Немного диалектики (джен)

Спокойно, товарищ, спокойно, у нас еще все впереди.

Пусть шпилем ночной колокольни беда ковыряет в груди…

Ю. Визбор

Этим летом дом Сент-Клеров, чинный, торжественный и обветшалый, подвергся нашествию. Предки на многочисленных портретах только скорбно сдвигали брови и поджимали фамильные четко очерченные губы, наблюдая вихрь, проносящийся по залам. Дедушка Сент-Клер косился на предков, пряча злорадную усмешку. Лорд Сент-Клер, чопорный и сухой внешне, втайне страдал, видя таким же сухим и чопорным своего маленького внука. Одиночество и благовоспитанность, считал он, пристали старикам, но не детям. Он понимал, что Торквиниусу нужна другая жизнь, другое общество вместо общества старика и книг, но не мог ему этого обеспечить. Не умел.

Этим летом все изменилось. Где-то в туманных горах Шотландии одна маленькая ведьма выпросила, вымолила и вытребовала два разрешения: во-первых, погостить в поместье Сент-Клеров, и во-вторых, поделиться с юным Торквиниусом некоторыми семейными тайнами, знать которые ему очень хотелось. Последнее было особенно трудно: горцы считали, что тайны котла нельзя открывать мужчинам. Но Гленна справилась. Старая Имхэйр души не чаяла во внучке, а ее слово в этом вопросе было законом.

Дети варили зелья по древним горским рецептам, а в перерывах носились на метлах — и носились просто так, бегом и вприпрыжку, сшибая все на своем пути. Изысканный юный наследник на глазах превращался в неуправляемого хулигана. Дедушка прятал в выцветших серых глазах довольную усмешку.

Но окончательно маленькая дикарка завоевала старика, проявив жадный интерес к семейному оргАну. Играть она на нем не могла: педали не были рассчитаны на ее рост, но слушала старого лорда так, как никогда не слушал его равнодушный к музыке внук. Сент-Клер приказал извлечь из пыльного небытия и настроить давно забытый клавесин и стал ежевечерне давать Гленне уроки музыки. И то, что способности девочка проявила самые посредственные, его не огорчало и не расхолаживало: потомку королей пристало понимать музыку, но профессиональным музыкантом становиться незачем.

В общем, это было чудесное лето.

Новость принесла тетушка Бастинда, леди Бастинда Уэлворт, кузина и старая приятельница лорда Сент-Клера, единственная, кто регулярно навещал его в добровольном заточении. Точнее, единственная, чьи регулярные посещения старый лорд терпел, — кажется, исключительно ради того, чтобы было кого громко назвать «старой курицей». Впрочем, леди Уэлворт тоже не проявляла к высокородному кузену излишней почтительности и на подобные выпады всегда отвечала в том же духе.

К этому следует добавить, что леди Бастинда внешне была классической старой ведьмой из магловских сказок — с неряшливыми седыми патлами, массивным крючковатым носом и восхитительных размеров волосатой бородавкой на нем.

— Алоизиус, — задыхаясь, выпалила она прямо с порога, — детей нельзя пускать в школу! Сириус Блэк сбежал из Азкабана и пробирается в Хогвартс!

— Что? — изумился старый лорд. — Сбежал из Азкабана — и лезет в Хогвартс? Он сумасшедший? И кто такой, прах побери, в конце концов, этот Сириус Блэк?! Бастинда, отдышись и попробуй сначала. Эта попытка освоить членораздельную речь тебе не засчитывается.

— Сам дурак, — изысканно ответствовала леди, усаживаясь в кресло и пристраивая на коленях линялый армейский вещевой мешок, служивший ей парадной сумочкой. — Сириус Блэк — опасный преступник, он убил тринадцать человек и просидел в тюрьме двенадцать лет. И да, он сумасшедший.

— Года, значит, не досидел, — сделал глубокомысленный вывод Сент-Клер, — если считать по одному за каждого. А если хотя бы по два — сидеть бы ему и сидеть. И что ж это его вдруг сдернуло с насиженного места, а? Да, Гленна, дитя мое, распорядитесь о чае для нашей гостьи, будьте так добры. Торквиниус, помоги Гленне.

— Так что, старая кошелка, — спросил он, когда за детьми закрылась дверь гостиной, — ты действительно чуешь опасность или наслушалась министерских ослов вроде твоего племянника?

— Освальдус — не осел, — привычно, как уж было заведено, обиделась за племянника леди, — он умный мальчик. В министерстве все считают, что Сириус Блэк сбежал, чтобы мстить Гарри Поттеру, и Освальдус находит это вполне вероятным. Мальчик нарушил служебную тайну, чтобы я предупредила тебя.

— Абсурд, — отрезал Алоизиус. — Если уж у этого вашего Блэка хватило соображения выбраться из Азкабана, то должно хватить, чтобы выждать и не лезть туда, где его ждут. Даже если ему кровь из носу понадобился Гарри Поттер — парень не последний год в Хогвартсе, будет еще время повидаться. Двенадцать лет ждать, чтобы все провалить, — это вряд ли. И чуйка твоя, как я понял, молчит. Нет, Бастинда, Торквиниус поедет в школу. Родителям Гленны я в подробностях все напишу, спасибо тебе за сообщение.

Слушавшие под дверью дети переглянулись.

«Мои тоже отпустят, — прошептала Гленна, — МакАртуры не бегают от опасности».

«Значит, мы его и поймаем. Убийцу», — шепнул Торквиниус с горящими глазами.

Гленна покосилась на него. «Таким ты мне нравишься, парень», — изрекла она, принимая от домовика поднос с чаем. Если по правде, он ей нравился всяким, каким бывал, но не сказать к месту такую замечательную фразу — себя не уважать.

— Может быть, ему просто раньше не предоставлялся случай, — между тем продолжала Бастинда, — а вот предоставился — и раз, сбежал. И прямиком в школу.

— Не говори, чего не знаешь, неумная ты женщина, — в этот раз Сент-Клер был на редкость мягок и терпелив с кузиной и даже снизошел до объяснений. — Прелесть тюремного распорядка — в его постоянстве. Через месяц ты уже знаешь об этом распорядке все. Все случаи, которые только могут предоставиться, предоставляются в первый год. Если в этот срок не сбежишь — потом только влачишь существование, день за днем. Нет, этого вашего Блэка что-то сильно подтолкнуло, что-то извне, и хотел бы я знать что, — задумчиво закончил он.

Не в обычаях леди Уэлворт было оставлять сказанное кем-либо без достойного ответа. Но тут она промолчала. Дело было в том, что лорд Сент-Клер действительно знал, о чем говорил.

* * *

Когда поезд остановился и свет погас, старшекурсники, ехавшие в одном купе с Гленной и Торквиниусом, отправились выяснять, в чем дело, и, видимо, задержались с приятелями. Во всяком случае, когда на пороге купе появился дементор, двое второкурсников были одни.

И потом долго молчали.

«Знаешь, — наконец, задумчиво сказал Торквиниус, — а я, пожалуй, буду за Сама-Знаешь-Кого. Вряд ли он хуже тех, кто отдает людей, пусть даже и плохих, в лапы таким тварям».

Гленна мрачно кивнула.

* * *

Преподавательский состав школы воспринял решение министерства усилить охрану Хогвартса дементорами именно так, как и следовало ожидать, — в штыки. Конечно, любое учебное заведение не бывает радо вмешательству властей в его жизнь, в особенности, если это вмешательство выражается в выставлении стражи по периметру. Но здесь было и другое.

Стражи Азкабана, как никакая другая сущность из известных, подходили под определение «чистое беспримесное зло». Говорили, что они высасывают из человека душу. Насколько это верно — неизвестно: ни одному магу не удалось проникнуть в природу этих чудовищных созданий, да, по правде говоря, и желающих как-то не находилось. Природа дементоров отталкивала жаждущий познания ум так же, как они сами гасили всякую радость и уничтожали полноту бытия во всяком, кто оказывался вблизи. Мерзкие, похожие на разложившиеся трупы внешне, перед «вторым зрением» они представали в виде гигантских содрогающихся воронок, затягивающих в непроглядную тьму. Самое жадное любопытство, самый безоглядный научный энтузиазм гасли при соприкосновении с ними, обращаясь в тягостную давящую скуку.

Многим, включая, в частности, профессора Флитвика, неоднократно приходила в голову мысль, что человечеству следовало бы объединиться ради того, чтобы изгнать из своего мира эти порождения инфернальных слоев бытия, и что их присутствие на Земле потенциально смертельно, а всякое сотрудничество с ними — преступно.

Министерство магии, как мы знаем, этого мнения не разделяло. Дементоры были удобны: никто не мог сбежать из Азкабана, а его стражи никогда не покидали периметра тюрьмы.

И вот оба эти правила в одночасье оказались нарушенными. Сириусу Блэку удался побег, а неряшливые сгустки опасной мерзости окружали школу, в которую вот-вот должны были прибыть без малого четыре сотни беззащитных детей.

И было непонятно, кто же инициировал это решение. Дамблдор, вслух им возмущавшийся, утверждал, что решение продавило министерство, несмотря на его, Дамблдора, решительное сопротивление. Однако Корнелиус Фадж на движущейся колдограмме в газете казался напуганным и действовавшим из-под палки. Флитвик не сомневался в том, что директор озабочен искренне, хотя ему и казалось, что истинная причина озабоченности и беспокойства Дамблдора — не в дементорах, висящих вокруг школы. Она была глубже.

* * *

В вечерней тишине едва слышно потрескивали шарниры и передачи старинных колдовских механизмов. Фоукс, которого директор втайне, не решаясь признаваться в этом даже самому себе, считал существом куда более страшным, чем все дементоры, вместе взятые, мирно дремал на жердочке.

Дамблдор сидел в своем удобном кресле, полузакрыв глаза и слегка улыбаясь. Время от времени он отправлял в рот очередное лакомство из стоявшей на столе тарелки со сладостями. Чашечка чая перед ним курилась влажным дымком, не остывая.

Со стороны казалось, что директор отдыхает после беспокойного рабочего дня, оставшись, наконец, в блаженном одиночестве и наслаждаясь им.

Видимостью было и то, и другое: Дамблдор не был в одиночестве, и он отнюдь не пребывал в блаженной расслабленности. Легкая улыбка скрывала беспокойство, полуопущенные веки прятали недремлющие глаза, а сам директор пребывал в растерянности и напряженных размышлениях. Видимость была призвана обмануть портреты, следившие за ним со стен, и Фоукса. Дремлющий феникс был чертовски чуткой тварью.

Директор Хогвартса мог остаться в одиночестве только тогда, когда в ночном колпаке отправлялся в постель и гасил свет, — и в туалете, конечно. Но слишком ранний отход ко сну выглядел бы подозрительно. Портреты прежних директоров непременно обсудили бы это между собой и, конечно, пришли бы к выводу, что Альбус уже не тот — не тянет. Понесли бы эту новость из рамы в раму по всему магическому миру, и Мерлин знает, до кого дошло бы. В магическом мире и за его пределами.

Положение обязывало, и Альбус уже давно к этому привык. Настолько, что не позволял себе расслабляться ни в туалете, ни отходя ко сну в ночном колпаке.

Сейчас, как уже упоминалось, им владели беспокойные мысли. Дело в том, что директор действительно резко возражал против размещения дементоров в Хогвартсе, а Фадж, который это предложение коллегии авроров активно поддержал и фактически продавил, выглядел при этом человеком, действующим против собственной воли. Дамблдор был также уверен, что сторонники Волдеморта здесь не при чем. По крайней мере, известные ему. Игру вел кто-то другой, очень влиятельный и не желавший обнаруживать свое участие перед ним, Дамблдором. Альбус знал только одного такого игрока, и если этот игрок действовал в обход его, это было очень, очень плохо. Совсем плохо.

Начнем с начала. Из Азбакана сбегает Сириус Блэк. Событие абсолютно невозможное, если ему не помогли. Директор Хогвартса всегда знает очень многое из того, что происходит в школе, гораздо больше, чем могут предполагать прочие ее обитатели, и незарегистрированные анимагические способности Блэка не были для Дамблдора секретом. Альбус имел все основания полагать, что не были они секретом и для аврората — он сам в свое время намекнул на них главе этой организации.

Скримджер не из тех, кто пропускает мимо ушей подобные намеки. Так что то, что Блэк был анимагом, ключей от свободы ему не давало — как не давало и ничто другое. Блэку помогли, это было несомненно — даже если сам Блэк был уверен в обратном. И наверняка ведь был уверен.

Директор Хогвартса почти не сомневался в невиновности Сириуса Блэка. Почти — потому что в истории с покушением Блэка на Питера Петтигрю и гибелью двенадцати человек на месте этого покушения было все-таки много неясного. Но то, что Блэк никогда не был приспешником Волдеморта и не предавал Поттеров, Дамблдору было известно доподлинно. Кому ж это было знать, как не ему, — ведь именно он устанавливал защиту на дом Поттеров! И хранителем этой защиты был отнюдь не Блэк. Зная это, Альбус сделал все, чтобы облегчить пребывание Блэка в Азкабане; условия его содержания и сравнить было невозможно с тем, как содержались настоящие приспешники Темного Лорда. Он мог смело взглянуть в глаза Блэку. «Мой мальчик, большего, чем сделал для тебя я, сделать было невозможно. Да, я не свидетельствовал в твою пользу; сделать это, не раскрыв местопребывание твоего крестника и не подвергнув его смертельной опасности, было нельзя. Надеюсь, ты не осудишь меня за это. Но я пустил в ход все свое влияние, чтобы сохранить тебе жизнь и рассудок. Мне мучительно было осознавать, что ты, невинный, в тюрьме по ложному обвинению. (Оно ведь было ложным, не так ли? Ведь не ты убил всех этих маглов?) Что поделаешь — и я не всесилен. Важнее всего было сохранить жизнь Гарри Поттеру — без этого все наши жертвы и гибель твоих друзей были бы напрасными». Вот что сказал бы он Сириусу Блэку, встреться они лицом к лицу, — и это было бы правдой. Хотя и не всей.

Сириус Блэк, легкомысленный, импульсивный и не очень далекий, был крестным Гарри Поттера и мог с полным основанием претендовать на то, чтобы жить вместе со своим крестником и воспитывать его. А это директора не устраивало категорически. И это было еще одной, хотя и негласной, причиной того, что Сириус Блэк находился там, где находился.

И где находиться с недавнего времени перестал.

Что он предпримет дальше? Это зависело от того, кто способствовал его побегу и какие цели этот кто-то перед собой ставил.

Министерские враги Дамблдора (а такие у него, разумеется были), к примеру, могли узнать что-то лишнее, чего им знать не полагалось, и попытаться использовать Блэка — восстановить его против Альбуса. Идея дурацкая, но вполне в духе этих идиотов. В этом случае Сириуса на какое-то время спрячут, как козырь в рукаве, и о нем ничего не будет слышно. Но причем здесь тогда стражи Азкабана? У министерских врагов директора не было влияния, достаточного для того, чтобы продавить их использование вне тюрьмы, — не говоря уже о том, что им это не было нужно. Может быть, кто-то третий вмешался в сложившуюся ситуацию, чтобы повернуть ее в свою сторону? Например, сторонники Волдеморта? Нет, тоже силенок маловато. Хотя выглядит логично: дементоры на свободе, вблизи школы, дементоры, отвлеченные от Азкабана, — это в их интересах больше, чем в чьих бы то ни было.

Директор еще какое-то время поразмышлял на эту тему, так и этак прикидывая возможности партии Люциуса Малфоя в министерских коридорах при различных раскладах.

О другой возможности он боялся даже думать. Если те, с кем он когда-то договаривался, начали играть в обход его, — последствия было страшно себе представить.

Несмотря на уют кресла, камина и горячего чая директор почувствовал озноб. Маглы… А ведь ему когда-то говорили.

«Ваш мирок, Альбус, — это просто экспериментальная площадка, — говорил ему полный пышноволосый и пышноусый человек средних лет, небрежно прихлебывая гиннес из толстой кружки. Разговор происходил в пабе деревеньки Бэконсфилд, куда тридцатишестилетний Альбус аппарировал специально ради разговора с толстым пышноусым человеком — и не в первый раз. — Никаких чудес вы, разумеется, не творите. Поверьте мне, чудеса — настоящие чудеса — выглядят совсем по-другому. А то, что делаете вы, — просто еще один вариант воздействия человека на природу — наравне с паром и электричеством. Недостаточно изученный, согласен, — и поэтому выглядящий столь… гм, романтично. Но ничего сверхъестественного. Ваши возможности изучают, не привлекая к этому внимания общественности, — и если что-то пойдет не так, попросту прихлопнут, как мух».

«Вы полагаете — никаких чудес?» — спросил тогда Альбус, небрежным движением превращая стоявшую на столе пепельницу в кролика. Кролик подергал усами и поудобнее устроился на столе.

«Вне всякого сомнения», — его собеседник без церемоний ткнул толстым пальцем в бок кролику. Нет, в край пепельницы, куда пышноусый незамедлительно и положил дымящуюся трубку, которую до этого держал в другой руке. И все-таки он был маглом, несомненным маглом, это много раз проверяли, в том числе и сам Альбус. Маглом, на которого не действовало волшебство.

"Альбус, — продолжил толстяк, и его широкое добродушное лицо стало очень серьезным, — вы сейчас испугались за свой мир, а я не хотел вас пугать. Я всего лишь хотел воззвать к вашему здравому смыслу. Вы — люди, такие же, как и все. Кто-то умеет играть на скрипке, а кто-то превращать пепельницы в кроликов. Это не делает вас чем-то другим, нечеловеческим. Опасность для вас кроется в том, что вы верите или можете поверить, что вы не люди или люди, отличные от всех остальных. Именно это делает вас мишенью. Помните, что вы просто люди, и тогда вы спасетесь или погибнете только вместе со всем человечеством, и никак иначе".

«Гилберт, а вот и вы! — раздался над ними низкий голос, говоривший по-французски с едва уловимым тягучим акцентом. — Ваша супруга назвала несколько мест, где вас можно найти в это время, а я угадал с первым же. Прошу прощения, если помешал».

«Нет, Николя, вы не помешали, — широко улыбнулся Гилберт, пожимая руку худощавому молодому человеку с пристальным взглядом темных глаз, — Познакомьтесь — это Альбус Дамблдор, который считает, что он волшебник. Альбус, а это Николя Гумилев из России — волшебник настоящий».

Подошедший молодой человек был маглом.

«Но он и в самом деле волшебник», — возразил Николя, внимательно разглядывая Дамблдора.

«Откуда вы знаете?» — не удержался Альбус.

«У меня жена — ведьма, — спокойно объяснил Гумилев, но лицо его болезненно дрогнуло. — Впрочем, она старается».

«Старается перестать быть ведьмой?» — Дамблдор во все глаза рассматривал человека, которого Честертон назвал настоящим волшебником. Конечно, это был магл, но было в нем что-то… тревожащее. Даже пугающее.

«Старается при этом быть человеком. Но получается плохо», — сухо ответил Гумилев, давая понять, что больше он на эту тему разговаривать не намерен. Дамблдор не настаивал. Ему было неуютно, впечатления требовали осмысления, и он стал прощаться.

Больше они не встречались. Дамблдор неохотно признавался себе, что оба эти странных магла вызывали в нем страх.

"Прихлопнут, как мух..." Он старался быть осторожным, очень осторожным. И, кажется, поставил не на тех.

* * *

Давайте подрегулируем немножко наше волшебное стеклышко, чтобы еще чуть-чуть посмотреть на тех давних собеседников Дамблдора, которых мы увидели в его воспоминаниях. Тем более, что в нашей истории они больше не появятся.

Они сидят друг напротив друга в полутемном пабе — полный пышноусый англичанин и подтянутый русский в военной форме. Это их вторая и последняя встреча, и о ней, в отличие от первой, Честертон ничего не напишет в своей "Автобиографии".

"Почему вы назвали меня волшебником, Гилберт?"

"Потому что вы волшебник. Я спрашивал, и мне рассказали, какое впечатление производят ваши стихи. Это куда большее волшебство, чем превращение пепельницы в кролика. Это то, чем вы должны заниматься. Вы по-прежнему считаете, что поэты должны править миром? Вот прямо так — брать скипетр и править?"

"Почему бы и нет? Разве у древних кельтов не правили короли-скальды? И разве это не было хорошо?"

"Гм. Наверное, было. Это были другие времена, и правили тогда не поэты, а поэзия. А короли... короли всего лишь следовали ей. Вы очень вовремя приехали. Как вам ваш новый знакомый? Он и его приятели считают, что править должны мудрецы".

"А вы, конечно, скажете, что не мудрецы, а мудрость?"

"Я скажу — здравый смысл".

"Разве творчество — не высший дар, который дал людям Господь?"

"Людям, Николя! Всем людям, а не только мудрецам и поэтам.Так же, как честь, верность и человеческое достоинство. И здравый смысл, собственно, именно в том и заключается, чтобы никогда не упускать этого из виду".

* * *

Почему-то новый преподаватель ЗоТИ не воспользовался камином и не аппарировал в деревеньку Хогсмит — он прибыл в замок на поезде вместе со школьниками. Поэтому он не был представлен коллегам предварительно — они увидели его только во время торжества в Большом зале, — собственно, в тот момент, когда Дамблдор представил его учащимся.

На первый взгляд Римус Люпин (так звали нового профессора) производил впечатление человека приятного и незлобивого, но что-то неуловимое в его облике настораживало Флитвика. Схожие ощущения вызывали в нем люди, страдавшие тяжелым душевным недугом, в период ремиссии. И, если присмотреться, сходство в самом деле имелось: мягкий, безвольный, несколько одутловатый подбородок, сглаженные носогубные складки, кроткий и в то же время давящий взгляд мутноватых глаз. И все-таки по ощущениям это было не совсем то.

Флитвик оглянулся на Снейпа. В последнее время у него появилась привычка сверять свои впечатления с реакцией более молодого коллеги — привычка, которую он сам вряд ли осознавал. Снейп смотрел на Люпина не отрываясь, и в его взгляде читалось открытое и глубокое отвращение. Флитвик, удивленный этим взглядом, попытался подобрать аналогию. Сам бы он, наверное, так смотрел на коллегу, явившегося в класс к студентам мертвецки пьяным, перемазанным губной помадой и с предметом женского интимного туалета, торчащим из нагрудного кармашка. Притом, что в иной, более соответствующей обстановке такой облик приятелей никаких возражений у профессора не вызывал.

С этим типом определенно что-то не в порядке. Взгляд профессора метнулся к студентам, и поймав себя на этом, Флитвик усмехнулся. Становишься наседкой, старик: чуть что непонятно, первое движение — упрятать птенцов под крыло.

Студенты, между тем, переживали следующую новость, сообщенную директором: преподавателем ухода за волшебными животными назначался лесничий Хагрид, полуграмотный, но добродушный детина, большой друг Гарри Поттера и всего факультета Гриффиндор. Гриффиндорцы громко торжествовали, собственный факультет Флитвика снисходительно аплодировал, слизеринцы свистели и возмущались. Флитвик поискал глазами Кнопку. Девчонка, не обращая внимания на творящийся вокруг переполох, старательно складывала из листа пергамента птичку. Закончила, прицелилась. Птичка плавно перелетела через два стола и ткнулась прямо в лоб когтевранцу Сент-Клеру. Мальчик потер лоб, поправил очки, повернул голову, выискивая глазами обидчицу, — и улыбнулся ей так радостно и светло, что Флитвик сам невольно заулыбался. «По крайней мере здесь — никакой розни и предрассудков», — довольно подумал он.

«Филиус, когда закончите ужинать — поднимитесь ко мне в кабинет», — проходя мимо, распорядился директор. Профессор честно старался не заставлять себя ждать, но у выхода его поймал когтевранский староста, требовавший распоряжений, так что в кабинет Дамблдора Флитвик пришел, по-видимому, последним из приглашенных. Там уже находились МакГонагалл, Снейп и новый преподаватель ЗоТИ, скромно притулившийся на стуле.

«…разумеется, я буду это готовить, — злобно говорил Снейп. — Можно подумать, у меня есть выбор».

«Почему же? Есть, — директор отвечал с холодной насмешкой. — Вы можете отказаться, Северус, и тогда Римуса выгонят отсюда после первого же эксцесса».

«После того, как он задерет кого-нибудь насмерть, хотите сказать вы».

«Вас это волнует?»

Лицо Снейпа дернулось. Флитвик быстро шагнул вперед, оттесняя Снейпа в тень: «Вы просили меня зайти…»

«Да-да, Филиус, нам нужна ваша помощь. Видите ли, наш новый коллега — оборотень», — час от часу не легче! Дамблдор что, решил побить все рекорды безответственности?

«Римус — прекрасный специалист, умеет ладить с детьми, — между тем невозмутимо продолжал директор, — что вы можете предложить, чтобы нивелировать возможные негативные последствия его состояния?»

«Как по-писаному чешет, собака!» — сказал бы на это Бильдер. Его старый боевой друг смотрел дальше. «Никаких проблем! — живо заверил Флитвик. — Я сделаю неснимающиеся браслеты на руки и на ноги. В момент наступления полнолуния они будут активизироваться и намертво приковывать пациента к любым твердым поверхностям, какие попадутся, — к стене, так к стене, к полу, так к полу».

Не проронившая до сих пор ни слова МакГонагалл посмотрела на него с симпатией. Ей идея явно понравилась. Директору — не очень. «Филиус, а вам самому такой способ не кажется излишне жестоким? — мягко спросил он. — Вот профессор Снейп предлагает зелье, которое поможет нашему коллеге, что называется, не терять головы в критические дни». Снейп за спиной у Флитвика что-то едва слышно прошипел сквозь зубы. «Прекрасно! — отозвался Флитвик. Ему стало любопытно и даже весело — опасно весело. — А я сделаю напоминалку. Если коллега Люпин забудет выпить зелье…»

«Нет-нет, это лишнее, — поспешно прервал его директор. — Мы надеялись, что, может быть, вы предложите что-нибудь более гуманное, чем зелье, которое, что ни говори, отрицательно сказывается на здоровье оборотня, но если вам нечего предложить — я вас больше не задерживаю. Спасибо, Филиус».

Флитвик даже не поверил своим ушам. Вот так откровенно директор заявлял о том, что ему нужен практически неконтролируемый оборотень в замке! Потому что Снейп, конечно, мог сварить зелье, но никто не в состоянии был проконтролировать, как Люпин будет его употреблять.

Профессор взглянул на виновника переполоха. Люпин сидел сгорбившись на краешке стула, и в глазах его тлела такая тихая обреченность, что у Флитвика сжалось сердце. Одет оборотень был скверно, серая физиономия с ввалившимися щеками говорила о хроническом недоедании. Ему очень нужна была эта работа. «Ладно, глядишь, обойдется. Может, Дамблдор действительно в кои-то веки просто пожалел человека», — почему-то сердито думал профессор, спускаясь вниз по винтовой лестнице. И еще его жег стыд — то ли из-за того, что в присутствии человека, причем человека беспомощного, несчастного, нуждавшегося в помощи, он позволил себе это хамски-жестокое обсуждение, то ли, наоборот, — из-за того, что так легко внутренне сдался, а ведь тут дети… не поймешь. Но жег.

* * *

Зелье, тормозящее процесс превращения оборотня в полнолуние и помогающее ему сохранить на это время человеческое сознание, известно давно, и проблемы оборотней могло бы вообще не существовать, если бы не некоторые «но».

Во-первых, такое зелье очень дорого. Для него требуются ингредиенты, стоимость которых не по карману не то что цивилизованным оборотням, которые чаще всего сидят без работы, но и подавляющему большинству населения магического мира.

Во-вторых, оно очень сложно в приготовлении. Зельеваров такого уровня очень немного — единицы. Понятно, что их услуги стоят дорого, но если даже представить себе, что они начнут работать на голом альтруизме или их работу оплатит министерство, — все равно специалистов не хватит, чтобы на постоянной основе снабжать зельем даже десятую часть существующего поголовья оборотней.

И наконец, как мы уже услышали от Дамблдора, такое зелье — штука для здоровья оборотня крайне неполезная. Постоянное его употребление самого здорового из них свело бы в могилу за десять-пятнадцать лет, а скверное самочувствие и развитие всех заложенных от природы болезней было обеспечено с первых же дней приема.

Профессор Снейп, чихая и кусая губы от досады на себя, рылся в заветном углу, куда складывал свои работы, еще не потерявшие, на его взгляд, актуальности. Наконец, искомое оказалось у него в руках. Это была небрежно сколотая пачка листов — давние расчеты, целью которых было минимизация вредного влияния зелья на оборотней. Тогда он с задачей не справился: им еще не был разработан универсальный формализм, позволяющий приводить магические уравнения такого типа к решаемому виду. Теперь эту работу можно было закончить за часы.

К утру она была закончена.

Бывший однокашник мог не опасаться за свое здоровье: да, слабость и головокружение на те дни, когда он будет принимать препарат, ему, конечно, были обеспечены, но системное воздействие зелья на организм практически было нейтрализовано. Сильный дополнительный магический контур его гарантированно гасил. «А заодно пусть послужит подопытным. Экспериментальным образцом», — злобно думал Снейп, хотя и прекрасно знал, что для контуров такого рода ни проверочные, ни уточняющие эксперименты не требуются: в некоторых своих аспектах магическая наука очень сильно отличается от магловской — иначе она не была бы магической. Злобная мысль утешала: работая на пределе возможностей ночь напролет ради бывшего одноклассника из компании, называвшей себя «мародерами» (прелестное название, не правда ли?), он чувствовал себя глупым и униженным. Но отношение к человеческому здоровью для зельевара давно исчерпывалось категорическим императивом «что сможешь — сделай», и иначе он не мог.

* * *

Профессор Люпин на уроке у гриффиндорских третьекурсников показывал боггарта — привидение, которое для каждого становится тем, чего он больше всего боится, и с которым нужно бороться смехом — представляя его себе в смешном виде. Невилл Лонгботтом представил декана Снейпа в наряде своей бабушки. С битой молью лисой на шее и с красной сумочкой. И на каблуках. Вообще, как рассказывали, гриффиндорцы здорово развлеклись на этом уроке. А слизеринцам и когтевранцам, даже третьекурсникам, боггарта не досталось — гриффиндорцы его всего израсходовали. Сдох от передозировки смеха. Второкурсникам вообще надеяться было нечего: с ними профессор Люпин практических занятий еще не проводил, рассказывал теорию. Но про декана в бабушкиной юбке все равно всем было смешно, кроме самого декана — тот ходил сердитый. Общим мнением было «так ему, гаду, и надо», и Торквиниус Сент-Клер к этому мнению охотно присоединился: на первых занятиях по зельеварению профессор Снейп опять ставил ему «превосходно» и опять проявлял полнейшее равнодушие к его, Торквиниуса, заинтересованности в предмете. Лаборатория оставалась недосягаемой, сам профессор — тоже. Гад и есть.

«Нет, — сказала Глен, — декан Снейп хороший человек. У нас в горах про таких говорят: надежный». Девчонка немного подумала, тряхнула своей медной проволокой и вынесла окончательный приговор: «Но скучный».

«Он ученый, — против воли заступился Тор, — ученый не обязан быть занимательным. Его ценность в его работе».

«Ученый ученому рознь, — сказала Глен со знанием дела. — Знаешь, когда я прошлой зимой ходила на вечера к вашему декану — ну, когда ты уезжал на каникулы. Там рассказывали про Карла Келлера. Никто не знает, кто он такой, где жил и все такое. Он написал всего две статьи, а потом, наверное, умер. Но у него — полет мысли! Он все перевернул! И все его помнят. Вот так надо жить — даже ученому».

«Ага, — буркнул Тор, — написать две статьи и помереть».

«А может, он и не помер», — азартно возразила Гленна.

«А что?»

«Превратился в ежика и убежал в Румынию. Он был анимаг», — тихим мелодичным голосом сказала Луна Лавгуд.

Торквиниус и Гленна молчали, пораженные странной судьбой и не менее странными поступками таинственного Карла.

Дети втроем возвращались с урока травологии, где Слизерин занимался совместно с Когтевраном. Тщательно выкошенный Хагридом косогор был еще совсем зеленым, но Запретный лес уже расцветился золотистыми мазками, которые казались светящимися под низким темно-серым небом.

Луну, одноклассницу Торквиниуса и его напарницу по урокам зельеварения, не связывала с двумя другими ребятами такая доверительная и близкая дружба, какая сложилась у них между собой; она вообще была девочка замкнутая и погруженная в себя. Но принимали ее оба. Она часто составляла им компанию в играх, прогулках и долгих горячих разговорах. По большей части молчала и внимательно слушала, глядя прямо перед собой задумчивыми глазами фарфоровой саксонской голубизны. Иногда вставляла несколько слов — и эти слова, как правило, ошарашивали.

Собственно, только эти двое ее и принимали. Странности Луны Лавгуд и ее безответная кротость непременно сделали бы ее вечной жертвой школьного коллектива, если бы не свирепое заступничество Гленны, всегда готовой подраться за любую безответную жертву, за Луну — в особенности, и не спокойное, но надежное покровительство Торквиниуса. Впрочем, даже это не спасало ее от отдельных неприятностей: ей случалось, встав поутру, обнаружить шнурки своей обуви крепко связанными между собой мокрым узлом, а трусики — заброшенными на держатель факела в коридоре. Луна относилась к таким вещам с философской отрешенностью и никогда не жаловалась на них друзьям.

После того, как первый шок, вызванный сообщением Луны, прошел, фантазия детей разыгралась. Были высказаны предположения: Келлера пытались убить враги, и только анимагическая форма спасла его от верной гибели; его предали (забыли, не поняли — нужное подчеркнуть) друзья, и поэтому он предпочел жить с драконами в заповеднике; за его научными разработками охотились немецкие шпионы, и ему пришлось скрываться, унося с собой тайны, способные перевернуть мир.

«А когда это было?» — спросили Луну друзья.

«По-моему, это еще только будет», — неуверенно ответила она. Подумав, закончила: «И не здесь».

* * *

Два предыдущих года серьезные неприятности в школе начинались на Хэллоуин, что уже смахивало на традицию. Так что преподаватели с беспокойством ожидали наступления этого праздника — и не ошиблись в своих ожиданиях. Нет, торжественный ужин в Большом зале прошел без сучка без задоринки, все было, как надо, как должно быть: огромные тыквы плавали в воздухе, медленно и солидно разворачивая свои пылающие рожи из стороны в сторону; еда была обильной и вкусной, директор Дамблдор — умиленным и ласковым, преподаватели, за исключением, разумеется, профессора Снейпа, — веселыми и оживленными. Снейп время от времени поглядывал на профессора Люпина оценивающим взглядом знающего свое дело диагноста, а тот, порозовевший и приободрившийся, увлеченно разговаривал с Флитвиком.

Профессор Флитвик, все еще мучимый стыдом за свое поведение в кабинете директора, был с Люпином особенно приветлив и предупредителен. А когда маленький полугоблин проявлял предупредительность, мало нашлось бы на свете сердец, способных не раскрыться ему навстречу. И оборотень не был исключением.

К тому же Римус, что называется, намолчался. Ни сильным, ни волевым человеком его нельзя было назвать при всем желании — он был добрым, слабым и всегда нуждался в лидере. Когда-то, в школьные годы и позже, таким лидером был для него Джеймс Поттер, и признательность к нему, не только взявшему на себя руководство жизнью забитого маленького Лунатика, но и подарившему ему счастье иметь друзей, готовых сделать что-то ради него, Люпин сохранил навсегда. Ведь Поттер и его друзья Сириус Блэк и Питер Петтигрю стали анимагами ради того, чтобы он, оборотень, не чувствовал себя одиноким.

И пусть вас не введет в заблуждение то, о чем с восторгом рассказывали третьекурсники Гриффиндора после памятного урока, на котором Люпин демонстрировал им боггарта, запертого в шкафу в учительской: как решительно, независимо и даже снисходительно держался профессор ЗоТИ с задержавшимся там профессором Снейпом. Дело в том, что Люпин еще по инерции смотрел на бывшего однокашника глазами покойного Джеймса Поттера, а Поттер Снейпа презирал.

После гибели Джеймса, исчезновения Петтигрю и ареста Блэка Римус держался Дамблдора, бывшего главой Ордена Феникса, к которому Люпин и его друзья принадлежали. Но вскоре Орден был распущен за ненадобностью, и бывший Лунатик поплыл по жизни без руководства и смысла. Он с трудом находил работу и быстро ее терял, постепенно опускаясь. Последние несколько месяцев он голодал и не имел рядом ни одной живой души, с которой мог бы перекинуться словом.

Сочувствие Флитвика к молодому человеку росло по мере того, как он исподволь узнавал подробности этой незадавшейся жизни. И в то же время ему все понятнее становились опасения профессора Снейпа: неглупый и хорошо образованный Люпин ни надежностью, ни обязательностью явно не отличался.

Они заговорились: теплый и грустный взгляд старого профессора, его понимающее молчание побуждали Люпина говорить все откровеннее и горячее; кажется, он готов был умоляюще ухватить Флитвика за рукав, если бы тот вознамерился уйти. Но Флитвик не уходил.

Студенты шумно досмотрели праздничное представление, устроенное школьными привидениями, и покинули зал; стали подниматься с мест преподаватели.

Появление в зале старосты Гриффиндора, побледневшего и запыхавшегося, не сразу привлекло внимание собеседников. И только когда торопливо поднялся с места Дамблдор, стремительно выскользнул из-за стола Снейп, засуетилась МакГонагалл, Флитвик сообразил: случилось что-то серьезное.

* * *

Из-з спин рослых старшекурсников, с молчаливым ужасом смотревших на вход в гриффиндорскую башню, Флитвик с трудом мог разглядеть ущерб, нанесенный скрывавшей этот вход картине. Ее обитательница — Полная Дама в розовом платье — с картины исчезла; Даму искали. Полотно было исполосовано с яростью, наводившей на мысль о невменяемости или, по крайней мере, полном невладении собой того, кто это сделал. Болтавшийся под потолком полтергейст Пивз глумливо сообщил: Сириус Блэк. Это был никто иной как Сириус Блэк. Изуродованное полотно Флитвику видно было плохо, зато очень хорошо — полный подозрения взгляд, брошенный Снейпом на Римуса Люпина.

Школьников собрали в Большом зале — там же и уложили спать в спальных мешках. Преподаватели тем временем обыскивали замок. Старосты, к огорчению Торквиниуса и Гленны, бдительно следили, чтобы никто из учеников не мог покинуть помещение и отправиться искать Блэка. «Да и зачем он нам? — лицемерно смирилась с положением Гленна, следя из-под ресниц за перемещениями старосты школы Перси Уизли. — Мы же не собираемся сдавать его дементорам?»

«Конечно, нет! Мы с ним поговорим и все выясним», — глаза Торквиниуса горели. Положительно, юный аристократ стал неузнаваем. Но Перси Уизли оставался прежним, то есть ответственным и добросовестным сверх всякой меры, и третьекурсникам не оставалось ничего другого, как завернуться в спальные мешки и увидеть что-то, что было никак не связано с беглым преступником, но наполнено событиями, красками и тем чувством полноты бытия, которое обычно присутствует только во сне, да и то — чаще у детей.

* * *

Они обходили замок уже отработанным порядком, привычно перестраиваясь на поворотах, перед ответвлениями коридоров и вблизи лестниц и не нуждаясь во взглядах, чтобы чувствовать движения друг друга. Снейп был зол, а Флитвика преследовало ощущение дежа вю.

Точно так же они ходили этими темными коридорами в прошлом году, ища несчастного василиска, который не хотел убивать и никого не убил, и тогда старого профессора радовала новообретенная слаженность их движений. Теперь ему казалось, что они движутся по замкнутому кругу, повторяя уже пройденный путь, и из этого круга он не видел выхода. «Вечно кого-нибудь ловим, — досадливо думал он, — в кошки-мышки играем».

«Вы знаете, что Сириус Блэк — анимаг?» — неожиданно спросил Снейп.

«Да, мне Люпин сегодня сказал». И между прочим, предал школьного друга. Пусть даже он считал, что, раз Снейпу это известно, то это уже не секрет, но, несмотря на участие в тайном ордене, Римус явно не придавал значения известному всем когда-либо воевавшим правилу: молчи обо всем — а вдруг противнику еще неизвестно то, что ты считаешь известным всем?

«Может быть, имеет смысл сказать об этом директору?» — осторожно спросил Флитвик.

«Он знает», — нехорошо усмехнулся Снейп. Флитвик, впрочем, и сам в этом не сомневался, но проверить себя все-таки стоило.

Стоило проверить и еще кое-что.

«Люпин не верит, что это Блэк предал Поттеров», — обронил Флитвик.

Снейп замер. Дежурный факел был далеко, за поворотом коридора, но Флитвику не нужно было света, чтоб почувствовать: его спутника трясет от ненависти. «Конечно, не верит. Это же так удобно — закрыть глаза на все и оставаться при своих», — злобно прошипел Снейп.

Флитвик тихонько вздохнул. Между Снейпом, который все больше становился его, Флитвика, внутренним собеседником, к которому профессор, размышляя, обращал свои мысли и чьи ответы мысленно старался услышать, и тем Снейпом, который стоял сейчас рядом с ним, обозначился разрыв. «Закрыть глаза на все и оставаться при своих» не получалось. И если он не хотел потерять совсем своего внутреннего собеседника (а он не хотел), оставалось одно: принять в свою душу человека, заходившегося от злости при одном упоминании бывших однокашников.

Флитвик молча пошел вперед. Снейп легко шагал с ним рядом, не соблюдая диспозиции. В то, что Блэк еще находится в школе, они оба не верили.

* * *

Директор Дамблдор пребывал в ярости и недоумении. Недоумение он тщательно прятал, ярость — выставлял напоказ. Мало того, что Блэк зачем-то притащился в школу (спрашивается — зачем?! выкрасть крестника? предъявить счет ему, Дамблдору? бред, бред, бред), но еще и дементоры словно сорвались с цепи. Да что там «словно» — именно сорвались! На первом в сезоне матче по квиддичу, когда практически вся школа находилась на стадионе, дементоры, проигнорировав все приказы, слепо ринулись туда — на эмоции, на детскую радость. Слепо ли? Твари это загадочные, но до сих пор не было такого случая, чтобы они преодолели действие кодовых заклинаний. Иначе их не использовали бы при охране тюрьмы. Слишком уж это страшные создания, малейшее подозрение в их недостаточной управляемости породило бы панику в аврорате. А ведь он сам выставлял им границы вокруг школы, выставлял со всем тщанием. Но они-таки вылезли на поле. Гарри Поттер упал с двадцатиметровой высоты, слава неведомым, что удалось задержать его падение. Такое испытание директором для мальчика не было предусмотрено: при всей несомненной талантливости слабоват он был против дементоров, да и не на то должен был быть заточен.

Дементоров Дамблдор загнал обратно на посты, усилил кодирующее заклятие. Он был в ярости, это все видели, все и должны были видеть: ярость была понятна. И кроме того, за не удобно было скрыть растерянность и даже страх, которых не должен был заметить никто.

Против него играли, это уже было очевидно, никак иначе происходящее объяснить было нельзя. И что пугало — он по-прежнему не знал, кто и с какой целью.

* * *

«Сегодня я взорву котел», — предупредил Торквиниус Луну на уроке зельеварения. «Чтобы попасть на отработку, — невозмутимо кивнула она, продолжая нарезать ингредиенты, — Снейп тебе все равно не назначит».

«Почему это?»

«Он знает, что для тебя это не наказание».

Ладно, проверим. Торквиниус разложил на коленке под партой заранее припасенные смеси. Вот это — в первую очередь, потом…

«Аккуратнее, мистер Сент-Клер», — вполголоса предупредил Снейп, проходя мимо.

…потом это. Котел грохнул. Брызги смеси и клубы фиолетового и розового пара создали великолепный эффект. В классе завизжали.

«Мистер Сент-Клер, — не оборачиваясь сказал Снейп с ноткой раздражения в голосе, — я же просил вас быть аккуратнее. На полграмма аконита меньше — шум был бы такой же, но соседей бы не забрызгало».

Профессор небрежным движением палочки уничтожил последствия взрыва.

Школьники возбужденно зашушукались. Любого другого за такое профессор заставил бы мыть котлы, но первому ученику, получается, все сходило с рук.

«И минус десять баллов Равенкло, — добавил Снейп устало, как по обязанности, — большая радость профессору Флитвику».

«Профессору Флитвику плевать на баллы», — радостно доложили откуда-то сзади.

Снейп обернулся. Что-то вроде усмешки проступило на его губах. «А мне — нет», — сообщил он.

Торквиниус сидел, кусая губы. Луна была права. Профессор Снейп прекрасно видел, как ему хочется попасть в лабораторию, и нарочно делал наоборот. Не то, чтобы профессор совсем игнорировал интерес Сент-Клера к предмету, — он по-прежнему останавливался у их парты, чтобы бросить короткую реплику, каждый раз попадавшую в цель и открывавшую Тору глаза на тайны и возможности, мимо которых он едва не проскочил. Но к себе, своей работе, ко всему настоящему упорно не подпускал, не позволяя Торквиниусу ни на чуть-чуть сократить дистанцию. Это было обидно, горько и несправедливо. «В следующий раз весь класс наружу вынесу. В сторону Запретного леса», — мрачно пообещал себе Тор. Профессор как будто услышал. Он впервые взглянул Тору в глаза. Взгляд был невеселый. «Если попытка повторится, мистер Сент-Клер, — раздельно произнес он, — я лишу вас права посещения уроков как минимум на месяц».

Угроза была суровой, но странное дело — Торквиниусу как будто бы даже полегчало.

* * *

Снейп не учел одного: Люпин был очень истощен и ослаблен в результате нескольких лет голодной жизни, и это сказалось. Пару полнолуний он продержался вполне пристойно, на третье едва таскал ноги, на четвертое просто слег. Если бы он вовремя сказал зельевару о том, что с каждым периодом приема лекарства чувствует себя все хуже, этого удалось бы избежать. Соответствующее восстанавливающее средство и теперь давало эффект, но будь оно применено своевременно, профессор Снейп не чувствовал бы себя отравителем. Тем более, что отравить-то как раз хотелось. Неизвестно, чувствовал ли это идиот, но он перемогался, не говоря ни слова. Теперь, стоя у постели бывшего однокашника, бледного и едва шевелящего губами, Снейп не испытывал ни ненависти, ни злорадства, ни жалости — только глухую непонятную тоску.

Подменять заболевшего Люпина он вызвался сам. Полагаться на ответственное отношение оборотня Снейп считал безумием: он очень хорошо помнил, какого рода «ответственность» культивировалась в компании, к которой тот принадлежал. Каркаров, с которым когда-то юный Северус вел долгие разговоры об аристократах, разночинцах и реформах (а Игорь был большим любителем таких разговоров), говорил о «психологии мажоров». «Понимаешь, с какого-то момента исторического развития это уже не аристократы, которые, по крайней мере, за свои вотчины отвечали лично. Это мажоры. Мальчики, с детства усвоившие, что им обязаны все — в силу их рождения в избранных семьях, да и просто потому, что вот они такие красивые, умные и талантливые, а они сами не обязаны никому и ничем. Это не меняется, они такими и остаются на всю жизнь. Для них война — просто приключение, в котором им вздумалось поучаствовать, а мир — время для комфортной жизни. Наш Лорд это отлично понимает, потому и не полагается на них ни в чем». Северус мысленно применял сказанное к представителям другой стороны — и не видел отличий. Он уважал Игоря за эту его способность любую ситуацию соотнести с глобальными историческими процессами, но подозревал, что она как-то связана с теми чертами в характере его приятеля, которые у Северуса уважения не вызывали.

Сейчас он не мог в открытую пресечь опасную для детей ситуацию, но, по крайней мере, насторожить их, обозначить признаки, по которым они могли бы распознать опасность, и научить способам избежать ее он считал себя обязанным. Во всех классах, где он заменял Римуса на уроках ЗоТИ, Снейп рассказывал об оборотнях. В классе Гарри Поттера это вызвало сопротивление. Дети, видимо, о чем-то догадывались, но были целиком на стороне Люпина. Поттер смотрел на профессора с открытой ненавистью, и Снейп снова с глубокой усталостью и безнадежной тоской думал о том, что живет напрасно.

* * *

Приближение Рождества всегда привносило в школьную жизнь толику покоя: умиротворение, отдохновение от тревог. Этот год не был исключением. Сириус Блэк больше не объявлялся. Мело, все вокруг было белым и задумчивым; во всем жило предчувствие праздника.

Профессор Флитвик повеселел, будто проснулся. Бессолнечная белизна требовала разноцветных огней; он украсил стены своего класса фонариками, превращавшимися в сияющих искристых птиц, и охотно согласился, когда профессор Мак-Гонагалл предложила ему подышать зимним воздухом и прогуляться до Хогсмида.

Они вышли в середине дня: праздник праздником, но в Хогсмиде действовал комендантский час, вечерами деревню патрулировали дементоры, и задерживаться там не стоило.

Они шли по прибитой ушедшими в деревню с утра учениками тропинке, неторопливо болтали о мелких школьных делах, о последнем номере «Новостей трансфигурации», но Флитвик нет-нет да и поглядывал искоса на спутницу с невольным сочувствием. Все-таки Минерва сдала; события последних лет или что-то иное пробило брешь в броне, всегда окружавшей железную замдиректора. Она уже не была тем прежним воплощением справедливости с горящими глазами; сейчас профессор МакГонагалл куда больше походила на усталую сельскую учительницу, ей бы очень подошло закутать плечи в теплый и мягкий пуховый платок.

Уже то, что она позвала его с собой, было необычным: они никогда особо не дружили, и никогда профессор МакГонагалл не избегала быть одна. Флитвику всегда казалось, что Минерва относится к одиночеству, как к погоде: погода может быть хорошей или плохой, приятной или нет, но она всегда есть, и здесь даже не о чем задумываться.

Сам Флитвик не просто задумывался, невозможность для людей преодолеть отделяющий их друг от друга барьер и почувствовать другого как себя была его вечной тайной болью. Даже любовь, даже предельная близость не могли разрушить этот мучительный барьер.

«Ты же богиня, — сказал он тогда, — ты можешь все. Сделай что-нибудь.» Немона, его Немона, его любовь и божество, засмеялась. Она была тоненькой, удивительно хрупкой и нежной, ее кожа светилась на фоне темных мехов их ложа — Немона, Нимейн, Нимуэ, та, что старше всех на земле и могущественней любого мага. «Во-первых, я уже давно не богиня, — сказала она, — я — рядовая обитательница холмов, такая, как многие. А во-вторых, этого не может никто».

«Но в любви…»

«В любви — меньше всего. Поверь. Просто ты еще мальчик».

Он смотрел в ее загадочные кельтские глаза и мучился невозможностью проникнуть в их глубину. Как так: любить — и не иметь возможности понять, расслышать? Тогда, наверное, и родилась в нем эта боль.

«Почему ты полюбила меня? — спросил он, с трудом подбирая слова, — ведь я же…»

«Маленький?» — снова засмеялась она. Ее смех был мягким, как шелест шелка или крыльев бабочки, он мог слушать его бесконечно. И видеть ее улыбку. Вот такую, лукавую, с какой она сказала: «Но не везде же», — вогнав молодого мага в горячую краску. «И потом, — продолжала она серьезно, — я ведь вижу иначе. Мне нужно делать усилие, чтобы увидеть так, как видят люди. Я вижу тебя настоящим, Флитвик». Она называла его только по фамилии, ей не нравилось его имя — Филиус. Ему с тех пор тоже не нравилось. Но он так и не узнал, каким видела его она.

Шла война, холмов она тоже коснулась; ему нужно было отправляться туда, где он мог быть полезен, ей — защищать то, что еще можно было защитить. «В этом мире мы больше не увидимся, — сказала она, когда они прощались на границе мира холмов. Она была очень бледной и очень строгой, — но в тебе останется радость».

Она ошиблась. В нем осталась вечная, неизлечимая тоска.

* * *

По дороге к двум преподавателям присоединился шумный Хагрид и — безмерно удивив этим Флитвика — министр магии Корнелиус Фадж, который, по его словам, прибыл в Хогвартс, чтобы отужинать с Дамблдором, и совершенно случайно — раньше, чем рассчитывал. Флитвик предположил, что эта случайность вызвана намерением проинспектировать положение дел в деревне, но, как показало дальнейшее, угадал лишь наполовину.

Когда они подошли к Хогсмиду, уже смеркалось — в декабре это не удивительно. Густая синева заливала улицы, и в ней особенно теплыми и яркими казались многочисленные огни, особенно нежными — медленно падающие снежинки. Деревня встретила их веселой предпраздничной суетой. Ревели лужеными глотками рождественскую песнь подвыпившие румяные гномы, проносились оленьи упряжки. Шумно расцеловывались -ах! — неожиданно повстречавшиеся кумушки. Мир казался таким уютным и ласковым, что саднило сердце.

В «Трех метлах» их заказ приняла сама мадам Розмерта, хозяйка, бывшая ученица, сегодня особенно нарядная. Ее роскошные формы обтягивало платье в блестках, на ногах были бирюзовые туфли на неимоверно высоких каблуках. Когда она, покачивая бедрами, отходила от их столика, Флитвик нечаянно перехватил взгляд Фаджа, жадный и тоскливый, — и усмехнулся. Нет, не только необходимость инспекции привлекла министра в Хогсмид. Впрочем, о деле он тоже не забывал: подробно расспросил Розмерту о поведении дементоров. Дементоры бдили: по словам хозяйки кафе, жизни от них не было, всех клиентов распугали. Фадж расстроился, хотя и старался выглядеть довольным. Флитвику опять показалось, что привлечение дементоров — не затея министра.

Разговор, разумеется, коснулся, Сириуса Блэка, его предательства, загадочного убийства Питера Петтигрю, а Флитвика вдруг заинтересовало поведение детей за соседним столиком. Не то, чтобы они прислушивались к разговору преподавателей, — напротив, совершенно им не интересовались. Они сидели с неподвижными лицами, изо всех сил стараясь не посмотреть вправо и вниз — так, что даже косили. «И кто же это у нас там, под столом, прячется?» За столом сидели Гренджер и Рон Уизли; по всему выходило, что под — Поттер. Много мы здесь лишнего наболтали? Вроде бы ничего такого, чего мальчик не должен был уже знать сам. А вот то, что он тут бродит, — не дело. Когда стали уходить, профессор под благовидным предлогом «мне тут надо… э… в одно место» отделился от компании и проследил за перемещениями мальчишки. Как будто все в порядке, но все равно — не дело.

«Надо бы поставить в известность Снейпа», — подумал Флитвик, сам удивившись извиву собственной мысли.

* * *

Маньяк и убийца Сириус Блэк оказался для магического сообщества опасностью более понятной и впечатляющей, чем прошлогодние нападения и угрозы «наследника Слизерина». Может быть, это объяснялось тем, что наследник угрожал только волшебникам магловского происхождения, а чего ждать от сбежавшего из тюрьмы пособника Сами-Знаете-Кого, не знал никто, но всем было понятно, что ничего хорошего. Во всяком случае, на каникулы в школе почти не осталось учеников — разъехались все.

Гленна осталась. Дело было не только в том, что Пендрагоны не убегают от опасности, но и в обстоятельствах житейских. К середине зимы перевалы, ведущие к зимнему жилищу МакАртуров, становились непроходимыми, а аппарация в их владения традиционно не допускалась. Таким образом, добраться до дома Гленна, в принципе, могла бы — если бы случилось что-то, что оправдывало бы смертельный риск такого пути. Беглый преступник в качестве такого «чего-то» не рассматривался. Она могла бы, конечно, принять приглашение старого лорда Сент-Клера — он был бы ей рад. Но буйная шотландская ведьма понимала, что Торквиниус, который Блэка тоже не боялся, собрался домой на каникулы только затем, чтобы побыть вдвоем с дедом, — и не хотела мешать. Кроме того, она втайне надеялась на продолжение прошлогодних посиделок у профессора Флитвика, хотя большинство из тех, кто называл ее Кнопкой, таскал на плечах и пел про сердце, оставленное в неведомых ей горах, уже закончили школу.

После ужина накануне Рождества уехали вечерним экспрессом те, кто еще не уехал раньше. В подземном слизеринском общежитии Гленна осталась одна.

Вечером в общежитие заглянул декан. Он огляделся, велел ей быть внимательнее с огнем в камине и заговорил с сомнением: «Кроме вас, в школе осталась еще одна девочка, на год вас старше, — Гермиона Грейнджер, и если вы захотите, я мог бы договориться…»

«Еще чего! — невежливо перебила Гленна, — ночевать с Грейнджер! Сэр, да от нее мухи дохнут! И вообще — мне здесь хорошо». Декан кивнул и, взметнув полы мантии, удалился, даже не подумав сказать что-нибудь поздравительное. Гленна ухмыльнулась. Временами профессор Снейп здорово напоминал ей мужиков с родного Севера. Только те ходили в килтах.

Время до сна Гленна провела в попытках увидеть мозгошмыгов. Перед отъездом Тор заявил, что суеверия им троим чужды, и подарки надо дарить прямо сейчас, нет никакого смысла дожидаться утра, чтобы послать что-то с совой и не увидеть, как друг обрадуется подарку. И тут же преподнес девчонкам: Гленне — старинную бронзовую монетку с полустершимся изображением какого-то короля (он утверждал, что это король Артур) и совсем уже стершейся надписью, Луне — серьги с ягодками поздней малины, остеклененными им с помощью собственноручно изготовленного зелья («а то твои редиски ссохлись уже»). У Гленны для Тора был еще с лета заготовлен подарок, который прижимистая шотландка не пожелала подарить просто так, без повода: склянка с кровью шотландского дракона, которой дома завались, но посторонним не дают, не дождешься. На радость Сент-Клера действительно стоило посмотреть. Для Луны подарка она заранее не предусмотрела и подарила ей духи «Вереск пустошей», которые ей зачем-то сунула в вещи мать. Гленна подозревала, что Луне духи нужны не больше, чем ей самой, но Лавгуд неожиданно обрадовалась подарку до слез. Сама Луна подарила им обоим увеличительные стекла, через которые, по ее словам, можно было увидеть мозгошмыгов. В существование мозгошмыгов Гленна, в отличие от всей школы, верила: она частенько ощущала их присутствие в собственной голове; но вот увидеть! Однако, как ни крутила она увеличительное стекло, как ни старалась, но в поле зрения за весь вечер не попался ни один мозгошмыг.

С утра ее ожидали в гостиной новые подарки: теплые носки и мамины булочки из дома и сборник нот от лорда Сент-Клера.

И наконец, когда она уже вышла из общежития и привычно обернулась запечатать дверь заклятием, она увидела. К двери снаружи огромной бутафорской канцелярской кнопкой был приколот белый конверт, на котором вместо подписи подмигивала небрежно нарисованная рожица. Как только девочка схватила конверт, он рассыпался, превратившись во множество белых бабочек, немедленно разлетевшихся в разные стороны, и в руках Гленны оказалась большая сахарная снежинка — такая искристая, нежная и аппетитная, что, как ни хотелось ее сохранить, а руки сами тянули ко рту.

«Профессор Флитвик!»

Честь требовала отдариться. Посасывая снежинку, девочка бросилась обратно в спальню. Вывалив на пол содержимое своей сумки, она тщательно его рассмотрела. Но увы, духи «Вереск пустоши», подаренные вчера Луне, были единственной из ее вещей, которая вообще могла бы сгодиться в качестве подарка. И уж никак не профессору.

Замерев посреди разоренной спальни, Гленна задумалась. Потом схватила чистый лист пергамента, перо, и быстро, по памяти нарисовала портрет профессора Флитвика. И хотя рисунок был торопливым и вроде бы даже незаконченным, зато Флитвик на нем был похож на самого себя и совсем не походил на старую обезьяну. Он походил на того волшебника, которого ждешь в детстве, когда разобьешь коленку, а мамы рядом нет.

Гленна оглядела свою работу: сначала с восторгом, потом критически. Нет, все-таки, если взглянуть бегло — очень похоже на карикатуру. Профессор может обидеться. Зато если приглядеться…

Так дарить или не дарить?

Пребывая в сомнениях, девочка сунула пергамент в карман мантии и отправилась на рождественский завтрак.

* * *

Оказавшись в Большом зале, Гленна поняла, что надежд на рождественские посиделки в кабинете Флитвика нет никаких. Ученические столы были сдвинуты в сторону, и все, кто оставался в этот раз в замке, учителя и ученики, размещались за одним, общим. Из школьников там был надутый когтевранец-старшекурсник, который на посиделки не заглядывал никогда, зато его часто можно было увидеть возле девчачьих ванных комнат, куда его, видимо, тянуло с непреодолимой силой; первокурсник из Пуффендуя Кевин Джонс, большой поклонник квиддича, который все свободное время проводил в тренировках и отирался возле игроков, надеясь попасть в команду, — и гриффиндорская троица во главе с Гарри Поттером. У этих всегда были какие-то свои дела.

Подойдя к столу, Гленна хмуро оглядела компанию и плюхнулась на свободный стул, не заботясь о манерах. Ее место оказалось прямо напротив места директора, который ласково ей улыбнулся. «Становлюсь настоящей слизеринкой, — подумала девочка, криво ухмыльнувшись ему в ответ, — терпеть не могу директора!» Она оглянулась на декана. Тот сидел мрачный, как всегда. Приятно, что кому-то, как и ей, праздник не в праздник.

«Давайте праздновать», — неимоверно веселым голосом провозгласил директор и сунул декану хлопушку: «Откройте ее, Северус!» Даже не поймешь, нарочно он это или дурак. Видит же, что человек не в настроении.

Декан с отвращением дернул за веревочку. Из хлопушки выскочил шутовской колпак. Снейп, держа его двумя пальцами, как дохлую мышь, передал директору. Дамблдор немедленно напялил колпак на голову. Гленна, продолжавшая представлять, что это дохлая мышь, громко хихикнула. Директор, обрадованный поддержкой, приосанился и подмигнул ей. Было скучно.

Зато потом появилась мымра, которой Гленна никогда раньше в замке не видела. Мымра была обвешана бусами, закутана в разноцветные платки в четыре слоя, не совсем трезва прямо с утра и Гленне скорее понравилась. Свое присутствие на завтраке мымра объяснила тем, что ей в кои-то веки звезды велели на него прийти. Обычно, видимо, звезды шептали ей, что выпить бутылочку за едой удобнее у себя в кабинете. Звезды плохого не посоветуют.

Дальше мымра, которую звали мадам Трелони, понесла какую-то блажь о том, что за столом тринадцать человек, а значит, кто-то умрет. Профессор МакГонагалл злилась и язвила. И чего злиться? Ясно же, что Трелони просто дура. Мудрые старухи, когда предчувствуют чью-то смерть, по четверо суток крошки в рот не берут. А эта вон метет с тарелок, как клан домовиков-судомоек.

Так дарить или не дарить?

Стали расходиться, и мадам Трелони снова запричитала — на этот раз о том, что умрет тот, кто первым покинет зал. Но Гленне было не до нее. Она бегом догнала профессора Флитвика, пристроилась рядом и, поглядывая искоса, спросила: «Вечеров ведь у вас не будет, да?»

«Да как видите, — вздохнул профессор, — но если вы, моя дорогая, заглянете на чашку чаю просто так, без поводов и церемоний, вы очень порадуете этим старика».

Онемев, девчонка сунула пергамент в руки Флитвику и не оглядываясь бросилась к выходу.

* * *

Подарок ребенка, так трогательно врученный, хотелось рассмотреть сразу же, но более удобного момента сказать Снейпу пару слов могло не представиться, поэтому Флитвик с сожалением сунул пергамент в карман и присоединился на выходе к зельевару. Причин глубокой заинтересованности Снейпа в судьбе юного Поттера он не знал, но чувствовал, что эта заинтересованность носит личный характер. И если мальчик бродит там, где ему бродить опасно, именно Снейп должен об этом знать.

Разговор профессор начал не очень ловкой фразой: «Знаете, коллега, меня беспокоит…» Снейп молча слушал, кивнул. Лицо его было серым, усталым, неподвижным. «Все оттуда, — подумал Флитвик с непонятной уверенностью, — из этой бандитской авантюры. Сколько же ему еще платить?»

* * *

Ее рисунок висел, как ей показалось, на самом видном месте — под стеклом, в тонкой простой серебряной рамке, с такой важностью и достоинством, как будто бы всегда был частью профессорского кабинета. «Ему понравилось! Понравилось!» — с восторгом подумала Гленна. Теперь ей даже не верилось, что этот портрет, эти легкие линии, из которых складывалось знакомое лицо, создала ее рука.

Ей захотелось еще больше удивить профессора, и после чая она села за рояль, чтобы продемонстрировать, чему научилась за лето в поместье Сент-Клеров. «Неплохо, — сказал Флитвик, — вы хорошо потрудились. Но мне кажется, моя дорогая, что изобразительное искусство для вас более органично».

Гленна не обиделась и не огорчилась. Она поклялась себе, что будет рисовать день и ночь.

Флитвик что-то писал за своим столом, а Гленна, сидя на любимом месте в углу дивана, рассматривала магловские картины из альбомов, огромную стопку которых положил перед ней профессор. Сначала ей была непривычна неподвижность. В их доме в горах картин не было, а те, которые она видела в магическом мире, двигались. Изображенные на них люди разговаривали, скандалили, ходили друг к другу в гости, пили чай и вино и вообще вели себя непринужденно.

Магловские картины не менялись, и через какое-то время она поняла, почему. Умные злые старики в плоеных воротниках, грустные изнеженные юноши в беретах, лукавые красавицы, прячущие за веерами коварные усмешки, не занимались пустяками и не встревали в чужие дела, потому что ждали ее, Гленну. Они хотели рассказать ей свои истории, посмотреть в глаза, именно в ее глаза — и поэтому не отвлекались, хранили настроение. И водопады между похожих на нахмуренные кустистые брови скал, корабли у туманных причалов, изгороди и дома в утреннем косом свете тоже хранили настроение — для нее. Гленна была благодарна. Она это ценила.

Уже собираясь уходить, она заглянула еще в один альбом, просто не удержалась. Этот альбом хранил для нее вещи странные и непонятные, даже страшные. И на одной из картин она увидела дементора. Дементор выпивал душу из человека. Он был похож и не похож на того, в капюшоне, которого они с Тором видели в поезде, но не было никакого сомнения — это был он. И там, на картине, он был самодовольным и сытым, — наверное, уже многих выпил.

«Вас что-то огорчило, дитя мое? — поднял голову от пергамента Флитвик. — А, Босх… Это я, пожалуй, погорячился, подсунув вам его».

Он встал и положил руку ей на плечо, провожая к двери. «Сейчас просто поверьте, — сказал он очень мягко, — это все не так страшно, как кажется на первый взгляд. Там, в картинах, присутствует ужас, но и защита тоже».

Профессор ничего не понимал. Он, наверное, просто пропустил ту картину, когда сам смотрел альбом.

«Мы решили, что будем за Сами-Знаете-Кого! Вот так!» — зло выпалила Гленна.

Профессор остановился.

«Деточка, — горько вздохнул он, — если еще и вы пойдете в бандиты, мое старое сердце разорвется».

«А кто еще?» — немедленно отвлеклась девчонка.

Но Флитвик не ответил. Ссутулившись, он брел к инструменту и был, как никогда, похож на старую больную обезьяну. Может быть, даже слепую.

Гленна растерялась.

«А давайте, я вам тут полы помою?» — по какому-то наитию вдруг спросила она. И деловито добавила: «А то ведь натоптано, смотреть противно».

«Домовики приберут, — безразлично махнул рукой профессор, — для чего-то же они нужны».

И подняв голову, слабо улыбнулся: «Больше так не шутите, моя дорогая, ладно?»

«Ладно!» — жарко поклялась Гленна.

* * *

«Мы не идем к Тому-Кого-Нельзя-Называть», — проинформировала Гленна Торквиниуса сразу же, как только встретила его, вернувшегося с каникул, в вестибюле. Даже «здравствуй» не сказала. «Само собой, — удивился он. — Что мы там забыли?»

Он был рад снова увидеть Гленну. До того рад, что даже внутри стало тепло. Но впечатление, оставленное встречей с дементором, отодвинулось куда-то далеко и совсем выцвело. Кровь шотландского дракона оказалась такой интересной штукой, что ему не хватило каникул, хотелось возиться с ней еще. Подвал древнего родового дома, где он проводил свои опыты, наполнился для двенадцатилетнего мальчика тем самым, однажды почувствованным и узнанным, особенным лабораторным духом, духом аскетизма, отваги и труда, и однажды ему даже показалось, что в запыленных стеклах старых шкафов мелькнуло отражение крючконосого человека в черной мантии.

* * *

С утренней почтой профессор Флитвик получил местной хогсмидской совой корявую записочку следующего содержания: «Мы тута проездом до завтра в Кабаньей голове. Капитан велел повидаца. Фаулз боцман Коварной девственницы», — и едва закончив занятия, устремился в деревню. Плечо профессора оттягивала вместительная кожаная сума, предательски позвякивавшая на неровностях дороги: во-первых, с пустыми руками в гости нехорошо, а во-вторых, качеству подаваемых в «Кабаньей голове» напитков Флитвик не доверял — и не без оснований.

«Кабанья голова» — трактир и гостиница в Хогсмиде — вообще пользовалась не самой лучшей репутацией. Встретить там можно было кого угодно, кроме, разве что, волшебников респектабельных и добропорядочных. Да и те захаживали: у респектабельных и добропорядочных тоже бывают дела, которых они не жаждут афишировать. Там было принято не откидывать капюшонов и не обращать внимания на других посетителей. Но троице волшебников, ожидавших Флитвика в общем зале, хозяин отвел особое место — за дощатой перегородкой, чем-то вроде ширмы, не мешавшей посетителям наслаждаться теплом и светом от камина, но защищавшей их от досужих взглядов. Потому что Морские маги — это совсем особая история, и не привлечь внимания в магическом мире они не могли.

Они всегда были наособицу, моряки, повелители стихий, сходившие на берег только ради кратких передышек между странствиями. И в портах их не интересовало, волшебниками или маглами были торговцы, которым они сбывали привезенные из дальних краев диковины, и красавицы, их привечавшие. Но в любых краях они помнили, что у них есть родина, и зовется она Британией. Это Морские маги разметали флот Юлия Цезаря при его первой попытке высадиться на острове. Это их помощь обеспечивала Англии первенство в морях на всем протяжении ее истории. Они потопили Великую Армаду. Некогда их предки присягнули английской короне, и с тех пор Морские маги стали тайным подразделением Королевского военно-морского флота. Они жили своими кланами и своим обычаем; их морских путей не знал никто. Когда был принят Статут о секретности, Морские маги отказались подписать его и нарушить данную их предками присягу короне; с этого момента они перестали быть частью магического мира.

Когда Флитвик зашел за ширму, троица за столом как раз, сняв камзолы, опробывала пойло Аберфорта. Судя по выражению их лиц, Аберфорту грозила беда.

Боцмана Флитвик определил с первого взгляда — нет, еще до того, как взглянул. Голос Фаулза, пониженный почти до шепота, гудел, как буря в лесу; говори боцман на обычных тонах, его без труда услышал бы весь зал, если не вся улица; повышенным голосом Фаулз без труда перекрыл бы шум морского сражения, включая абордажный бой на палубе. Он был дюж, рыж и космат.

В том из его спутников, который был постарше, Флитвик сразу же заподозрил разведчика. Такие были среди Морских магов: они появлялись на палубе вдруг, в любой момент и без предупреждения, молча проходили в каюту капитана, и очень часто за такими посещениями следовала команда менять курс. Если бы не шейный платок, камзол, валявшийся рядом на скамье, и не густой, как и у его спутников, загар, его можно было бы и не принять за Морского мага: волшебник и волшебник. Аккуратно подстриженная темная борода, тонкие черты лица, внимательный взгляд. Третьим был юнга.

Флитвику и его сумке обрадовались; отличный ром потек в кружки. Кое-что из снеди, захваченное предусмотрительным профессором, тоже оказалось не лишним: кормил Аберфорт примерно так же, как и поил. Темнобородый числился палубным матросом (кто бы сомневался!), назвался он Родом Джонсоном; голубоглазого безусого юнца звали Тимми. «Тимми?...» — решил уточнить профессор. «Тимми Бильдер», — смущась, ответил парень. «Внук, — хохотнул Фаулз, — вообще-то он на «Бешеном баране». Там как раз капитан подходящий — никто у него еще поблажки не имел. Хоть ты внук друга, хоть самой королевы — если бы у нее, конечно, был внук-маг».

«А здесь какими судьбами?»

«Капитаны решили — пусть пути посмотрит. Пригодится для связи».

Вот, значит, как. Нет, два раза: вот, значит, как. Конечно, Флитвик знал, что у Бильдера есть семья: у Морских магов всегда были семьи. Сам Джон почти не писал о ней, только раз, кажется, передал привет «от Фанни и детишек». Так ведь когда это было! Но почему-то, думая о семье друга, Флитвик всегда представлял себе уютную светловолосую хлопотливую женщину и кучу ребятишек за столом. А ведь это, наверно, даже и не старший внук. И Фанни, которой он никогда не видел, уже старушка.

«За это надо выпить, — решил профессор, — за Фанни!» И вдруг испугался до ледяного ветра в груди: а если Фанни уже нет в живых? Но обошлось: тост охотно поддержали. «За бабушку!» — просиял глазами юнга. Как хорошо, что в мире не все так плохо, как может вдруг подуматься.

А вот со вторым «вот, значит, как» все обстояло намного хуже. Если Бильдер обкатывает собственного внука «для связи», причем посылает его с разведчиком и своим, проверенным тысячу раз боцманом, — значит, предвидит серьезные события. Настолько серьезные, что мало кому можно будет верить.

Моряки, словно почувствовав его мысль, посерьезнели. «Проверьте тут — как оно?» — вполголоса сказал ему «палубный матрос».

Флитвик работал. Морские маги ждали.

«Сейчас — все в порядке, — наконец, сказал он медленно, — но совсем недавно, не более часа назад, здесь присутствовал анимаг в превращенной форме».

«Сто чертей! — взревел Фаулз. — Тот пес!»

«Что за пес? — резко спросил Флитвик. — И что вы при нем говорили?»

«Только имя капитана, — подумав, четко доложил Джонсон, — но мы его и не скрываем. Скорее, наоборот. Пес черный, крупный, тощий, очень голодный — реально голодный, без дураков: я видел, как он вцепился в ту ляжку, которую Фаулз ему бросил. Слюна текла потоком — такого не сыграешь».

«Поголодать для легенды — не проблема», — отмахнулся Флитвик.

«У нас тоже легенда, — сказал Джонсон. — Вы».

Итак, он нужен для легенды. Один расчувствовавшийся ветеран посылает внука повидать другого. Ненавязчиво и убедительно. Раньше ты был связным, отсиживался на острове, когда другие сражались на острие, теперь и вовсе — всего лишь крыша. Чего-то в тебе не хватает, Флитвик. И дело не в росте.

«Этим ваша роль не исчерпывается, — проницательно сказал чернобородый, — по крайней мере, капитан так надеется».

«Но это значит, — подхватил Фаулз, — что напиться для легенды мы должны без дураков — как тот пес голодал».

«Только чуть позже, — улыбнулся Джонсон, — а сейчас, раз все чисто, — поговорим».

* * *

Дрова, которые хозяин заведения по недоразумению считал банджо, могли зазвучать только в руках Флитвика, причем Флитвика, сильно пьяного, — в его руках они и звучали. Уже и речи не шло ни о каких ширмах, призванных защитить гостей от нескромных взглядов, — с моряками гулял весь зал, если не вся улица. Во всяком случае, народу все прибывало.

Ему оставалось только радоваться, что сегодня не тот день, когда школьников отпускают в деревню, потому что песни, которые он пел, моряки дружно подхватывали лужеными глотками, а все остальные — как придется… ох.

Капитан, прямо с трубкой во рту,

Задирал на ней серую юбку…

Потом, бурно попрощавшись с многочисленными новыми друзьями, моряки провожали его до ворот Хогвартса. Пьяный юноша с плывущими глазами горячо говорил заплетающимся языком: «Дед рассказывал, что вы самый лучший человек, какой только бывает на свете, — а я, дурак, не верил…» Флитвику хотелось спеть еще.

Как он добирался от ворот до своей двери — он и вовсе не помнил. Один раз только, в зарослях, обступивших дорогу, ему примерещилась темная тень с горящими глазами — и хмель разом отпустил. Но сколько он не вглядывался, больше ничего не увидел. Спиртное снова взяло в оборот бедную профессорскую голову; хорошо, мимо спальни не промахнулся. Еще лучше, что никого не встретил.

* * *

С тех пор, как флоты, благодаря пару, дизелю и множеству других магловских изобретений, перестали быть так зависимы от ветра и волны, значение магии в морских делах значительно уменьшилось. Одновременно с этим Британия утрачивала свою роль величайшей морской державы. Это место прочно заняли США, где стихийные маги не служили правительству, зато на него работало множество ученых, изобретателей и инженеров. Даже самый мощный Круг Морских магов мало что может противопоставить авианосцу с соответствующим сопровождением.

Корпус Морских магов Ее величества перестал быть самой оберегаемой тайной короны и самой вожделенной целью для противников и соперников. Он уже давно стал всего лишь одним из секретных подразделений, ценимым за то, что в определенных условиях он кое-что может. В какой-то мере — данью традиции. При этом он никому и не мешал, расходуя бюджетных средств гораздо меньше, чем любое другое секретное подразделение, и не играя никакой роли во внутриполитических раскладах.

Поэтому, когда в самых влиятельных кругах стала настойчиво лоббироваться идея упразднения Корпуса, насторожились не только лорды Адмиралтейства, но и люди, чьей прямой обязанностью было реагировать на непонятное. Они-то и предприняли кое-какие изыскания, закончившиеся плачевно. Агенты исчезали один за другим, начальник подразделения, курировавший операцию, попал вместе с семьей в автомобильную катастрофу со смертельным исходом. Руководитель службы ушел в отставку и затворился в своем загородном доме, отказываясь общаться не только с журналистами, но и с бывшими коллегами.

Однако, благодаря стараниям нескольких очень тихих и незаметных людей, информация обо всем происходящем ушла в Корпус.

Морские маги, со своей стороны, уже некоторое время ощущали определенное давление. Подобраться к ним всегда было трудно: Корпус — очень закрытая среда, где все свои как на ладони, а чужих не бывает вообще. И тем не менее, незаметно и как бы само собой, но что-то происходило.

Выяснять предстояло самим.

При всей своей закрытости Корпус, просто в силу морской профессии, заставляющей порой пересекаться с самыми разными людьми, имел обширные связи как в магическом мире Британии, так и с волшебниками и маглами за ее пределами.

Соединив то, что «ветры нашептали» с тем, что слили незаметные люди, старшины Круга пришли к пугающему выводу. Некая неясная, но в высшей степени влиятельная сила посчитала существование в мире магии как таковой угрозой своим далеко идущим планам по переустройству мира. Магия, даже в том урезанном, ограниченном и контролируемом виде, в каком она существовала, скажем, в магическом мире Британии, все равно содержала в себе потенциально огромный творческий потенциал; собственно, она основана была на творчестве, а именно творчество среди людей неясная сила полагала подлежащим искоренению.

«Думаете, маглы не замечают? — сказал вчера «палубный матрос». — Да они только и кричат о превращении искусства в шоу-бизнес. Каролинка вон, не знаю, кто это, но среди маглов человек уважаемый, хорошо пишет о волшебстве искусства — мне на пергамент переписали оттуда, куда она пишет. Но вместе все соединить не могут».

«Значит, такие маглы — наши союзники?» — спросил профессор.

«И такие маглы, и маги в других странах. Но у каждого — свой фронт. За нас наше дело никто не сделает».

У каждого свой фронт. Наш — Британия. Магия в Британии. А будущее магии в Британии — дети-волшебники, а значит — единственная на всю страну школа магии и волшебства Хогвартс. Вот ты и на острие, Флитвик, на самом-самом острие. Тебе восемьдесят лет, ты не член Визенгамота, не влиятельный маг, ты всего лишь школьный учитель. Что ты будешь делать, Флитвик?

«Пока — наблюдайте, — сказал ему Джонсон. — Наши считают, что все должно проясниться в ближайшую пару лет. Договоримся о связи».

* * *

Луна была расстроена. Со стороны это было совершенно незаметно: она была все так же спокойна, как и обычно, фарфоровое личико малоподвижно, голубые глаза оставались ясными и чистыми. Но в школе были два человека, которых это обмануть не могло. Луна была чем-то расстроена; Торквиниус и Гленна это видели.

«Тебя в поезде кто-то обидел», — проницательно сделал вывод напарник и командир. Дело в том, что Торквиниус честно искал напарницу в поезде, везшим школьников после каникул обратно в Хогвартс, не нашел и решил, что Луна уехала предыдущим. А ей и в голову не пришло, что кто-то может ее искать. Привыкшая к одиночеству, она не выбирала места и всю дорогу тихо просидела в уголке купе, битком набитого третьекурсниками.

«И мы должны знать — кто», — очень вкрадчиво вставила Гленна, сощурившись.

Луна покачала головой. «Нет, — сказала она ровно, — меня никто не обижал. Они на меня не обращали внимания. Все дело в пальцах».

Третьекурсники обсуждали уроки профессора Люпина, от которого были в восторге. Луна с интересом слушала. У второго курса Люпин тоже вел занятия, но в соответствии с программой объяснял не методы борьбы с конкретной нечистью, а вещи более базовые — простые защитные заклинания и тому подобное. То, что обсуждали ребята в купе, было для нее внове.

Профессор Люпин обучал их сражаться с гриндилоу. Эта водяная нечисть водилась в озере, и ученики, рисковавшие купаться, с ней сталкивались неоднократно.

«Веслом по башке — вот и все сражение», — пробормотал Торквиниус, купаться рисковавший.

«Им нужно ломать пальцы, — вздохнула Луна, — у них пальцы длинные, но хрупкие — их легко ломать».

«И что? — не понял Тор. — Если под рукой ничего нет, а гриндилоу много, — будешь и пальцы ломать, и ухи крутить — жить-то хочется».

«Они их ломали, — пояснила Луна, — на уроке. Люпин принес гриндилоу в аквариуме».

«Зачем?! — не поверила Гленна, — Кому б он что сделал — в аквариуме?»

«Чтобы убедиться, что ломаются легко», — тихо сказала Луна.

«А он?»

«Люпин?»

«Нет, гриндилоу».

«Плакал. Сначала хотел спрятаться, но в аквариуме негде».

Наступило молчание.

«Все оборотни, что ли, ублюдки? — после паузы вопросила в пространство Гленна; она знала много разных слов, хотя королевское воспитание обычно не позволяло ей их употреблять, — а выглядит таким милашкой».

«А с чего ты взяла, что он оборотень?» — полюбопытствовал Торквиниус. Гленна презрительно на него покосилась: «Вся школа знает. Декан намекнул».

Они еще помолчали. Потом Торквиниус посмотрел на Луну, улыбнулся и положил руку ей на плечо. На второе плечо тут же легла гленнина, в цыпках, ладошка. Белокурая фарфоровая кукла вдруг заморгала и неуверенно заулыбалась.

* * *

То ли мы пригляделись, то ли мутное стекло, сквозь которое мы смотрим на происходящее, стекло, то и дело меняющее свои свойства, в самом деле на какое-то время стало прозрачнее — настолько, что мы, честно говоря, и вовсе забыли о его существовании. А между тем оно никуда не делось и по-прежнему далеко не все позволяет нам рассмотреть.

Мы не знаем, сколько времени и с какой частотой уделял профессор Снейп решению частной задачи, которую, как мы помним, перед собой поставил; он про себя называл ее «протезы для Филча». Знаем лишь, что над задачей этой он продолжал работать, но к решению, именно частному решению, которое заключалось бы в том, чтобы помочь Филчу и таким, как он, не приблизился. Зато в ходе исследований обнаружил факты и закономерности глобального характера, которые заставили его задуматься и даже приостановиться.

Мы не можем вам сказать, что это были за закономерности. Замутненность нашего стекла не позволяет нам разглядеть написанное в многочисленных пергаментах и тетрадках; написанное уже хорошо нам знакомым мелким четким почерком Снейпа. Приглядываясь, мы видим отдельные символы и схемы, но когда мы всматриваемся в них, те, что вокруг, безнадежно расплываются, и мы не можем охватить взглядом даже один-единственный листочек. Да если бы и охватили — вряд ли нам удалось бы понять прочитанное.

Но мы знаем, что придя к каким-то предварительным заключениям, Снейп приостановился. День за днем он не прикасался к своим материалам, размышляя не столько, как подтвердить или опровергнуть представшую перед ним картину мира, сколько о том, что будет, если она подтвердится.

Мы уже достаточно хорошо знакомы с профессором; мы знаем, что в науке ему было свойственно абсолютное и запредельное бесстрашие. Мы знаем также, что в отношении людей, его окружавших, да и просто людей, он всегда, на всем протяжении того времени, пока мы за ним наблюдаем, руководствовался в первую очередь ответственностью.

Все это, вместе взятое, позволяет нам сделать определенные, хотя и очень туманные выводы относительно характера тех открытий, смутный очерк которых предстал в ту пору перед профессором Снейпом.

* * *

Ее человек опустился до прямых упреков, и это было обидно. «Что ж это вы, Миссис Норрис? — бормотал он. — Ничего не видите, ничего не слышите, и я не лучше вас, а Сириус Блэк ходит тут, как у себя дома. То портрет порезал, теперь вот на ребенка с ножом. Полог распорол — и хорошо, что только полог! Где был бы этот Рон Уизли, если бы вовремя не проснулся и не закричал? Вооот. А мы-то с вами… эх».

«Бросьте, Филч, — морщился черный, — ваше дело — порядок в школе. Ловить беглого преступника в ваши обязанности не входит. Тем более — в ее, — черные глаза глянули на нее со странным насмешливым выражением. — Она собак боится».

Так то собак, хотела сказать Миссис Норрис, а не тех, кто собаками только притворяется. Этого бояться вообще нечего, он безвредный. К тому же, хотела сказать она еще, собак я тоже уже почти не боюсь.

Но ничего, конечно, не сказала. Вместо этого она спрыгнула с дивана, потянулась и как следует, неторопливо и старательно потерлась о край черной мантии.

* * *

Новое проникновение Сириуса Блэка в башню Гриффиндора переполошило школу. Меры предосторожности вновь были усилены. Филч законопатил все дыры, через которые в замок мог бы проникнуть анимаг. Снейп, предупрежденный Флитвиком о тайных прогулках в Хогсмид Гарри Поттера, которому это было строжайше запрещено, буквально не спускал с него глаз. И тем не менее, каким-то образом упустил. Мальчишка исчез, а потом Снейп заловил его в коридоре уже чумазого, потного, с башмаками, перемазанными глиной, какая встречается только в долине. В Хогсмиде. Ни в замке, стоящем на скальном уступе над островом, ни в лесу с его специфическими почвами, глины такого оттенка не встречалось. При этом ребенок не чувствовал себя виноватым. Смотрел нагло и все отрицал.

«Весь магический мир, начиная с министра магии и заканчивая завхозом, — вразумлял его Снейп в своем кабинете, — делает все, чтобы уберечь знаменитого Гарри Поттера от Сириуса Блэка. А знаменитый Гарри Поттер сам себе закон. Пусть простые смертные беспокоятся о его безопасности. Знаменитый Гарри Поттер ходит, где ему вздумается, не утруждая себя мыслями о последствиях".

Снейпу казалось, что он убедителен. Что лучше все объяснить просто невозможно. И что невозможно не испытать неловкости при мысли, что подводишь всех, заботящихся о тебе.

Мальчишка молчал, и в его молчании неловкости не было. Мажор, сказал бы Каркаров. Непрошибаемый, уверенный в своем праве не считаться ни с кем мажор. Было горько. Почему-то было очень, просто нестерпимо горько.

«Как вы похожи на своего отца, Поттер, — проговорил Снейп трудно, как будто бредя против течения. — Даже удивительно. Он тоже был на редкость высокомерен».

Он чувствовал, что теряет контроль. Хотелось объяснить. Что мажоры с той и другой стороны ничем не отличались друг от друга, что стоило им получить немного власти… иногда совсем немного… скажем, подвесив человека вниз головой… Почему кружится голова? Хотелось схватить мальчишку за плечи и отвести, оттащить от той черты, за которой уже нет человеческих лиц, а только рыла… перевернутые рыла.

«Немного удачливее других на площадке для квиддича, — нес Снейп, с ужасом слушая себя, — а гонору сколько! Так важно разгуливал по школе в окружении друзей и поклонников…»

Не те слова, совсем не те. Но как это сказать? Сказать, чтобы он понял?

«Правила ведь для других, для людей попроще, а не для победителей в Кубке школы…

«Вы не смеете так говорить о моем отце! Я знаю о нем всю правду. Он спас вашу жизнь! Мне рассказал Дамблдор! Если бы не мой отец, вас бы вообще здесь не было!»

А, ну да. Дамблдор рассказал. Подходящая версия для юного героя. Нет уж, мальчик, хочешь ты или нет, а правду ты сейчас узнаешь.

Снейп говорил, чувствуя, как блекло и невнятно получается. Поттер не то чтобы не поверил — его это просто не заинтересовало. Любопытно, сколько раз за эти годы он убеждался, что Дамблдор ему формально не врет, но и не говорит правды? И почему, раз за разом в этом убеждаясь, мальчик не делал для себя никаких выводов?

— Выверните карманы! — резко сказал Снейп.

Поттер сопротивлялся, но Снейп настоял. На столе оказались кулек с конфетами из «Зонко» (ах, Уизли в прошлый раз купил? а Поттер две недели таскал этот дар в кармане? как трогательно) и ветхий кусок пергамента, который на первый взгляд производил впечатление совершенно пустого. Под воздействием заклинания пергамент радостно выдал: «М-р Лунатик приветствует профессора Снейпа и нижайше просит не совать длинного носа не в свои дела. М-р Сохатый присоединяется к м-ру Лунатику и хотел бы только прибавить, что профессор Снейп урод и кретин. М-р Бродяга расписывается в своем изумлении, что такой идиот стал профессором. М-р Хвост кланяется профессору Снейпу и советует ему, чертовому неряхе, вымыть наконец голову».

Плоские школярские оскорбления не стоили бы внимания, тем более, что для упомянутых мистеров они не были чем-то из ряда вон выходящим. В свое время Снейп слышал непосредственно от авторов послания вещи и погаже. Беда состояла в том, что мистера Сохатого уже двенадцать лет не было в живых, как и мистера Хвоста, насколько Снейп понимал. Мистер Бродяга именно что бродил. Вокруг замка, с большим ножом и явно немирными намерениями. И вряд ли его целью был обливаемый помоями профессор Снейп, хотя последний предпочел бы, чтобы было именно так. А мистер Лунатик… Вот с мистером Лунатиком сейчас и поговорим.

— Люпин, — позвал Снейп по каминной связи. — Вы мне нужны на пару слов!

Первый же взгляд Люпина на пергамент сказал Снейпу, что эту вещь мистер Лунатик не видел уже давно. Уж очень удивился. Значит, подсунул Поттеру пергамент не он. Но прятать глаза и делать индифферентное лицо начал сходу. «Эта вещь полна черной магии, — с наслаждением проинформировал Снейп. Разумеется, черной магии в схеме (а это, скорее всего, была схема замка и окрестностей) было не больше, чем в лживых глазах Люпина, но пусть покрутится. Да и ребенка стоило напугать. Хватает все подряд. — А это по вашей части, если не ошибаюсь. Как, по-вашему, где Поттер мог ее взять?»

Люпин не обманул ожиданий — начал крутиться. Выдвинул предположение, что Гарри купил этот безобидный пергамент, заколдованный оскорблять всякого, кто захочет его прочесть, в магазине шутливых розыгрышей.

Снейпа затрясло от гнева. Один из двух оставшихся в живых изготовителей схемы не мог не понимать, что, если он не передавал ребенку пергамент, значит, скорее всего, это сделал другой. И отправившись в путешествие по указаниям этой схемы, мальчик остался жив только чудом. Серьезность ситуации требовала совместных усилий, но мистера Лунатика занимало другое — как прикрыть сына Поттера от нападок злобного ублюдка Снейпа! Это, несомненно, то, ради чего стоит лгать в глаза и, что хуже всего, — на глазах ученика! Подавать добрый пример юным, так сказать. Такая степень безответственности взрослого человека просто не укладывалась в голове.

«Я отнесу пергамент обратно в «Зонко», вы не против?» — пел, между тем, Люпин.

Не против. Забирай свою карту и убирайся с глаз долой, пока меня не стошнило. Надеюсь, у тебя хватит ума не возвращать ее Поттеру. А если не хватит — пеняй на себя.

* * *

В отличие от нас, профессор Снейп не обладал возможностью заглянуть в наше мутное, но безусловно магическое стекло, поэтому он так и не узнал, что профессор Люпин, выйдя вместе с Гарри Поттером из его кабинета, легко добился от мальчика того, чего Снейп добивался тщетно: Гарри устыдился своего поведения. И дело не только в том, что Люпину Поттер доверял, а Снейпу — нет. Дело еще и в том, что Снейп обращался к тому, что мальчику было не близко. Он взывал к ответственности — и безуспешно. Люпин воззвал к чувствам, сказав, что жертва родителей Гарри окажется напрасной, если он лишится жизни по легкомыслию, — и это подействовало.

«Карту мародеров» Люпин Гарри не отдал — в этот раз. И, увы, мы должны констатировать, что остановила его не ответственность взрослого за ребенка, на которую надеялся Снейп, а формальные требования к профессорской должности. Насидевшийся без работы Люпин ею очень дорожил. Забегая вперед: перестав быть профессором, Люпин сразу же вернул Гарри карту.

* * *

В Хогвартс, как и в любую, наверное, школу мира лето приходит вместе с экзаменами. Уроков больше нет; теплый ветерок с одинаковой нежностью колышет травы и страницы раскрытых учебников — раскрытых да так и оставленных на траве размечтавшимися в первой летней прелести школярами.

Двери нараспашку; теплые безобидные сквознячки разносят по коридорам и классам запахи цветов, травы, пыли. Они смешиваются с крепким духом молодого пота от взволнованных стаек подростков, толпящихся перед экзаменационными аудиториями. «Сдал? Сдал?», «Как он — очень придирается?», «Я все, все забыла…», «Сдал!!!» — то и дело взлетают голоса над общим незатихающим гулом.

Атмосфера лихорадочного возбуждения борется и соседствует со сладкой летней одурью. «Да ну его, сдашь! Айда к озеру!» И облака плывут в неправдоподобно высоком небе.

Флитвик любил эту пору. Любил, когда был школьником и студентом и предательски потел перед строгими высокими дверями. Продолжал любить, когда сам стал проводить за такими дверями большую часть чудесных летних дней.

Он сочувствовал всем: трясущимся от волнения отличникам и лихорадочно суетящимся плохишам, собранным честолюбцам и грустным середнячкам.

Первый курс у него заставлял плясать ананасы; второй — петь лесные колокольчики, стоявшие в стеклянной банке на его столе; на третьем применяли веселящие чары.

Ему хотелось, чтобы хотя бы на миг при взмахе волшебной палочки им всем — отличникам, плохишам и середнячкам — стало отчаянно и беспечно весело под стать ликующему летнему деньку.

Он улыбался в пушистые усы; улыбался им всем, а в темных сощуренных гоблинских глазах вместе со смешинкой стоял незаживающий вечный вопрос.

* * *

У Гленны колокольчики спели хорошо, лучше всех на факультете; профессор Флитвик был доволен. Торквиниусу повезло меньше: звенеть цветы-то он заставил, но бестолково и вразнобой. Луна была совершенно спокойна: задумалась, взмахнула палочкой. Тоненько зазвенели колокольчики в банке. Чирикнула какая-то птица. Со стороны луга и леса откликнулся слаженный двухголосый хор: то звенели все луговые колокольчики — узенькие, изящные, с высокими голосами — и все лесные, крупные, широкие, взявшие на себя второй голос.

Профессор замер, склонив голову набок и прислушиваясь. Все ждали, что он скажет «достаточно» или сам взмахнет палочкой, чтобы прекратить не предусмотренный расписанием экзаменов переполох. Он и в самом деле взмахнул. В хор включились новые голоса, низкие, но солнечные, просторные: луговые ромашки.

Толпившихся в распахнутых дверях студентов отодвинула властная рука. «Филиус, — негромко, но укоризненно сказала профессор МакГонагалл, — вы мешаете проведению других экзаменов».

Профессор слегка вздрогнул; наступила тишина. Только в дверях сопели зрители. «Да-да, Минерва», — виновато пробормотал он. И, лучезарно улыбнувшись, лихо подмигнул Луне.

* * *

Профессор Люпин всю энергию употребил на создание полосы препятствий для третьего курса и выше. Смотреть на этот экзамен ходила вся школа. Там были гриндилоу, шарахавшиеся в стороны, не дожидаясь, пока им поломают пальцы; фонарники, уныло освещавшие путь без всякой надежды на доверчивость хорошо подготовленных путников; красные шапки, подпрыгивавшие и угрожающе потрясавшие дубинками, особенно, когда полосу проходили девочки, и составлявшие, пожалуй, самую зрелищную часть программы; большинство зрителей толпилось у рвов, где они сидели. В дупле большого дерева прятался боггарт. Иногда экзаменуемый вылетал из дупла с визгом, как это произошло, например, с Гермионой Грейнджер, но в основном зрителей развлекало то, кто как лез на дерево. Иногда бывало ну просто очень смешно.

Экзамен у первого и второго курса прошел быстро, буднично и скучно; Люпин принимал формально и не придирался.

* * *

Сдать зельеварение не было легко даже для Торквиниуса. Мало того, что зелье для практического задания профессор Снейп выбрал очень непростое, со множеством добавляемых при разных условиях ингридиентов, но в дополнение к этому он ввел еще и теоретическую часть — по билетам, как в какой-нибудь магловской школе. Торквиниус знал все вопросы — какие блестяще, какие похуже — но рука предательски дрожала, когда он протягивал ее к билетам, разложенным на преподавательском столе. Ему был нужен только самый высший балл.

* * *

Нет, мы больше не притворяемся дотошными исследователями эпохи, роющимися в пропыленных архивах в поисках еще одного случайного свидетельства, способного пролить свет на происходившее тогда и там. Еще одного письма, в котором кто-то привычно солгал кому-то, потому что правда слишком мучительна. Или потому, что она представляет пишущего в не слишком приглядном свете. Или…

Нам уже давно надоела эта роль, и мы отбросили ее, не объявляя специально об этом. И да, мы уже давно не скрываем, что наша осведомленность — магического характера. Некое условное стекло, сквозь которое мы смотрим на мир, которого, может быть, никогда и не было, это странное стекло, то тускнеющее, то поясняющееся, показывающее нам подчас то, чего мы, может быть, и не хотели бы увидеть, но упорно скрывающее то, о чем мы узнать жаждем, — стекло магическое. Теперь мы решились предупредить об этом читателя в открытую, осознавая свою ответственность перед ним. Любой взгляд сквозь любое стекло, в особенности, если оно не совсем прозрачно, всегда несет в себе риск заблуждений и неверных истолкований, — и мы просим читателя помнить об этом.

И, проговорив все это, мы вдруг обнаруживаем, что между нашим магическим подглядыванием и работой исследователей чужих лживых писем в пропыленных архивах — не такая уж большая разница. И мы, и они, и девушка из сказки, высматривающая любимого, катая яблочко по тарелочке с голубой каемкой, — мы все легко можем быть обмануты и тем, что видим, и тем, чего нам не удалось разглядеть.

И этот риск неизбежен. Все, что, пожалуй, ему можно противопоставить — и нам, и исследователям, и девушке — это добросовестность, обычная добросовестность, никогда не позволяющая принимать желаемое за действительное.

* * *

Когда накануне полнолуния как раз в вечер дня окончания экзаменов Люпин не явился за очередной порцией своего зелья, Снейп не слишком встревожился. Такое случалось уже не раз: оборотень не отличался обязательностью. Ему удобнее было полагаться на обязательность Снейпа, который, взяв на себя ответственность за изготовление лекарства, не мог уже отмахнуться от заботы о том, чтобы оно было выпито.

Досадливо вздохнув, профессор взял со стола склянку и направился в кабинет Люпина. Оборотня на месте не оказалось, однако кабинет не был заперт; это, по идее, должно было означать, что хозяин покинул его ненадолго.

Снейп присел за стол, и взгляд его уперся в уже знакомый пергамент — на этот раз густо испещренный линиями и завитками. Как Снейп и предполагал, это была карта — но с очень интересными особенностями. Точка с подписью «Люпин» двигалась по территории замка по направлению к Гремучей иве, но не это приковало внимание профессора. Непосредственно под корнями ивы были обозначены точки «Сириус Блэк» и «Гарри Поттер» — и какие-то еще: Снейп не разглядел, потому что уже бежал по коридору, нащупывая в кармане палочку.

Любой нормальный человек, скажете вы, обнаружив местонахождение опасного преступника, вызывает полицию. Или авроров. Или, на худой конец, извещает о происходящем возможно большее число окружающих. Но не мчится захватывать преступника в одиночку, сжимая в руке свой верный смит-и-вессон, волшебную палочку или бейсбольную биту. В особенности, если на подмогу к опасному преступнику поспешает оборотень, пренебрегший зельем.

Так поступают только герои — причем герои не самых лучших боевиков.

В профессоре Снейпе, в его худом напряженном лице с вертикальной складкой между бровями, обрамленном прядями длинных черных волос, нельзя было при всем желании обнаружить ничего героического. Неинформированный наблюдатель скорее принял бы его за еще одного злодея, торопящегося на злодейскую сходку, — и ошибся бы разве что стороной.

Потому что профессор Снейп спешил, чтобы убить.

Там ребенок, напоминаете вы нам, дети (он вроде бы заметил на карте и других детей), дети среди ночи в глухом месте с убийцей и оборотнем, тут не до того, чтобы медлить и терять время, извещая кого-то.

Это так, согласимся мы, но у нас есть серьезные основания считать, что, пока профессор Снейп торопился к Гремучей иве, спускался в подземный ход, пока он поднимался по ветхой деревянной лестнице, стараясь двигаться бесшумно и держа палочку наготове, его вел не страх за детей, а ненависть. Старая, настоянная и неутолимая ненависть к тому, из-за кого… Кто повинен… И неважно, что в самую первую голову профессор всегда винил себя. Сейчас это было совершенно неважно.

* * *

Снейп все время следил, чтобы волшебная палочка была нацелена в грудь Люпина, стараясь при этом не выпускать из виду Блэка. Тот не был вооружен, но анимаг есть анимаг.

«Северус, вы ошибаетесь, — разливался между тем Люпин. Ведь вы слышали далеко не все, я сейчас объясню… Сириус здесь вовсе не для того, чтобы убить Гарри…»

Нет, конечно, он здесь, чтобы наловить бабочек для своей коллекции. Но какая трогательная верность старой дружбе! Без колебаний встать на сторону того, кто…

«Этой ночью в Азкабане станет на двух узников больше. Вот интересно, как это понравится Дамблдору… Он был так уверен в твоей совершеннейшей безвредности, Люпин, вервольф ты наш домашний…»

Зачем он это говорит, зачем вообще здесь что-то говорить? Время разговоров закончилось, все абсолютно, прозрачно ясно. Из палочки Снейпа вылетели тонкие гибкие шнуры и опутали Люпина. Яростно взревев, Блэк рванулся, чтобы напасть.

«Только дай мне повод, — прошептал Снейп, глядя — наконец-то! — ему в глаза, — дай повод, и, клянусь, я убью тебя».

* * *

Да, получается, что мы опять ошиблись. Профессор Снейп, от ненависти и ярости не понимавший и почти не слышавший того, что ему говорят, не убивал. Может быть, хотел. Может быть, даже жаждал, чтобы повод для этого у него появился, — но не убивал. При этом он перемещался по комнате так, чтобы постоянно заслонять собой от оборотня и анимага детей, тоже что-то ему говоривших, он толком не слышал. Не понимая их состояния, едва помня себя, он невпопад отвечал какими-то строгими и обычными учительскими словами, которые должны были успокоить, если дети были перепуганы, или привести в чувство, если обмануты: «Вы на грани исключения… вы вообще перешли все границы, проводите время в компании закоренелого убийцы и оборотня… так что раз в жизни придержите языки…»

Блэк дернулся в сторону Уизли и получил сноп искр в лицо. Снейп все время что-то говорил, отвлекая внимание от движения. Вот теперь позиция удобная.

«Все за мной!» — скомандовал Снейп.

Неожиданно Поттер в три прыжка пересек комнату и загородил дверь. Только этого не хватало!

«Прочь с дороги, Поттер, ты и так в серьезной беде. Если бы я не подоспел сюда, чтобы спасти твою шкуру… А тебя стоило бы убить. Умер бы, как отец, слишком самоуверенным, чтобы допустить мысль, что Блэк тебя одурачил».

Дети ударили одновременно. Грянуло сразу три заклинания, Снейпа сбило с ног и ударило о стену, он безжизненно сполз на пол и остался неподвижен; из-под волос по лицу побежала струйка крови.

«Зря ты это сделал, — сказал Блэк Поттеру. — Нужно было предоставить его мне».

«Мы убили преподавателя… Напали на преподавателя…» — в ужасе прошептала Гермиона Грейнджер, глядя на неподвижное тело: мертвенно-белый четкий профиль, прядь черных волос упала на лоб, струйка крови стекает на пыльный пол. И объяснила причину своего ужаса: «Ох, какие нас ждут неприятности…"

Мы тоже смотрим на профессора Снейпа, беспомощно распростертого на загаженном полу Визжащей хижины. На обстановку этой самой хижины, со всей мерзостью разложения и тлена, с нелепыми обрывками помпезного балдахина над некогда бесстыдно-роскошной постелью. Мы видим этот профиль, как будто вырезанный из белой бумаги, резко контрастирующий с чернотой волос и мантии, кровь, которая все не останавливается. Скверно умирать в таком месте, почему-то думаем мы. Мы знаем, что профессор жив. Мы это знаем, но… шпиль ночной колокольни здесь, может быть, и не при чем, но нам тяжело.

* * *

Мы просим у читателя разрешения не останавливаться подробно на последующих событиях. Все это описано и доступно всем интересующимся: как стало известно, что не Сириус Блэк, а Питер Петтигрю был Хранителем тайны семьи Поттеров и предал ее, будучи перед этим уже год осведомителем Волдеморта; как Петтигрю, двенадцать лет скрывавшийся в облике крысы, жившей в семействе Уизли, в этом же облике сумел ускользнуть от разгневанных мстителей; как благодаря этому невиновность Сириуса Блэка не была доказана, и ему пришлось бежать из-под стражи верхом на приговоренном к смерти гиппогрифе, который тоже непонятно как сумел освободиться от привязи. Как профессор Люпин едва не стал причиной гибели Гарри Поттера и его друзей, совсем не вовремя для всей компании обратившись под действием полной луны; как он бегал, беспамятный и кровожадный, по лесу, и профессор Снейп, а вслед за ним профессор Флитвик, а потом и профессор Страут запретили своим факультетам на это время покидать стены замка, не став скрывать причины. Как вследствие этого профессору Люпину пришлось подать заявление об уходе, и никто из преподавателей не стал его отговаривать, а профессор Флитвик сказал в учительской: «Слава Всевышнему, что обошлось!»

Как дементоры были удалены из замка: на этот раз их попытка напасть на учеников, а именно Гарри Поттера и Гермиону Гренджер, была зафиксирована и уже не могла быть скрыта от общественности.

Все это, несомненно, события интересные и важные; но трудно представить, чтобы кто-то о них не знал, а наше магическое стекло так уж настроено: склонно не задерживаться на слишком известном.

* * *

И наступил прощальный банкет. Гриффиндор вышел по очкам на первое место, и Большой зал расцветился алыми знаменами.

Дамблдор ласково и снисходительно улыбался всем, тщательно скрывая точившее его беспокойство: пока что он вроде бы вернул свои позиции в игре с неизвестным противником и даже остался в выигрыше — ситуация с Петтигрю прояснилась, Сириус Блэк на свободе, благодарен за это ему, Дамблдору, полностью от него зависит и при этом по-прежнему не имеет возможности оказывать определяющее влияние на своего крестника. Тут все сложилось просто идеально. Дементоры из замка убраны. В общем, было не жаль использованного до полной разрядки редчайшего хронотопического артефакта. Конечно, он берег эту вещь много лет, имея в виду ситуации более острые, но с другой стороны — что может быть важнее, чем вернуть свои позиции в игре с неизвестным противником, цели которого неясны? Когда ты не понимаешь смысла игры, и остроты ситуации просто не можешь оценить? Именно это и было причиной тайного беспокойства директора: противник оставался неразгаданным.