Зимнее утро (джен)

На подоконнике лежал скромный на вид букет нежных светлых цветов (судя по внешнему виду — гозведты, росшие только на Миртилле), перевязанный широкой чёрной шёлковой лентой с вышитым на ней узнаваемым даже издали узором. Сверху на букет была уложена записка, обвязанная точно такой же чёрной лентой с узором. И чёрное с серебряным перо.

Салинор счастливо улыбнулась и прикрыла глаза.

Вылезать из тёплой постели в это прекрасное зимнее утро она не спешила. Ей вообще не хотелось сегодня торопиться. На душе у неё было тепло (и тепло это приятно разливалось по телу, одетому в одну лишь шёлковую ночную рубашку) и радостно, и самую чуточку волнительно. Из-за цветов, не прочитанной ещё записки, но больше всего — из-за пера. Перья из собственных крыльев не дарили кому попало. Она с удовольствием потянулась, схватила одну из подушек, раскиданных по кровати, крепко прижала к своей груди и снова широко улыбнулась.

В дверь её спальни робко постучали. Салинор решила не отвечать — мамино или отцовское стучание в дверь она бы узнала из тысячи, а остальные... Мало ли кого занесло в такую рань? Первое утро долгожданных зимних праздников совершенно не хотелось тратить на кого-либо. Она снова глянула на букет и на перо, и представила очередную встречу в олдегском парке Кханготана.

Стук однако повторился. Салинор нехотя выпустила из рук подушку, почти что сползла с кровати и, предварительно — на всякий случай — накрыв букет и записку валявшейся неподалёку шалью, отправилась открывать, не позаботившись даже о том, чтобы накинуть на плечи тоненький кружевной пеньюар.

На пороге оказалась четырёхлетняя сестра Салинор, Рейчелл, уже аккуратно причёсанная (её короткие кучерявые волосы были перевязаны у лба широкой атласной лентой, что создавало подобие традиционной у Нертузов и Фюрстов детской причёски) и одетая в нарядное голубенькое платьишко с множеством оборочек, кружев и лент с накрахмаленным белым фартучком. Рейчелл нерешительно мялась около двери и поглядывала на старшую сестру то ли с любопытством, то ли с каким-то благоговением.

Салинор пришлось опуститься на корточки, понимая, что иначе это белокурое недоразумение в красивом платьишке запросто позабудет то, для чего его сюда послали. Рейчелл посмотрела на сестру своими огромными глазами, потом с любопытством заглянула ей за плечо, задержалась взглядом — весьма завистливым, надо отметить — на старой красивой кукле, черноокой кудрявой Аманде, важно усаженной на стуле рядом с кроватью Салинор.

Кукла была одета в роскошный красный с золотом мундир, а в руках у неё крошечная сабля. Почти как настоящая. Кукла эта была последней оставшейся игрушкой Салинор. И самой любимой — её ей подарил дедушка на пятые именины, и за эти тринадцать с половиной лет Салинор ни на день с ней не расставалась. Даже последние лет восемь, когда остальные игрушки были раздарены младшим сёстрам, кузинам или кузенам. Бабушка — Салинор назвали в честь неё — в своё время сшила для её куклы множество нарядов. На все случаи жизни — и для верховой езды, и для пикника, и для учёбы, и для театра (два с крошечными театральными биноклями и не меньше двух дюжин для выступлений на сцене, и для бала. Салинор иногда с усмешкой думала — у Аманды нарядов больше, чем у неё самой. Немудрено, что Рейчелл тоже хотелось иметь такую игрушку.

— Что ты хотела мне сообщить? — с самой мягкой улыбкой из всех возможных спросила Салинор, чувствуя подступающее всё ближе раздражение, которое определённо не следовало выплёскивать на четырёхлетнюю малышку.

— Мамочка сказала спускаться к завтраку! — заявила Рейчелл, словно очнувшись, отвесила старшей сестре довольно неуклюжий книксен и, бросив последний завистливый взгляд на куклу, утопала прочь.

Салинор усмехнулась и, прикрыв дверь, лениво принялась одеваться. В конце-концов, думала она, стаскивая с себя ночнушку и вертясь перед зеркалом, придирчиво осматривая два довольно свежих шрама, один из которых пересекал бедро, а второй лёг чуть выше пупка, она в отличие от матери не Нертуз. Она — Астарн. И потому ей вполне позволительно опаздывать порой к завтраку, обеду или ужину и изредка эпатировать общество — Астарны в этом отношении не столь мелочны и щепетильны.

Следовало заметить — обычно в первые дни каникул её к завтраку не ждали. Отец в это время становился особенно обходителен и учтив, и находил необходимым дать своим дочерям как следует отоспаться после экзаменов — вероятно, просмотр табелей об успеваемости младших братьев и сравнение их с табелями об успеваемости собственных дочерей действовали на него успокаивающе. Матушка на это обычно ничего не говорила, хотя всем видом показывала отцу и дочерям, что считает подобное отступление от правил приличия блажью.

Салинор фыркнула снова, представив, что бы сказала её мать, если бы ей, Салинор, вздумалось явиться к завтраку в той одежде, в которой она обычно расхаживала, учась на Кханготане.

За это — учёбу в главном имперском университете Ибере на Кханготане, а до того школе при университете — стоило поблагодарить дедушку. Если бы не он, Салинор была в этом почти уверена, гнить бы ей до двадцати лет в каком-нибудь нертузском пансионе благородных девиц. Отец практически во всём безоговорочно слушался мать, и едва ли возразил бы против подобной меры — против учёбы тринадцатилетней Ариадны — её назвали в честь матери — и восьмилетней Агаты — в честь бабушки по материнской линии — в каком-то элитном пансионе для девушек благородного сословия неподалёку от нертузских владений он и слова не сказал. Дедушка же ни сына, ни невестку не спрашивал, устраивая Салинор в школу на Кханготане.

Удержаться от прочтения принесённой в её спальню записку Салинор всё-таки не смогла — она нетерпеливо сдёрнула шаль, задержалась взглядом на букете (свидетельстве удивительной и невыразимо приятной глупости того, кто срезал эти цветы в саду императрицы), взяла в руки сложенный аккуратно лист бумаги и развязала чёрную ленту. На ленте этой был вышит символ, который на одном из редких языков Ибере обозначал имя того, кто сделал этот подарок.

В записке красивым чуть угловатым и ужасно узким почерком было выведено: «То выросли цветы для девы, вместе с которой смеётся весь мир». Салинор усмехнулась — эти две строчки из стихотворения покойного ныне мужа императрицы мало кто в Ибере не знал. В этом следовало винить (или же благодарить за это), между прочим, родного дядюшку Салинор, Драхомира, который в свои семнадцать выкрал из личной библиотеки императрицы пару писем, прочёл их и тут же опубликовал в газету те стихотворения, что показались ему наиболее удачными. В записке, правда, было изменено одно слово. В оригинальной версии значилось: «сияет».

Салинор хмыкнула и положила записку и цветы в руки кукле Аманде. Им там было самое место. Перо она ещё немного повертела в руках, после чего запихнула его под подушку — ни матушке, ни отцу, ни сёстрам не следовало его видеть. Даже случайно. Даже дедушке не следовало когда-либо его видеть.

Перья не дарили просто так. Само по себе перо было знаком внимания куда более ценным, чем все золото и брильянты Ибере, и Салинор прекрасно это знала. Крылья иберцев были неразрывно связаны с их магией, а магию они ценили больше всего на свете. Подарить кому-либо перо означало подарить тому человеку некоторую (весьма существенную) власть над собой. И Салинор не была уверена, что когда-либо сможет ответить своему возлюбленному тем же.

Впрочем, подумала она почти тут же, как только выпустила из рук чёрное перо, не следовало задерживаться к завтраку слишком сильно — серьёзные опоздания практически всегда приводили к тому, что матушка сама поднималась наверх (а не посылала служанок или дочерей) и стучалась в дверь спальни Салинор, а потом не менее десяти минут посвящала нудной проповеди о правилах приличия, этикете и прочих глупостях, которым Салинор не слишком-то хотелось следовать дома. И о которых уж точно не желала ничего слышать.