неумолимо уходило, и невозможно было сказать, жива ли еще девочка — и как долго она останется жива.

Малфой с непринужденным изяществом опустился в кресло напротив Снейпа, не дожидаясь, разумеется, приглашения.

— Только что, — заговорил он, разглядывая набалдашник своей трости, — я поставил в известность директора Дамблдора, что он больше не директор. Двенадцать членов попечительского совета проголосовали за его отставку. Очень надеюсь, Северус, что ты не заплачешь.

— Не заплачу, — подтвердил Снейп. Его лицо было тусклым и невыразительным.

— Пока что исполняющей обязанности назначена МакГонагалл. Но это пока что. Временно. Директором Хогвартса должен быть ты. Это бы меня устроило.

— Меня тоже, — неприятно усмехнулся Снейп, — при условии, конечно, что нападения прекратятся. Надеюсь, Люциус, вы не собираетесь повесить эту проблему на меня?

Это прозвучало совершенно естественно, без нажима и без сомнений, так что Малфой чуть не попался. Он уже открыл было рот, чтобы ответить, но вдруг сообразил — Снейп ничего не знал о маленькой черной тетради, а значит, не мог ничего знать о связи его, Малфоя, с нападениями на учеников Хогвартса. Блефует? Может быть, может быть. А может быть, и нет. Он ничего об этом не узнал от него, Малфоя, но нельзя исключить, что Снейп поддерживает связь с, гм, другим лицом и знает все от него. И даже больше, чем сам Малфой. Так что ответить? Если начать все отрицать, раньше или позже это откроется, и тогда Снейп, если он сейчас блефует, будет знать, что Малфой ему не доверяет. А со Снейпом надо дружить, это уже определенно. А если он не блефует, тогда, начав запираться, Малфой покажет себя менее информированным, чем зельевар. Тогда получится, что Снейп знает о Малфое все, а Малфой о нем — ничего. Как оно на самом деле, похоже, и есть. Значит, говорим правду — но осторожно, осторожно!

— Конечно, нет, — легко ответил Малфой, — будет еще только один инцидент — для того нам и нужна сейчас МакГонагалл. Это будет на ней — и за это она и вылетит. Ты будешь чист, как снег.

— Не будьте самоуверенны, — посоветовал Снейп, — наша Минерва не так проста, как кажется. Это кошка, которая умеет очень крепко вцепиться в седло.

— «Мальчика-который-выжил» ей не простят.

Малфой внимательно вглядывался в лицо Снейпа. Блефует или знает? Если знает — ставить на место уже поздно, придется признать его новое место в будущей иерархии. Если блефует — соперник опасный, но можно побороться.

Снейп равнодушно повел плечом, — мол, мое дело предупредить…

— Что требуется от меня?

— Пока ничего. Быть готовым к событиям и перехватить, так сказать, бразды правления, как только они вылетят из рук очаровательной Минервы. В общем, зашел поставить в известность. Удачи, Северус.

— Удачи, Люциус.

Снейп был очень недоволен собой. Он узнал мало, слишком мало, — собственно, ничего, кроме того, о чем и так догадывался. Но проявлять инициативу было нельзя — Малфой был слишком насторожен. Интересно, почему? Не доверяет? Или предполагает в нем соперника? Но последнее означало бы, что все происходящее — не просто заговор аристократов по смещению неугодного директора. Это означало бы, что игра началась — Волдеморт активизировал подполье. Но это терпит, пока терпит. Сейчас главное — девочка. Он ни на шаг не приблизился к выявлению «наследника Слизерина», а значит, все, что есть, — Флитвик и зелье, которого тот ждет.

* * *

«Я его нашел», — безжизненно сообщил Флитвик стоявшему рядом Снейпу. Маленький профессор полулежал в кресле, его глаза были закрыты, морщинистое личико обострилось и побледнело.

Он пребывал как бы одновременно в двух мирах. Он осознавал, что сидит в кресле, что рядом стоит коллега, ждущий от него сообщений. Но его тело было легким, как если бы он пребывал в воде, и временами Флитвик вообще не ощущал его границ, как будто бы тело его растворялось в пульсирующей темноте, которой на первый взгляд казался тот, второй мир. Через это мир, темный и густой, Флитвик тянулся к образу, который помнил из своих снов, — образу карлика-двойника, сливавшемуся с образом печальной птицы. Внутренняя их суть была одна.

Василиск узнал его и обрадовался — Флитвик чувствовал эту радость, — потянулся навстречу.

«Со мной давно никто не разговаривает. Только ты один», — пожаловался он беззвучно.

«Ты хороший, — профессор так же беззвучно кричал в темноту, вкладывая в крик всю душу. — Не убивай. Ты увидишь небо. Я помогу. Оно не окаменеет. Оно — небо».

«Я — хороший. Не убиваю. Не хочу. Он заставляет».

«Он — какой? Покажи мне его».

Что-то случилось. Густой мир подернулся рябью, Флитвик потерял василиска. Он слепо тыкался в упругие стены, не находя, куда двигаться. Василиск сам пришел к нему.

«Он зовет. Я не хочу. Я хочу к тебе. К небу».

«Не ходи».

Боль сдавила Флитвика. Боль василиска, которого выдавливал приказ. Он вдруг на мгновение увидел в странных пропорциях полость земли, черную кляксу и мальчика в мантии, закрывшего лицо руками.

«Не убивай!!!»

То, что пришло дальше, невозможно было объяснить. Оно было огромным, обжигающим и полным лютой, клокочущей ненависти. Злобы, далеко превосходящей человеческую. Готовности терзать. Флитвик, знавший многие нечеловеческие сущности, был поражен. Это было абсолютно чуждым, как будто родившимся не на земле, и бесконечно древним — гораздо, гораздо древнее василиска, молодого, перепуганного, обреченного, терзаемого.

Боль, обрушившаяся на профессора, была нестерпимой.

«Держись! Пожалуйста, держись…»

«Я не убью. Я стараюсь. Я не вижу. У меня больше нет глаз. Люблю небо. Люблю тебя».

Все кончилось.

* * *

Боль. Обыкновенная боль. В щеке.

У него есть щека?

Флитвик сообразил, что его били по лицу. Ладонью, с размаху. Он с трудом открыл глаза. Перед ним плыло белое, отчаянное лицо Снейпа, руки зельевара крепко сжимали его плечи.

«Все в порядке, коллега, — с трудом ворочая языком, пробормотал Флитвик. — Не надо так рьяно, я и без ваших стараний не красавец».

Снейп судорожно перевел дыхание, отпуская его. «Выпейте!» — в губы Флитвика ткнулась какая-то склянка. Морок рассеивался.

«Его убили, — сказал он Снейпу сквозь давящий комок в горле — его все-таки убили. А он — не убивал. До последнего мига».

«Я знаю, — сказал Снейп скупо, — вы говорили».

«Я что-то говорил?»

«Шептали. Все, что вы хотели сказать… ему. И повторяли за ним».

«Что это было, Снейп? То, что напало? Там?»

«Судя по результату, — губы Снейпа болезненно кривились, — это был феникс нашего уважаемого директора. По имени Фоукс. Все было просчитано, Флитвик. Феникс сделал всю работу, но последний удар нанес, несомненно, Поттер. И, готов поклясться, — мечом Гриффиндора. Для полноты картины». Снейп помолчал, сдерживаясь. «А сейчас вам лучше лечь. Я пойду узнаю новости и приду рассказать вам. Если вы не будете спать. Если будете — будить не стану. Торопиться уже некуда».

«Да, — сказал Флитвик готовой исчезнуть за дверью черной прямой спине, — мы опять опоздали».

Внезапно Снейп развернулся. Он смотрел на Флитвика с неожиданным глубоким состраданием, даже жалостью, однако тон его, когда он заговорил, был сух и деловит.

"Возможно, для василиска это был наилучший исход. Светлая душа в чудовищном теле, и никакой возможности жить иначе, кроме вечного заключения в этом подземелье. Единственный способ общения — та насквозь искусственная мерзость, которую он проделывал с вами. Ничего другого. Никогда".

"Он говорил на змеином языке..."

Губы Снейпа искривились.

"Он воспринимал приказы на змеином языке. Это разные вещи".

* * *

Школа праздновала так, как не праздновала, наверное, никогда. Новость о том, что бояться больше нечего, монстр Слизерина убит, убит, разумеется, Гарри Поттером, Дамблдор снова директор, и все, совсем все теперь хорошо, разнеслась мгновенно.

Радостные учителя во главе с сияющей МакГонагалл собирали школьников на ночной пир в Большой зал прямо как были — в пижамах. Среди учителей не было профессора Локонса; шепотом говорили, что он пострадал в битве с монстром — потерял память, никого не узнает, не помнит, кто он, и теперь будет долго лечиться в больнице святого Мунго. Еще более шепотом — что пострадал Локонс вовсе не в битве, а в попытке с нее сбежать: Гарри Поттер и его друзья вызвали его на помощь, он пытался наслать забвение на Поттера и Рона Уизли, но сломанная палочка Рона, которой профессор пытался воспользоваться, подвела и отразила проклятие в него самого. Были и те, кто в последнее не верил, предпочитая видеть героя в обладателе самой обаятельной улыбки. Чарити Бербидж даже расплакалась и сидела за столом, вытирая катившиеся по щекам слезы. Может быть, и неуместно высказывать тут наше мнение, но мы с теплотой и нежностью смотрим на мокрые щечки Чарити и некоторых студенток: справедливость справедливостью, но нам милы эти слезы — милее холодного и чистого голоса справедливости.

Отдельное ликование вызвало появление в зале исцеленных наконец-то созревшей мандрагорой бывших оцепенелых — и к этому ликованию мы с радостью присоединяемся. Выздоровевших детей обнимали друзья; одноклассники вставали в очередь, что потрясти им руки. Кошка стояла у входа в зал рядом со своим хозяином, который светился от счастья. Кошка сохраняла невозмутимость.

Призрак Гриффиндора Почти Безголовый Ник, послуживший щитом для ученика Финч-Флетчли и тоже исцеленный, порхал между столами, рассказывая всем, как он без колебаний бросился заслонять мальчика от смертоносного взгляда василиска.

На празднестве отсутствовала Джинни Уизли — та первокурсница, которую похитил и затянул в Тайную комнату наследник Слизерина. Она находилась в Больничном крыле. Опять-таки шепотом поговаривали, что никакого наследника и не было: выпустила монстра и делала надписи на стенах сама Джинни, одурманенная миазмами из некой маленькой черной тетрадки, хранившей дух Сами-Знаете-Кого. К чести учеников, никто не ставил этого Джинни в упрек: одурманенность есть одурманенность, неизвестно, как бы вы себя повели. И, кроме того, ведь всё закончилось хорошо, не так ли?

Профессора Флитвика тоже не было на ночном пиру: он недомогал и крепко уснул. Жаль, конечно, но возраст, что вы хотите.

Профессор Снейп взял на себя ночной обход территории школы. Было тепло и звездно, пахло наступающим летом — травой, близкой водой, какими-то цветами. Сам не зная зачем, профессор свернул к когтевранской башне.

Мы опять опоздали, сказал Флитвик. Опять опоздали, и Гарри Поттер убил вторично. Двенадцать лет. Маленький герой, к которому подвели жертву для последнего удара.

Мы опять опоздали. Вот только «мы» — это сладкая иллюзия, слабость, искусительная, но недолгая. Не бывает «мы» для вины и расплаты.

И старый учитель ко всему этому не имеет никакого отношения. Не должен иметь. Никакого.

Снейп не сказал Флитвику, что для того смерть василиска была отчаянной удачей. В противном случае жаждущая общения тварь едва ли когда-нибудь оставила бы его в покое. И Флитвик стал бы безумцем, способным разговаривать лишь с одним собеседником — голосом в своей голове.

Правда, Снейп подозревал, что старый учитель об этой опасности догадывался. Просто другие вещи были для него важнее.

Наверху жаловалась одинокая скрипка. Она говорила о поражении, о долгой череде поражений, о бедных слепых душах, которые тычутся в ватную тьму, не в силах вырваться из нее к свету, воздуху, небу.

Одуряюще пахли шиповник и жасмин, и, наверное, сирень. Снейп протянул руку к цветку шиповника, слабо мерцавшему среди темных веток, зачем-то коснулся нежных лепестков. Шиповник незамедлительно ужалил. Профессор усмехнулся и пошел дальше — в обход территории.

А скрипка пела еще — о любви к небу существа, ни разу неба не видевшего. Эта любовь, считала скрипка, не может закончиться со смертью того, кто ее испытывал. И вряд ли закончится, даже если небо рассыплется на десять тысяч мелких осколков.