Семь веков бессмертия (гет)

Особенно сладкий, как целая стопка сахарной ваты, взятая родителями в парке аттракционов, сон был прерван безудержным воем, доносившимся из соседней квартиры. С трудом раскрывая глаза, слипающиеся, словно политые карамельным сиропом, Василий сел на диване, ладонью массируя лицо, будто пытаясь пальцами стереть липкие оковы ещё не до конца ушедшего сновидения. Вой повторился, заставляя его поморщиться и неловко скинуть ноги с кровати. Пол приятно охладил разгоряченные ступни, но в следующую секунду тело сковал озноб — тепло, накопленное одеялом, схлынуло, оставив несчастного Василия наедине с Арктикой, в которую превратилась комната. Он поднялся, стараясь не делать слишком резких движений, а то ещё голова закружится и пиши пропало, опять провалы в памяти, ударился об угол стола…

 — Да что ж это такое-то? — пробормотал мужчина, ковыляя до выключателя. Щелкнув им, он обрадовался приятному теплому свету, наполнившему комнату, но натужное жужжание лампочки заставило его ещё раз поморщиться. «Поменять надо бы, — мелькнула мысль, пока босыми ногами шаркал на кухню, — а то ещё бабахнет, осколков по комнате не собрать».

На кухне его приветствовало пикание духовки, которая, светя неоновыми зелёными цифрами, показывала три часа пятьдесят три минуты.

«Скоро рассвет, — подумал Василий, снова морщась и прислоняя руки к лицу. — Темень какая. И кофе кончился».

Вой из соседней квартиры прозвучал подобно сирене, и он чуть не упал от испуга, вздрогнул всем телом. «Юровин, — строго сказал Василий самому себе, — соберись, ты уже не маленький мальчик, а взрослый, состоятельный мужчина. Ну и что, что тебе всего двадцать семь лет? Это не повод пугаться какого-то там воя. Это опять в седьмой квартире. Как обычно».

Квартира номер семь в их доме в какой-то степени была схожа с квартирой номер пятьдесят на Большой Садовой 302-бис из бессмертной классики литературы. Почему-то только это сравнение приходило Василию в голову каждый раз, как он слышал странные звуки. То плеск в ванной, то резкий звонок телефона в глухую ночь, то невнятные шумы и бормотания. Но никто не жаловался — Анна Петровна жила на этаж выше, а квартиры на лестничной площадке пустовали. Даже если хозяева здешних квартир сдавали их в аренду, надолго никто не засиживался — пара месяцев, и людей как ветром сдувало. Василий иногда думал, что все они сбегали после очередных завываний в седьмой квартире. Тем не менее, никто не жаловался. Даже он, частенько просыпающийся из-за них по ночам. Забывал будто. Хотел пойти утром, постучать соседке в дверь, взглянуть в глаза с укором, попросить вести себя тише — с такими мыслями спать ложился. А просыпался — и как будто не было ничего, только голова от недосыпания побаливает, да ноги немеют.

Василий щелкнул по кнопке чайника, даже не смотря, сколько в нем осталось воды, достал завалявшийся с давних времен пакетик отвратительного чая, который презрительно называл «подкрашенной водицей», и бросил его в большую черную кружку. «Всё равно уже встал, — подумал он, глядя в окно на детскую площадку. — Так хоть статью перевести смогу вовремя…»

Голова болела, тисками сжимая виски. Василий старался дышать поглубже, но к симфонии боли присоединилась спина. Рубцы, идущие вдоль позвоночника, снова начали ныть, и даже спустя одиннадцать лет после аварии Василий чувствовал дикую боль, как тогда, при столкновении. Ох, а ведь если бы мать не устроила скандал в тот день, если бы он не сел на мотоцикл…

Чайник вскипел, и Василий залил пакетик кипятком. Оставалось подождать, пока вода превратится в краску, хоть это и не было заметно — дно и стенки у кружки тоже были чёрные. И уже потом можно получить хоть маленькую дозу бодрости. Без футболки стало холодно, и Василий прошлепал в кабинет. Стянул со стула на колесиках свою домашнюю одежду — футболку и свободные серые штаны, — и вернулся на кухню, спеша уберечь чай от излишней горечи. Отправив пакетик в мусорное ведро, он уселся на табурет, который казался ему ужасно неудобным, уперся плечами и спиной в стену и закрыл глаза, стараясь угомонить боль. Завывания из соседней квартиры прекратились, и ему на миг показалась какой-то подозрительной и страшной наступившая тишина. Василий громко вздохнул, слыша, как бьется его собственное сердце, как тикают висящие в коридоре часы, как лает чья-то собака во дворе, и ему захотелось по-детски горько разрыдаться. Тишина давила на него, хотя днем Василий отчаянно сражался за право побыть наедине с самим собой. Видимо, сейчас на него действовала сама ночь — то особое время, когда что-то, над чем человек бьется под лучами солнца, представляется в ином, серебристом свете, который показывает вещи такими, какие они есть. Искренность ночи, её ясность и настроенность на постижение тайны — именно в такое время Василий осознавал, что жизнь его медленно, но верно катится в пропасть.

Взяв себя в руки, он отпил чаю и оглядел кухню, думая, чем бы разрушить эту душащую тишину. Посуда была вымыта, на столе стояли лишь разделочные доски и подставка для ножей, даже мусора не было, чтобы можно было хлопнуть дверцей шкафа. Стеклянная панель на стене с изображением бокала с льющимся в него вином не сияла блеском, но и не была заляпана жиром, как во многих квартирах, где на плите часто готовят. На кухне определенно нечем было шуметь, за исключением не нужного уже чайника. Василий обнял кружку ладонями, грея пальцы о горячую керамику. Он стал насвистывать песню, которую слушал сегодня, но она лишь усугубила его настроение, быстро падавшее к отметке «отвратительно настолько, что не хочешь жить». И иногда Василию казалось, что он действительно не хотел.

Он поднялся и щелкнул выключателем, гася свет на кухне и включая в коридоре. Прошел до конца, игнорируя комнату посередине, скользнул в кабинет, плотно закрыв двери. Ногой чуть было не задел стопку книг, но успел поймать «Графа Монте-Кристо» и даже не разлил чай.

 — Нет, Эдмон, — Василий покачал головой. — Может, из замка Иф ты и сбежал, а с моей книжной полки — уж изволь.

Шутка слегка разбавила его настроение и, выведя ноутбук из режима сна, Василий продолжил свой труд — перевод статьи, которую заказала ему редакция. Василий бился над ней с утра до самого вечера, но некоторые слова под вечер казались ему совершенно непереводимыми, и потому он оставил их на утро. Письмо в редакцию можно было отправить и днем, главное — сделать это завтра. Ну, а в его случае — уже сегодня. Спустя несколько переведенных строк, заболели глаза: Василий тёр их руками, но это мало помогло. Он привстал, тяжело опираясь руками о стол, и отодвинул тяжелую штору, впуская лунную дорожку в комнату. Отсвет от ноутбука стал чуть меньше резать глаза, а чтобы совсем избавиться от ставшей уже полноправной частью его жизни боли, Василий достал лампу, щелкнул кнопкой — разлил теплый свет энергосберегающей лампочки. «И при луне нет мне покоя, — усмехнулся он, снова вспоминая роман Булгакова, — что за жизнь такая? Когда ко мне прилетит моя Маргарита, поцелует меня в лоб, и оставит боль позади?»

Отхлебнув из кружки, он закрыл глаза, сосчитал до десяти и снова начал печатать, не обращая внимания на время. За окном слышался вой сирен — несется к кому-то скорая, гул моторов и рев мотоциклов, редкий лай своры. Василий привык не обращать внимания на этот шум, но он был ему благодарен — лучше уж жизнь ночного города, чем гнетущая тишина, окутывающая липкими щупальцами одиночества. Пальцы летали по клавиатуре, успокаивающе щелкали печатной машинкой клавиши — спасибо настраиваемому редактору за такую заботу о любителях ретро, — текст становился всё яснее и яснее. Василий чувствовал, что уже близок к завершению перевода, как вдруг отвлекся на что-то — мелькнула на периферии неясная тень, пронеслась мимо, ничего не сделав, но чувство странной тревоги посеяла, в душу колышком вонзила. Он оглянулся резко, но только охнул — шея громко хрустнула и занемела, а руки задрожали. Выругаться сил не хватило, замереть пришлось в неудобном положении, зато комнату просмотреть получилось: бегло, быстро, но монстров не обнаружилось. Кое-как дотянуться до воротника, угодить в его теплые и поддерживающие объятья, расслабиться…

Василий выдохнул, когда шея снова хрустнула, и подбородок улегся в нужную выемку. Он постарался расслабиться, чтобы судорога не повторилась, откинулся на спинку жесткого стула. Интересно, когда его перестанет донимать эта боль, это дурацкое последствие выходки агрессивного подростка? Вспыльчивость его губила не хуже, чем медленный яд, добавленный в кофе вместо сахара, а бороться с ней он не умел. Да и сейчас не умеет, чего уж скрывать, разве что очень старается. Когда-нибудь, когда не будет всей этой мозговыносящей возни в трубке сотового телефона, навязчивых сообщений от контакта «Мать», дурацких, никчемных вопросов, споров, криков, истерик, он сможет вздохнуть полной грудью и пообещать себе, что не будет больше ссориться ни с кем. Потому что если бы не было матери, он бы и не ругался, сидел бы себе и переводил статьи, фанатское творчество, окрещенное подростками «фанфиками», учил другие языки и жил бы в сети. И игнорировал центральную комнату в квартире, названную «спальней» только потому, что в ней стоит кровать. Там спала разве что бабушка, до того, как умерла, естественно. А теперь кровать стоит нетронутой уже много лет.

Василий снова пробежался взглядом по комнате, но ничего подозрительного не увидел. Дверь находилась прямо за его спиной, но она была закрыта. Он почувствовал, что ему душно: одежда будто плавилась от температуры тела, а лоб покрылся испариной. Только ноги немели, приятно покалывая мышцы. Василий взглянул на экран ноутбука — пять часов. За окном начинало светать, облака потихоньку окрашивались в золотистые цвета, а где-то в парке уже гуляли собачники со своими питомцами. Под окнами тренькнул звонок велосипеда — кто-то неаккуратно скользнул рукой.

— Спать, что ли, пойти? — пробормотал он, потирая пальцами переносицу. Он на секунду прикрыл глаза и провалился в сон, не успел даже до дивана добраться и накрыться пледом.

Василий видел залитое солнцем поле, сияющее и блестящее колосьями золотой пшеницы. В ней, будто по воле самой природы, струилась жизнь, крепкая, сочная, бьющая ключом, как родник из земли — туда, вверх, к небу. Он бежал, руками отталкивая спелые колосья, пропуская их сквозь пальцы, и радуясь, безумно радуясь жизни. Он помнил этот день — ему было девять лет, отец тогда взял его с собой в деревню, а мать напекла с утра пирогов с малиной и яблоками, а потом они собирались на речку. А пока отец был занят, он бежал — вперед, навстречу ветру, сквозь золото, торчащее из земли тонкими нитками, как узор на канве канителью вышитый, и смеялся от легкости, которой наполнялась душа, дышал воздухом, пахнущим дурманом степных трав, и отталкивался от земли ногами, легко, как маленькая лошадка — норовисто, прытко. А потом вдруг затормозил, взрыхляя землю ногами, и замер, как вкопанный.

В поле, далеко от края, стояла девушка. И в этом золотом великолепии она казалась пламенным цветком: длинные рыжие волосы обнимали за плечи и спину, спускались к коленям, а зелёное платье с золотым кружевом воротника напоминало стебель. На голове венок из трав и цветов — васильки, ромашки, колокольчики, длинные зелёные стебельки пастушьей сумки. Она стояла к нему полубоком, так что он не видел её лица полностью, но заметил веснушки, засыпавшие всё лицо, но не густо, как бывает у конопатых и некрасивых, а как-то равномерно, правильно, красиво. Девушка взглянула на него неожиданно, вздрогнула, чуть ли руками не всплеснула — тонкими, длинными пальцами цветок успела подхватить, в руках вертевшийся, — и посмотрела на него странно, глубоко, будто не на него, а в него.

— Ты кто? — спросил Василий не своим голосом, пытаясь из виду не упустить ни единого движения. Девушка двигалась мягко, плавно, словно по воздуху плыла, а не по земле ходила, да и не верилось Василию, что это — земное существо, не наваждение и не сон. Она улыбнулась, руки к груди прижала, зажав в пальцах тонкий стебель голубого василька.

— Сначала сам представься, странник. Негоже у девицы имя выпытывать, покуда сам не назвался.

— Василий, — серьезно произнес он и, задумавшись на секунду, протянул руку. Девушка-сон улыбнулась, чуть лукаво, но вложила свою ладонь в его — теплую, нежную, живую. Её пальцы были чуть длиннее его, а рука — хрупкой, чуть сдавишь — треснут косточки, захрустит. Василий поднял голову и столкнулся с ней взглядом — мягкие, будто нежно обнимающий солнечный свет, глаза, похожие на плавленный мед под лучами, улыбались ему, искренне, тепло. И он тоже улыбнулся в ответ, залюбовавшись.

— Василий, — задумчиво повторила она, убирая руку и загадочно улыбаясь ему. — Хорошее имя для тебя. Буду за тобой присматривать.

— Зачем? — удивленно пожал плечами мальчик. — Я уже взрослый, мне целых девять лет, я и сам могу за собой присмотреть!

Она только улыбнулась, а потом наклонилась к нему, протягивая василек в длинных пальцах, сунула за ухо едва заметным движением, и поцеловала легонько в лоб, мягким, уверенным, но почти неощутимым прикосновением губ парализовала. По телу пробежала дрожь, а потом разлилось тепло, а мир вокруг стал ярче, чище, и хотелось бежать, кричать от радости, жить и воспевать жизнь, на весь мир заявить о том, как же это прекрасно — жить!..

— Прощай, Василий, — улыбнулась девушка, и улыбкой будто обняла, в мягкий овчинный плед укутала. — Встретимся ещё. Я обещания свои держу.

И шагнула в пшеничные стены, растворилась в золоте, будто её и не было. Только василек за ухом трепетал листочками, будто живой, да на лбу отпечаток губ теплом разливался по коже. Василий стоял, моргая и осматриваясь. А потом крикнул безнадежно в пустое поле:

— Как тебя зовут?!

«Лада», — шептали колосья, касаясь друг друга. «Лада», — пел ветер. «Лада», — тренькал лепестками василек, а Василий имя запомнил крепко, и побежал домой, спросить у отца и бабушки, живет ли в деревне какая-нибудь девушка, красивая, веснушчатая, с рыжими волосами и глазами, как мёд…

Но в деревне такая девушка не жила. Никто, даже самый старый деда Петя, не слышал о рыжей красавице Ладе. Только тетя Вера, престарелая супруга деды Пети, какой-то несвязный бред про богиню лепетала, мол, лето же, её пора, Лада — венки плетут, подруг берегинь задаривают…

Василий это накрепко запомнил, сохранил в памяти. И воскрешал этот день каждый раз, как дни становились темней, а ночи — мучительнее.

Проснулся полностью отдохнувшим. Ноги и спина не болели, несмотря на сидячую позу для сна, а за окном пели птицы, кричали люди, звенели колеса и тарахтели машины. Василий взглянул на часы — семь ноль пять, — пошевелил мышью ноутбука. Думал, закончить статью наконец, смотрит — а она уже вся переведена. Он проверил всё досконально, на несколько раз, пробежался глазами — весь текст переведен тщательно, безошибочно, в его стиле. Оставалось только пожать плечами, заархивировать файл и отправить в редакцию по почте — и будут денежки, и будет новый кофе и, может, даже чай.

Кое-как дождавшись открытия магазина, Василий оделся, взял в руки борсетку и вышел на площадку, сунул ключ в замок, автоматически повернул до трех щелчков. Замок был новенький, недавно купленный, блестел в тусклом свете лампочки, реагировавшей на движение. Его пришлось сменить, потому что мать опять добралась до слесарей, сняла копию и начала хозяйничать в его квартире. Да не одна, а с дочерью давней подруги, которую присмотрела ему в невесты. Василий нахмурился, вспоминая скандал, разыгравшийся накануне, и поморщился. Настроение мигом испортилось, от мимолетного объятия мягкого сна не осталось и следа, а шаги стали тяжелыми и раздраженными — шлепали по плитке злобно, совсем не бережно, неаккуратно. Повеяло ветерком из открытого окошка — Василий попытался натянуть короткие рукава клетчатой рубашки до локтей, но только раздразнил озноб. Щелкнул кнопкой лифта, глядя на сменяющиеся цифры из палочек: шесть, пять, четыре…

В замке соседней квартиры что-то заскрипело, тяжелая дверь отворилась и со скрипом поехала назад. Василий оглянулся мельком: соседка вышла, в замке, как он минуту назад, ковыряется, да и продолжил в сумбурных мыслях летать. А потом — удар колокола в голове — оглянулся ещё раз, почувствовав, как сердце ритм сбросило, переиначило. «Рыжая, — стукнуло, — маленькая, длинноволосая, стройная… Подойди! Подойди ближе, прошу, какого цвета у тебя глаза?!»

Девушка будто не спешила к нему поворачиваться, намеренно его мучила, пытала. Василий сглотнул вязкую слюну, ворот рубашки от волнения начал горло сдавливать. «Я ведь тебя искал, тебя одну, что же ты?..»

Двери лифта растворились, и Василий машинально сделал шаг вперед, рассчитывая, что соседка зайдет следом. Но стоило ему повернуться, чтобы уж точно увидеть её лицо, как девушки и след простыл — только щелкают по лестнице маленькие каблучки. От обиды закололо в глазах, от досады закусил губу, стараясь сдержать просившийся на волю вопль. Рука скользнула к панели — первый этаж — и лифт понесся вниз. «Ничего, — подумал, — лифт быстрее, я её у входа встречу». Василий считал секунды, щелкая пальцами и хрустя ими, и, стоило дверцам раскрыться, рванул наружу, словно не соседку встретил, а птицу синюю, счастье несущую. И ловил её, руки о тернии царапая, болезненно, рьяно. Дышать сил не было, казалось, пока не пропадет наваждение, не вздохнуть, не жить, а существовать только. Девушка оказалась проворнее — уже выходила из подъезда, поправляя убранные в толстую косу волосы. На спине её — рюкзак в цветочном узоре — васильки, ромашки…

— Постойте! — вскрикнул Василий и рот себе рукой зажал — так жалок был его голос, на всхлип ребенка похожий. Девушка не услышала, а может, вид такой сделала, свернула и дальше пошла, торопясь, видимо, на учебу или работу. Василий стоял на крыльце подъезда, не в силах даже шагу сделать, и чувствовал — упустил, потерял. «Может, встретимся ещё? — робко пискнула надежда. — Рядом ведь живете, можно зайти попросить соли или кофе…»

— Не успел, — с досадой воскликнул Василий, махнув в воздухе рукой. А потом вдруг вскинул голову, озаренный. — Так это ж из той квартиры! Из воющей!

Он умолк, поняв, что начал вслух говорить, оглянулся, проверяя, не видел ли кто бурной радости, а про себя подумал:

«Вот и повод зайти в седьмую квартиру. Главное — не забыть, не забыть!»