Вообразил себя гением (джен)

Вы массовка, понимаете? Если бы вас писал художник, те, кто стоит во втором ряду, имели бы вместо лиц смазанные розовые пятна.

Кучнее встаньте, вы — толпа. Вы не люди.

Вот, другое дело. Хорошо. Чем вас больше, тем вы незначительней.

На зрителя смотрит только один человек.

Да, ты.

Полуобернись, но в глаза не заглядывай. Будь отстраненным.

Вот, лучше. Гордо поднимай голову, но взгляд растерянней, несчастней.

Будто оглядываешься на всю прошедшую жизнь, чтобы соизмерить пройденное, взвесить все за и против.

Вид у тебя нездоровый и нерешительный. Загримируем — и будешь смахивать на покойника.

Проводы в последний путь.

Какое клише. Банальщина!

Нет, по-другому интерпретируем, иначе не сидеть мне в режиссерском кресле.

Вы восставшие покойники, которые приглашают его на тот свет. Вскиньте вверх руки. Не одновременно, волной. Порыв по нарастающей стремится к главному герою.

Страшнее, пугайте его. Давите своей численностью!

Надо уйти от прямого прочтения, иначе выйдет банальная жанровая сцена в больнице.

Это начало пьесы. Оно крайне важно.

Человек, сидящий в зале, не обязан что-либо понимать. Можно изъясняться неоднозначными метафорами, и никто не упрекнет, что я не вложил смысл.

Пусть строят догадки. И все будут неверны.

Уберите скучающие выражения лиц, массовка!

Впрочем, нет, оставьте. Так лучше.

Вы застыли навсегда. Осталась всего секунда, прежде чем герой ступит к вам, увидит толпу, ликование, готовый произойти взрыв.

Но ты не сделаешь этого шага, правда, герой? Вечно будешь не с нами и не с ними.

Действие крутится вокруг тебя, твоя жизнь связывает все сюжеты единой нитью. Ты центр композиции. Ты Гилдерой Локхарт. Или это я?

* * *

Солнце стояло низко, и все, чего касались розовато-золотистые лучи, пылало многоцветием. Снопы сияющего света висели в воздухе вместе с пылинками. Листва, заслонявшая окно, не шевелилась. Словно сотканная из плотной зеленой ткани, она существовала в безвоздушном пространстве. Ни дуновения.

Сумерки за окном подползали все ближе и ближе, превращая предметы в свои игрушечные подобия. А фиолетовый закат прятался за комковатыми облаками, приколотыми к голубому полотну.

На столе лежал пергамент — дорогая бумага цвета слоновой кости. Гилдерой специально выписал ее из Франции. Его труды требовали уважения.

Рядом лежали черное перо и сургучная печать.

Гилдерой опустился в кресло. Полы шелкового халата щекотали пятки, а жесткая спинка заставляла ныть поясницу.

Пальцы, которые раньше при любой попытке взять карандаш начинали болеть, теперь были в полном порядке. Женщина, которая опекала его, заставляла каждый день пробовать писать слова. Он не знал ее имени, да и считал себя выше того, чтобы запоминать прислугу. Первое время ее напор раздражал, поэтому Гилдерой назло писал только одну свою фамилию. Кроме того, она удавалась ему особенно хорошо. Недаром он учился каллиграфии. Когда-то.

Теперь он завел привычку записывать свои мысли. Только тогда он мог распутывать их одну за другой.

В особенно радушном настроении он сочинял «истории». Там были начало, конец и даже «идея». Старичок в желтом халате говорил, что в них есть «сюжет». Что это такое, Гилдерою было невдомек. Он в целом больше любил, когда в его «историях» были преимущественно его мысли, а не излияния героев.

Он взялся писать свои «Мысли о главном», задуманные, как многотомный сборник его высказываний. Рассуждал о своих сочинениях и пытался найти их истоки.

Гилдерой откинулся в кресле. Сегодня оно было слишком узким и неудобным, без подлокотников. Он поднялся и посмотрел со стороны на то, что причиняло дискомфорт.

Стул.

Это не лезло ни в какие рамки! Ему надо работать со всем комфортом. Который день он твердил, что возьмется за новое произведение, только если получит полную свободу. Впрочем, над ним давно издевались.

— Что за шутки? Где мое кресло? Что мне подсунули? — заорал он, но без особой истерики. Таким тоном можно было и просто говорить, повысив голос. Но ему необходимо было, чтобы крик был слышен в коридоре.

— Где мое кресло? — крикнул он снова, но взял слишком высокую ноту.

Через минуту появилась женщина. Она словно состояла из одних складок жира, от духоты лицо блестело. Но от нее приятно пахло духами.

— Что случилось, милый? — она улыбалась, обнажая белоснежные зубы.

— Стул. Что он здесь делает?

— Тебе мешает? Объясни, чем он тебе неудобен.

— У него нет подлокотников.

— Но у стульев никогда их не бывает.

— Верно, — Гилдерой задумчиво почесал подбородок. — Я ожидал увидеть кресло. Да-да… Думал, будет кресло.

— Гилдеройчик, да что же это… — женщина жалостливо улыбнулась. — Какой капризный ты стал в последнее время. Мы думали, выздоровление на подходе.

— На подходе, — подтвердил Гилдерой к удивлению женщины. — Я снова пишу.

Показал на стол. Она едва взглянула, но все равно просияла:

— Молодец, пиши как можно больше. Все, что у тебя на уме. И главное — старайся анализировать.

— Без анализа и жизнь не та, — понятливо кивнул Гилдерой.

Женщина вытащила из кармашка мантии тонкую палку. Взмахнула ей. На месте стула возникло чудесное кресло, подбитое фиолетовым бархатом.

— Настоящий трон, — растроганно прошептал Гилдерой.

— Наслаждайся, — нахалка собиралась потрепать его по щеке, но он умело увернулся.

Нет, он не обижался. Испытывать негативные эмоции неприлично. Все живут прилично, и так и должно быть.

Гилдерой грациозно уселся на свой трон, смело взял перо и замер.

Оно надвигалось на него. Знание, которое приходило извне, уже было тут, в комнате. Ничего больше не было: ни соседей, ни дамы в желтом халате. Было только слово. Никакой дремоты, блуждания, сладостного упоения. Он — писатель. Недостающее звено между листом пергамента и мыслью, начертанной на ней. Он и имя свое написать умеет и еще много чего. С недавних пор он особенный. Он и раньше так считал, но теперь знает, что сейчас-то все по-настоящему.

Как правило, происходило так: Гилдерой собирался, представлял, воображал, заглядывал за мысль, пытаясь найти, не прячется ли за ней еще что-то, а солнце тем временем уползало далеко за деревья. И вот он вывел ровными прописными буквами:

«Любой образ идеализирован».

Морок, окутывавший сознание, спал. Винтики в голове заработали с невероятной скоростью, и он снова все забыл. Незнание — ключ к истине. Только не обремененный опытом мозг способен выдавать здравые суждения.

Гилдерой откинулся в кресле и хохотнул.

Абсурд. Если мир совершенен (в этом он не сомневался), а идеализация явно несет в себе негативный оттенок, значит, мира не существует. Но он есть. Гилдерой его чувствовал. А что, если наши чувства — обман? Фикция, которая призвана запутать нас, усмирить нрав, заставить отказаться искать правду?

Ему очень не понравилось направление собственных мыслей. Слишком сложно, громоздко, противоречиво.

Жизнь протекала в прекрасных, комфортных условиях. Но что такое этот «идеал»? Он не знал ничего другого, чтобы сравнить. Какое-то внутреннее чутье подсказывало ему, что это есть плохо.

Однако он понимал слово "идеал" иначе. Мир одинаков и един. Стараясь разнообразить его в своих книгах, он уходил далеко от реальности. Создавал одних злыми, других — добрыми. Но на самом деле все были одинаковыми.

То есть безразличными…

То есть "никакими".

Придется ждать, пока время вернется, а с ним и правда. Оно всегда кружилось на месте, вращалось вокруг одной точки.

Вопреки обыкновению, он чувствовал себя странно. Он подумал одну мысль, и она осталась где-то и отделилась от него. А Гилдерой теперь здесь. И как он тут оказался? Часто слышал выражения «Время прошло», «Прошло три часа, пора принимать лекарство». Непонятно, как время могло уйти безвозвратно — оно же висело в воздухе!

Гилдерой знал одно: необходимо выстраивать мысли в ряд. Откуда это знание пришло — непонятно, но он догадывался, что из тайника. Так он называл место, о котором периодически забывал. Там хранились ответы на некоторые вопросы. Все это были его мысли, «прошлые» выводы. Он завел привычку ориентироваться на них. Люди в желтых мантиях очень радовались, когда он пользовался той мудростью, что у него была когда-то. Точнее, ему говорили, что он это знал все это, хотя самому в большинстве случаев чудилось, что в нем остались чужие мысли. Этот посторонний, пожалуй, был когда-то близок с Гилдероем, и был осведомлен слишком о многом.

Вездесущая правда, наполнившая комнату, требовала, чтобы ее поведали бумаге. Но проблема в том, что правда сумбурна. И упорядочив, можно только навредить. Талант заключается не в том, чтобы пытаться быть выше истины, а в том, чтобы передать ее в точности. Для этого желательно быть глупым.

Гилдерой выпрямил спину и положил руки перед собой на стол, растопырив пальцы.

Ему неожиданно открылось, что раньше он считал себя другим. Он был Гилдероем Локхартом и одновременно не был. Потому что раньше — и вот пойми теперь, что такое это «раньше»! — окружавшие Гилдероя люди видели его абсолютно по-другому. И он чувствовал себя иначе. Словно был болен, а сейчас выздоровел. Но тогда он страдал именно от того, что не был образцом, к которому стремились. Теперь новая болезнь. Но не в нем, а в том, что его окружает. Правда — это язва.

Плечи опустились, и он украдкой огляделся, не поймал ли его кто за этим страшным словом. Люди больше не были добрыми и приветливыми, а только озабоченными. Лицемерие ради приличия.

Уютная комната, но он разглядел ее обратную сторону. Не посмотрел другими глазами, вовсе нет, а именно извлек изнанку комнаты. Она была тесной, она скрывала человека. Не только Гилдероя, всех.

Заточение, сладкие грезы, мнимый покой.

Надоело однообразие. Здесь было столько развлечений, и ему говорили: «Прекрасно, лучшего и не надо!»

Сперва нужно посмотреть то другое. А затем уже решить.

Оно уже было за пределами комнаты. За пределами здания. За оградой. Где точно — непонятно, но можно найти. Иначе придется рассуждать, складывать головоломку так, как это делают люди в желтых мантиях. И даже они это не любят.

Легкое волнение будоражило кровь.

Гилдерой извлек из шкафа свою одежду. Натянул широкие штаны, рубашку в клетку, подпоясался роскошным кожаным ремнем. Хотя в нем не было нужды: в брюках отсутствовали петли. Но Гилдерой посчитал, что ремень необходим. Признак статуса, веса в обществе. К тому же, бляха на ремне была тяжелой и блестящей. Прекрасно. Он переобулся, достал мантию и шляпу.

Кто-то шел по коридору. Шаги приближались к его двери.

Разоблачение неминуемо.

Гилдерой чуть было не закричал от пронзившего его насквозь ужаса. Схватив больничную робу, он спрятал ее в ящик.

Шаги уже рядом. Гилдерой зажал себе рот ладонями. Топот, не прекращаясь, достиг своего пика и постепенно стал глуше.

Пронесло.

Его не покидала пророческая убежденность, что все кругом знают о том, что он задумал. Сосед лежал на койке, спиной к нему. Двое других как обычно прятались за ширмой и тихо смеялись. Но это было, пожалуй, слишком тягостно. Лучше бы расхохотались Гилдерою в лицо.

Оставалось ждать наступления сумерек. В конспиративных целях Гилдерой накинул на плечи халат. Даже те, кто прячется за окном, ничего не заподозрят.

Было хорошо. Солнце скользило по его лицу, тени на полу удлинялись и становились темно-синими.

Закричала птица. Пора идти.

Тень от штурвала падала на стену. На абордаж!

Те, кто здесь не живет, уходят сейчас, и Гилдерой вместе с ними покидает судно.

* * *

— До завтра! Удачного вам вечера! — произнес стальной голос манекена.

Гилдерой прошел сквозь витрину. Его обдало холодом — слишком внезапно после привычных помещений, распаренных телами других людей.

Серебристая ширма перед ним упала вновь. Оказывается, он был укутан и убаюкан не одним морочащим голову занавесом. Интересно, теперь его сознание очистилось?

Он завернул в какой-то переулок, дошел до ближайшего перекрестка и снова свернул. Так он бродил по городу, пока не стало совсем темно и не загорелись вечерние огни.

Бумажная листва замерла в канареечно-желтом свете фонарей. Ветви деревьев, нависавшие над горящими рожками, были словно охвачены огнем. Зелень клумб приобрела оттенок выцветшей скатерти.

Пластилиновое молчание, в котором хотелось утонуть, не нарушали даже люди, семенящие по своим делам.

— Маггла! — остановил он девочку, идущую навстречу.

— Сам такой, — буркнула девочка, смачно пережевывая цветную резинку.

Гилдерой не обратил на ее ответ внимания. Он радостно тряс кулаком.

Магглы — так их называют. Ура!

Его «я», потрепанное, уставшее, неидеальное, ликовало. Он близок к возвращению.

Однако в охватившей его радости была нотка горечи. К нему настоящему, к тому, что считается человеком, никогда не приходила правда. С ним было только воображение — изощренный способ понравится, ублажить, закидать все вокруг конфетти.

Гилдерой мыслил достаточно стройно. Наверное, это вечерняя прохлада охлаждала голову, но он давно уже был на пути к ясности. С тех пор, как снова взялся за карандаш, как написал стишок, чтобы развеселить лекарей, как сочинил несколько коротких рассказов, как взялся писать "Мысли о главном". Настоящие размышления, а не поток трагикомических происшествий с ним в главной роли.

— Ну ты даешь, парень. Выпил слишком много сливочного пива? — из-под фонаря вынырнул человек, одетый весьма странным образом. Широкие и короткие брюки едва прикрывали лодыжки, на голове была кепка, через плечо перекинута мантия.

Он, прищурившись, вгляделся в Гилдероя.

— Прости, твои кудри ввели в заблуждение. Думал, какой-то студентик забрел в маггловский квартал. В Косой переулок направляешься?

Гилдерой недоуменно поглядел на него.

— Странно выглядишь.

«Ты не лучше», — подумал Гилдерой, но не сказал ничего. Иногда нужно промолчать. В обществе есть такое правило.

— Ладно, — хмыкнул ночной собеседник. — Тебе в ту сторону. Не заблудись только, бедолага.

Слегка задев плечом Гилдероя, он пошел своей дорогой.

Фигурки людей продолжали настойчиво двигаться к неведомым целям. Они шли по бульварам одиноко или парами, и Гилдерой был среди них.

Более того, он вдруг понял, что ничем не отличается.

Остановился в нерешительности в желтом пятне света и задрал голову. Мотыльки бились, хлопая крыльями, вокруг стеклянного шара фонаря. Золотистое сияние тускнело. Бумажные деревья, красивые изгибы ветвей, переливающиеся всеми цветами листья исчезали на глазах.

Он бросился к следующему фонарю. Там происходило то же самое. Он хотел крикнуть «Невообразимо!», но они гасли один за другим. Он бегал от столба к столбу, пока не выдохся.

— Это неправильно… — вот и все, что мог сказать Гилдерой о свете, постепенно уходившем все дальше и дальше от него.

Уставший, почти без сил, он предстал нагим перед опасностями угловатого мира. Более того, сам оказался таким же несуразным, костлявым, незамысловатым. В нем не было ничего больше, чем могло бы быть. Ни на грамм больше, чем в других людях, все так же мирно бредущих по бульвару. Он был самым обыкновенным, и весь ужас заключался в том, что они не понимали этого, их воображение все еще было живо.

И он тоже был бы рад не осознавать, но не мог. Он чувствовал это всем своим существом.

Его воображение погибло. Он остался один.

* * *

Дневной свет бил в глаза. Без сна и почти сутки без еды. Гилдерой вытер лоб тыльной стороной ладони.

Маги в островерхих шляпах и мантиях спешили на обед.

Толстяк в лиловом переднике, приподнимая шляпу, угодливо кланялся Гилдерою. Пальцем свободной руки он указывал на бар, возле которого остановился, а в другой держал меню.

«Какой приветливый джентельмен!» — радостно подумал было Гилдерой, но тут улыбка на лице толстяка стала натянутой. И вот он оскалился на Гилдероя, обнажая кривые зубы. Глаза его хитро поблескивали, а глянцевая кожа тонула в складках на шее.

Желудок сотворил кульбит. Гилдероя затошнило: у него не было сил уйти от назойливого толстяка. Он ткнул в него пальцем, но толстяк не унимался.

— Эй, вы! Прекратите! — он тыкнул еще раз, и толстяк повалился спиной назад. Улыбка на его лице осталась все такой же глумливой, он указывал на двери паба.

Перед Гилдероем лежала картонная рекламная вывеска. На животе была приделана табличка с меню.

Гилдерой отшатнулся и отошел подальше от бумажного трупа.

Его шатало, голова была свинцовой, ноги и руки неповоротливыми. Но он нисколько не жалел о том, что покинул больницу.

— Когда это кончится… — простонал Гилдерой и в изнеможении прислонился к витрине книжной лавки.

Он вздрогнул, когда ощутил легкое и нежное прикосновение к плечу.

— Вам дурно?

Рядом стояла пожилая женщина в серой мантии и в очках с маленькими круглыми стеклами.

— Д-да, должно быть, солнечный удар, — ответил Гилдерой.

Женщина настойчиво потянула его, не смевшего сопротивляться, в тень. Они оказались в переулке, на который выходили задние дворы магазинов. Женщина усадила Гилдероя на уступ цоколя. Приложила к его лбу холодное полотенце и дала глотнуть воды из кубка.

— Придерживайте рукой, — велела она.

Он подчинился. Гилдерой всегда повиновался. И в прошлом тоже. Он это знал. Так было проще.

— Мне нужно заняться магазином, а за вами пока присмотрят ребята, — она указала на двух молодых людей, левитировавших стопки новых книг. Они помахали Гилдерою в знак приветствия.

Тот промычал нечто невразумительное, означавшее, что он все понимает.

Женщина аккуратно поправила очки и сказала, что все будет хорошо. А затем ушла.

Полотенце быстро нагрелось, и Гилдерой перевернул его другой стороной.

Почему так горят и плавятся мозги? Означает ли это, что шелуха, окружавшая сознание, сошла не полностью? И сколько стадий ирреального он должен отсеять, прежде чем придет в себя?

Впрочем, ночью мозг пришел в себя окончательно, и это испугало его так, как никогда и ничто прежде.

Гилдерой догадывался, что в прошлом, когда был «среди людей», он холодно отделял выдумки в своих книгах от сухой обыденной реальности, где действовало право сильного и изворотливого. Фантазии никогда не были плодом его попыток вжиться в роль. Он открывал все лучшие книги своего детства, мешал их сюжеты, добавлял слезливой романтики для домохозяек и щепотку пошлостей для остряков и на выходе получал бестселлер. Он никогда не верил в то, что обладает талантом… Он…

Гилдерой тяжело вздохнул.

Он думал, что, извлекая все лучшее из книг и не добавляя ничего от себя, делает полезное дело. Этим хоть как-то оправдывалась его деятельность.

Тогда почему он так отчаянно стремился избавиться от дурмана, от каши в голове, бывших его реальностью последние несколько лет? Сколько времени? Даже это толком неизвестно.

Ночью он был цельным, не выражавшим ничего. То был предел. Он был чист абсолютно и бесповоротно.

А теперь что делать? Оставалось рассеянно наблюдать за разгрузкой ящиков с книгами. Когда они закончили, он поднялся. Очень не хотелось уходить, но, чтобы показаться скромным, он не мог позволить себе остаться.

— Как вы? — спросил один из грузчиков. Высокий, поджарый и с бледной веснушчатой кожей.

— В порядке, — Гилдерою было странно разговаривать так просто. Это походило на беседу.

— Не хотите выпить с нами чаю?

— Если никуда не спешите, конечно, — добавил напарник.

Гилдерой постарался выудить из себя самое любезное и утонченное, что он мог бы произнести:

— С превеликим удовольствием.

* * *

— Так откуда вы к нам пожаловали, Гилдерой? — спросила пожилая дама в очках, которая представилась именем Танис и оказалась хозяйкой магазина.

— О, я путешествую. Путешествовал, если быть точнее. Сегодня мой путь окончен.

— Странствуете, значит. Очень интересно. И далеко вы побывали?

— Нет, совсем близко.

— То есть там могли бы побывать и мы? Где это?

— Не могу сказать. Думаю, кроме меня туда никто не может попасть.

— Вы запутали нас, дорогой, — Танис подлила ему горячего чаю. — Что вам дало это путешествие?

— Усталость.

— И только?

— Остальное попытаюсь понять здесь.

— Ты как будто из Азкабана сбежал, дружище, — сказал один из работников магазина. — Меня зовут Эд, кстати.

— Ну будет вам, — хозяйка обескураживающе улыбнулась. Гилдерой подумал, что она только хочет казаться милой и гостеприимной и даже сама не знает, зачем ей это нужно.

* * *

Танис предоставила Гилдерою комнатушку на мансарде.

«Невесть что, но вполне уютно, не находите? — именно так выразилась она, показывая ему помещение. — Я сама жила здесь, когда приехала в Лондон».

Как только за хозяйкой закрылась дверь, Гилдерой сдернул холщовую тряпку, прикрывавшую зеркало.

На него смотрел худощавый мужчина с землистым цветом лица. Впалые щеки говорили о перенесенных страданиях, которые он не помнил. Одежда висела на нем. Стало ясно, почему все обитатели магазина отнеслись к нему с участием.

Он взял свою щеку, оттянул ее в сторону. Отпустил — и затряслись складки на шее. Ему с трудом верилось, что эти жидкие волосы, непонятно откуда взявшиеся скулы и глубокие морщины принадлежали ему. Однако ощущение, что он спрятан глубоко под грудой этого хлама, теперь называвшегося его телом, оставалось.

Оболочка старика. Ну почти. Разве что седины не хватает или залысины. Что, его не кормили в Мунго? Откуда все это?

Гилдерой, готовый впасть в отчаяние, отшатнулся от зеркала. На глазах выступили слезы неистовой обиды — на время, на судьбу, на то, что сделало его таким! Но внезапно буря бессильной ярости стихла. Гилдерой усмехнулся, обхватывая себя руками, словно озябнув от холода, и оглядывая свое скромное обиталище.

Не было сил злиться на провидение. Может, оно и было виновато, может, и был виноват Гилдерой, но в данную минуту по большому счету это было неважно.

Хоть какую-то толику мудрости длительное сумасшествие принесло.

* * *

Корешки новеньких книг выстроились штабелями на полках, призывая вытянуть их, полистать, полюбоваться их новизной. Манящие расцветки влекли глаз, но Гилдерою куда больше нравилась кладовая при Флориш и Блоттс — так назывался магазин, куда хозяйка отвела его в первый же день. Это была ее личная гордость, редкие книги, тщательно подобранные за много лет. По философии, истории магии, научным дисциплинам. Но больше всего Гилдерою нравились романы. Живые, искренние, не стремившиеся никого переплюнуть, самобытные, не похожие ни на что.

В книжной лавке до сих пор продавались его работы. Годность этого чтива длится довольно долго. Пока не появится что-то столь же пестрящее и броское.

Непрестанная грусть снедала его. Он никто — был никем тогда и стал теперь снова. В Мунго сияло солнце, но то была поддельная радость. А красота реальная убивает, раздавливает человека. От недостижимости, от ее презрения к нему, Гилдерою. Такому ничтожному рядом с подлинным величием этих мыслей, спрятанных на страницах в узкой и высокой кладовой Флориш и Блоттс. Он брал лестницу и взбирался все выше и выше, проглатывая книги одну за другой. Многое понимал не до конца — да и едва ли кто-то понимал, кроме самих авторов.

Находясь в Мунго, Гилдерой тоже не все доверял бумаге. Да и кто его читал? Некому было оценить полет мысли.

А эти авторы могли бы! Он с завистливым восторгом обвел глазами старые потертые книги, неровно лежащие одна на другой, готовые рухнуть с этой небывалой высоты.

Слабому автору необходимо признание толпы.

В детстве Гилдерой мечтал о славе, и вот во что это вылилось. Работа между развлечениями, выше, быстрее, фото в газетах, заискивания. И вакуум. Забытье.

Но с ним случилось чудо, может быть, его самая большая удача в жизни, однако его приученный к рациональному мозг пошел в атаку и подмял под себя все искреннее, незапятнанное. Ему нужна была ясность, строгие очертания, определенность, общественный уклад, все условности, в которых много лет жил писатель Гилдерой Локхарт.

И он их вернул.

Его как будто здесь жалели, больного человека, без места в мире, без достатка. Ему дали кров, небольшое жалованье.

Он много раз мысленно удивлялся тому, как мало чужая жалость волновала его. Должно быть, оттого, что знал, насколько ничтожны условности, он и перестал цепляться за них.

* * *

Гилдерой сидел, склонившись над чистым листом. Чернила капнули и при соприкосновении с бумагой завились в закорючки.

Действие первое (продолжается оно вечность). Остальных не ждите.

Сцена первая.

Кладовка в книжном магазине. Гилдерой примостился на самом верху лестницы, копаясь в залежах книг. Отворилась дверь. На пороге стояла хозяйка.

Х о з я й к а. Ах, дорогой мой! Как славно, что вы тут!

Г и л д е р о й. (теряя равновесие и поспешно слезая с лестницы) Где бы мне еще быть, Танис?

Х о з я й к а. (со смешком) Пардон! Так, зачем же я пришла… Вы отвлекли меня своим замечанием. Да! Не замените ли вы Салли в лавке на остаток дня? Бедняжке перед свадьбой столько необходимо решить. И все одна-одна. Вы этого не поймете, конечно. Но я как женщина просто обязана ей помочь.

Г и л д е р о й. Всегда! С превеликим удовольствием!

Х о з я й к а. Вы милы до неузнаваемости, дорогой мой.

Г и л д е р о й. (кланяясь) Вечно ваш во всем!

Сцена вторая.

Книжная лавка. Большой зал.

Э д. Он догадается, как пить дать.

С а л л и. (экзальтированно ломая руки и со слезой в голосе) Мы устроим чудесные проводы, он порадуется напоследок.

Э д. (ковыряя в ухе) Ты говоришь так, будто мы его хоронить собираемся.

С а л л и. В каком-то смысле так оно и есть. Хотела бы я подарить ему немного своей любви.

Э д. Да на черта ему это? Он терпит гения внутри себя, а тут вы со своей любовью. (уходя) О, женщины!

Эд уходит. Салли остается одна.

С а л л и. И все-таки это будет правильно. Ради того, чтобы порадовать парня, я готова на все.

Сцена третья.

Мансарда, каморка Гилдероя. Хозяйка подслушивает за дверью.

Х о з я й к а. (шепотом) Сцена в самом разгаре.

Г и л д е р о й. Как это? Вы объявляете, что любите меня? Нет, подождите же минуту… Дайте собраться с мыслями. Но как же ваш жених? Как же Эд?

С а л л и. Забудьте о нем.

Г и л д е р о й. Как можно!

Х о з я й к а. (шепотом) Он поражен. Недаром.

Г и л д е р о й. О, как я безжалостен! Но вы мой ангел!

С а л л и. Да знали ли вы, что я всегда любила только вас? Но опасаясь, что вы не примете моей жертвы, согласилась выйти я за Эда. Глупый, маленький Эд. Он ничего-ничегошеньки не знает! Но вы! Как могли не догадаться?

Г и л д е р о й. (падает на колени) Простите меня!

С а л л и. (жеманно протягивая ему руку для поцелуя) Придется!

Х о з я й к а. (шепотом) Не приведет это к добру. А впрочем, давно пора отправить Гилдероя на лечение. Только и знает, что валяет дурака.

Хозяйка уходит. Следом за ней Салли. Гилдерой остается один.

Г и л д е р о й. (встает с колен и отряхивает штаны) А я неплохо сыграл свою роль. Ну и фарс. Влюблена! Вот так незадача. Отказ был бы грубостью. Да только я ей не верю. Пытается провести меня. И все-таки… В таких случаях отказ приравнивается к безумию.

Гилдерой в беспокойстве расхаживает по своей каморке.

Г и л д е р о й. Как это некстати, однако же. У меня не закончена работа. Герой только-только сбежал из больницы и попал к добрым людям. Эх, отрывают от такого сюжета! Больно мне нужны глупости, которые наговорила тут Салли. Да и перед Эдом теперь неудобно. Как сказать ему, что его невеста прискакала ко мне с подобными предложениями? Постойте, так она же ничего не предлагала. И правда… Только зря растревожила. И все-таки: стоит ли Эду знать о том, что творится?

Садится за стол и берется за свою рукопись.

Г и л д е р о й. Повременю с этим.

Сцена четвертая.

Книжная лавка. Большой зал. Эд и Гилдерой обслуживают покупателей.

Э д. Ну, приятель, какие новости?

Г и л д е р о й. О, я дописал наконец сцену побега из больницы. Вышло неплохо, не сочти за нескромность. Хочешь почитать?

Э д. Как-нибудь потом. А в реальном мире какие новости?

Г и л д е р о й. (беспечно) Не понимаю, о чем ты.

Э д. (про себя) Не понимает он. Ну-ну.

Гилдерой уходит. Эд замечает спускающуюся по лестнице Салли. Протирает полки, делая вид, что не видит ее.

С а л л и. А, вот ты где, любимый.

Э д. Твой любимый вот только что ушел. Беги, может, догонишь.

С а л л и. Не дуйся. Воспринимай это как игру.

Э д. А вот Гилдерой, похоже, воспринимает все всерьез. Ни словом не обмолвился. А я ему вроде как и друг. Когда уже ты закончишь это представление?

С а л л и. (не слушает) Как думаешь, он наконец почувствовал себя особенным? Бедняга, ему так этого не хватает.

Э д. Он заполучил самую бестолковую красотку в Косой аллее. Так что полагаю, да, почувствовал. Салли, милочка, пора отправить его в Мунго. Зачем зря мучать парня?

С а л л и. (внушительно поднимает палец вверх) Для этого нам нужен инцидент.

Сцена последняя и бесконечная.

Мансарда, каморка Гилдероя. Гилдерой занимается своей рукописью. Входят Салли, Эд, хозяйка и встают вокруг стола Гилдероя.

С а л л и. Гилдерой, милый, мы все очень за тебя беспокоимся. Ты же знаешь, как я тебя люблю. (подмигивает Гилдерою) Нельзя так жить.

Г и л д е р о й. Как это так?

Х о з я й к а. Ну не делайте вид, что не понимаете, голубчик. Вон какая милая девушка о вас беспокоится, а вы бы хоть раз поинтересовались, что она чувствует, видя вас в таком состоянии!

Г и л д е р о й. (раздраженно отбрасывает перо) Сколько можно, в самом деле!

Х о з я й к а. Вот видите, на пустом месте вспылили. Нехорошо это. Ой как нехорошо!

С а л л и. (сквозь слезы) А я… Я думала… Что вы ради меня постараетесь…

Г и л д е р о й. (угрюмо осматривает их и упрямо продолжает работу над рукописью) Не буду на это отвечать.

С а л л и. Эд, сделай что-нибудь!

Э д. (вынимает из рук Гилдероя перо) Не совсем понимаю, чего они всполошились. Но это как бы, приятель, правда, пора тебе передохнуть. Трудно тут у нас. Пыль там и все такое.

Гилдерой молчит.

С а л л и. Гилдерой, шалунишка, зачем же ты прячешься от нас целыми днями в своей каморке? Уткнулся носом в свои книги. Надо мыслить позитивней.

Х о з я й к а. Ой, пташка, начиталась всяких глупостей современных. Надо взять быка за рога. А, ты, Гилдерой, слушай. Так люди не живут. Приведешь себя в порядок: расчешешься, оденешься, авось и жизнь в лучшую сторону повернет.

Э д. Дело тебе говорят, приятель.

Гилдерой забирается на стол.

Х о з я й к а. Вот, докатились, спятил. Смотрите-ка, что вытворяет!

С а л л и. Не сердите его, Танис, мягче надо. Гилдерой, куда же ты, шалунишка?

Х о з я й к а. Вы как хотите, а жизнь свою прожигаете зря. Сколько могли сделать, голубчик. А сами-то, сами! Ну, не устраивайте представление.

С а л л и. (снова плачет) Вы меня обижаете смертельно! Что я вам сделала? Все с вами носятся? А вы, неблагодарный!

Х о з я й к а. (пытается схватить его за руку) Верно, неблагодарный! Видеть вас не хочется после такого.

С а л л и. Ах, сколько можно издеваться над нами! Ведь я не только за себя говорю. За всех!

Э д. (тянет Гилдероя за штанину) Прекращай это дело, друг!

Сперва Гилдерой вжимается в стену, потом пытается перелезть на ту сторону. Декорация падает под его весом.

* * *

Вдоль длинного коридора стояли люди. Его встречали улыбками.

Вот оно. Снова легко. Снова так, как не должно быть. Но так хочется. И никак по-другому.

Ему махали руками. Дверь в палату открыта. Его ждал труд всей жизни — "Мысли о главном".

Он жал руки, кланялся в ответ на приветствия. Возгласы «Виват!» настигали его, как тайфун, а он повторял, не переставая улыбаться:

— Спасибо.