Гроссмейстер (гет)

Я наблюдаю, как он замолкает, тушит наполовину скуренную сигарету о края пепельницы, встаёт и начинает ходить по комнате кругами. Короткие, отрывистые шаги его эхом отражаются от стен и, подобно сигаретному пеплу, крошатся на отзвуки и опадают на пол. Он размышляет. Он грустит. Он бесится, но ни за что этого не покажет. Только тонкий шрам на его виске заметно пульсирует.

— Дэйв, — окликаю я, — Дэйв. Вам нужно вернуться за стол и закончить партию. И вы это знаете.

Он секунду смотрит на меня. В его взгляде, не желающем оставаться на одном месте, постоянно перескакивающем с меня на фигуры, мечется эмоция, которую я читаю без слов. Страх. У него трясутся руки, хоть он и пытается скрыть их в карманах брюк.

Выдыхает — слишком громко. Вижу, как по его лицу пробегает отвращение к самому себе.

— Дэйв, — снова начинаю я. — Вам незачем от меня таиться. Замечу, что в вашем положении я в любом случае читаю вас, как хиромант — линии руки.

Его реакция становится лучше. Я поймал нужную волну: он хмыкает, кривится, фыркает и, наконец, садится. Заново изучает доску, словно видит её впервые. Хватается за слона, отчаянно просчитывая ход — его зрачки снова напоминают беспокойно мельтешащих мух, — потом отпускает. Я его не тороплю. Я знаю о правиле "взялся за фигуру — ходи". И я знаю, что он о нем знает. Но я его не тороплю и ни к чему не принуждаю. Это его партия. А я раз за разом играю против себя.

— Ваше неверие оправдано, — спокойно произношу я. Его пальцы, длинные и прыткие, зависли в миллиметре от королевы. — То, что я вам предлагаю, может показаться вымыслом или жестокой шуткой, — я дружелюбно улыбаюсь. В улыбке нет ни хитрости, ни звериной жажды наживы. Я знаю, моя улыбка ничего не выражает, кроме сотрудничества. — Но мне незачем вас обманывать. Вам больно без Маргарет, я вижу это. Я чувствую это, — я наклоняюсь к нему. — Я прав?

Для меня в этом нет нужды, но я наблюдаю, как он кивает.

— Тогда вам нужно закончить партию. Сейчас ваш ход.

Он кивает вновь. Берёт коня и, двигая его вперёд и влево, съедает моего слона. Он нажимает на кнопку на шахматных часах, и стрелка на его циферблате, идя назад, сползает с «10» на «7».

* * *

Они никогда не делают последний ход.

Никогда.

Многие сдаются и заканчивают партию на середине. Они могут начать реветь, могут вдруг заливаться смехом, от которого по коже разбегаются мурашки, — истеричным и, возможно, предсказывающим мне вскорости нового клиента-соперника. Но все бросают игру. Некоторые… бросают фигуры. В меня. После одного особенно неудачного "сеанса" я две недели ходил со швами на переносице, заживляя рану, оставленную керамической пешкой.

Но я не злюсь. Я не обижаюсь, не ругаюсь, не подгоняю их. В конце концов, я понимаю их положение. И принимаю каждый всплеск ярости, горя, слёз. Уважаю истерики и молчаливую сдержанность человека, борющегося с болью утраты.

Я подыгрываю. Каждый раз, каждому сопернику. Если бы о целях этой форы, об истоках желания дать закончить игру победой узнали полицейские, я бы уже наверняка сидел.

Если бы полиция поверила.

Я ведь предлагаю им новую жизнь.

Но они никогда не делают последний ход.

* * *

Мы сидели в кафе «Три дня спустя». Маленькая уютная забегаловка, стены которой были увиты плющом снаружи и узорами в викторианском стиле изнутри, открывала из своих окон прекрасный вид на переулок. В переулке стоял старый кирпичный дом, в своём лучшем прошлом — не то гостиница, не то музей Второй Мировой.

Маргарет сидела, обнимая пальцами чашку латте, и внимательно его изучала. Я впервые за два месяца, что мы с ней были вместе, завёл её в своё самое любимое заведение в Нью-Йорке. Мне нравилось, с каким рвением она пыталась запомнить каждую мелочь. Это было приятно.

Маргарет заметила, что я её рассматривал. Улыбнулась. Отхлебнула свой кофе, прокашлялась.

— Знаешь… Тэд Мосби его бы уже снёс, и даже бровью бы не повёл⁽¹⁾, — усмехнулась она.

— И правильно бы сделал, — подхватил я.

Я рассмеялся и с удовольствием отметил, что ей тоже весело. Я видел, что она рада найти новую общую тему — одну из тысяч, которые нам ещё предстояло найти, — видел, что она собою довольна. Я взял её за руку, опустил на столик чашку кофе, посмотрел Маргарет в глаза. Сказал ей, что ежечасно влюбляюсь в неё только ещё сильнее.

Она покраснела, заулыбалась своей чудесной улыбкой.

— Я люблю тебя, Дэйв Нельсон.

Под звук монотонно гудящей кофемашины мы целовались, держась за руки. Я хотел, чтобы это длилось вечность. Рука, в которой я сжимал её тонкие милые пальцы, этот гул фирменной La Marsocco и наш поцелуй. И мне уже начинало казаться, что так и будет — что даже не будет нужды уходить отсюда, покидать «Три дня спустя» и этот, так нежно любимый мною Нью-Йорк…

Я прервал поцелуй, когда недалеко от нашего столика официант перевернул чашку кофе. Керамическая чашка, кувыркнувшись в воздухе, раскрошилась на мелкие осколки на каменном полу. Двойной эспрессо скапывал с подноса, стекая по рукам дрожащего от своей оплошности официанта, и точно так же распадался на еле заметные брызги. Перестук этот, не имеющий ритма, сбивал меня со всех мыслей, не давал ни на чём сконцетрироваться, и все бил, бил, бил…

Я посмотрел на Маргарет, решив, что и она впала в это странное оцепенение. Но она о чем-то увлечённо мне рассказывала, ярко жестикулируя, словно не замечая, что я не слышу. Я видел, как шевелились её губы, которые я счастливо целовал ещё миг назад, но слышал лишь всепоглощающее, раздражающее "кап, кап, кап". А миг медленно, но верно превращался в секунды, часы, дни. Когда мы садились в мою машину, мне казалось, что прошли десятилетия. И все они, все они были наполнены до краёв этим мерзким звуком стекающего кофе…

* * *

— Вы плачете, Дэйв.

Он всхлипывает, хлопает глазами на мокрые пятна, оставленные им на игровом столе. Спохватывается, утирает глаза манжетой рубашки. Кивает, а потом трясёт головой — приходит в себя.

— Всё в порядке, Дэйв, — говорю я, — вы на правильном пути. Нашей маленькой партии нужно ещё максимум… — я делаю паузу, якобы высчитывая, но правильный ответ, конечно, уже знаю. — Максимум три хода. Вы почти выиграли.

Он насилу оттягивает уголок рта, но взгляд всё ещё грустный, отрешенный. Этим взглядом он, не реагируя, наблюдает, как я вывожу в игру вторую туру ходом вбок. Я нажимаю на кнопку, мой давно неработающий циферблат остаётся каменно неподвижным. Он этого не замечает. Его глаза вдруг загораются. Он видит, что его победа в трёх шагах от него.

Я наблюдаю со всё растущим интересом.

* * *

Я выбрал шахматы.

Не потому, что они отлично вписываются в атмосферу напряжённой таинственности, которую я создаю для соперников. Хотя, не буду лукавить, и поэтому тоже. Но эта причина главная. Шахматы позволяют мне быстро подстроиться под каждого из них, под любого из них. Кроме того, шахматы дают им чётко понять, какой за ними стоит ход — они не зависят от удачи, как если бы мы играли, скажем, в покер. Их победа — в их руках. Как и их судьба. И часы, на которые они никогда не смотрят, деликатно отсчитывают их время. Если бы смотрели — понимали бы всё ещё быстрее и убегали бы, крича и браня меня, ещё раньше.

Стрелка по циферблату моего соперника идёт задом наперед. Когда игра почти завершена, эти часы показывают без пяти минут два, медленно приближаясь к флажку, закреплённому над «12». В момент, когда стрелка достигает «1», я нащупываю кнопку в полу под своим креслом и пускаю «дым». И в нём, в отличие от игры, всё прозаично.

Мой «дым» — это гашишное масло, которое я нагреваю до испарения в квартире этажом ниже. Она пустует, но никто и не думает её выкупать или перестраивать — Нью-Йорк хорош тем, что в нём такое сплошь и рядом.

Масло и его испарения — суть концентрированный тетрагидроканнабинол. Он даёт очень мощный галлюциногенный эффект в сочетании с обстановкой и душевным напряжением человека. Когда я нажимаю на кнопку, пар марихуаны куёт в голове чугунный молот, разбивающий могучими ударами стену восприятия. Именно тогда еле уловимый образ проявляется в третьем кресле, одиноко стоящем за игровым столом.

Видя своих покойников, они оставляют мат непоставленным.

* * *

Как только моя тура останавливается двумя клетками правее, а кнопка на его циферблате поднимается, он берёт своего короля и делает ход. Его стрелка сдвигается сразу на «1». Я уже двигаю носком башмака по полу под креслом, когда он внезапно хватает меня за руку, опрокидывая «съеденные» фигуры, прикладывает палец к сомкнутым губам и кивает на кресло справа от себя. Я, как и всегда, вижу его пустующим, но он широко улыбается и протягивает к нему ладонь. И я усилием воли не вскрикиваю, когда в неё мягко ложатся полупрозрачные изящные пальцы.

* * *

Мы с Маргарет приготовили праздничный ужин ещё в обед. У нас было всё согласно давним традициям — индейка под клюквенным вареньем аккуратно, как под линеечку, расположилась в центре стола. Два тыквенных пирога — мой и Маргарет — стояли по обе стороны от неё. Сегодня был особенный день, ведь сегодняшний семейный вечер, проведённый только с ней, должен был стать первым нашим семейным вечером. И, когда зажгутся свечи, мне предстояло сделать ей предложение.

Маргарет была очень красива. В своём платье, красном с обшитыми золотом кружевами, она была просто очаровательна, и я был полностью уверен в своём решении.

Когда пробил шестой час, я расставил на праздничном столе зажжённые свечи. Взяв с тарелки один кусочек тыквенного пирога — замаскированную коробочку, — я подошёл к ней, заглянул ей в глаза и опустился перед ней на одно колено. Она приложила ладони ко рту, неотрывно смотря на меня.

— Маргарет Эмили Клэренс, — немного дрожащим голосом начал я, — сегодня, двадцать шестого ноября две тысячи двадцать четвёртого года, я, Дэйв Нельсон, благодарю тебя за то, что делаешь мою жизнь ярче и счастливее, чем она когда-либо была, и за то, что доверяешь мне уже два года самое ценное — своё сердце, — я сделал глубокий вдох, чтобы не запнуться от волнения, хотя прекрасно знал, что то, как это будет сказано, не играет для неё ни малейшей роли. Но я хотел сделать всё идеально. — И я хочу окончательно и под взглядом Бога и Вселенной доверить тебе своё, — я открыл коробочку-пирог, протягивая ей маленькое сверкающее колечко. — Маргарет Эмили Клэренс, станешь ли ты Маргарет Эмили Нельсон?

Она кивнула, потому что слёзы счастья мешали ей говорить. Она повисла на мне, обнимая и кивая, кивая вновь и вновь, энергично и уверенно. И её слёзы опадали и приземлялись на пол гостиной с до боли знакомым мне звуком: "кап, кап, кап"...

* * *

Я вижу финал впервые.

Он снова плачет. Но на сей раз он неотрывно смотрит на третье кресло и счастливо улыбается. Теперь, когда ему остался один шаг, я вижу его Маргарет.

Это молодая, невероятно красивая женщина примерно двадцати четырех лет. В красном платье с золотистыми кружевами она выглядит так, что привлекла бы внимание любого, если бы ей было это нужно. Шрам, идущий ото лба до левой щеки, — след автомобильной аварии, — ничуть не не уродует. Она, как и Дэйв, держится тихо и не обращает на меня внимания.

Я же ошеломлённо смотрю, как он, быстро сверившись с доской, берётся за фигуру, второй рукой всё так же крепко сжимая руку жены. Он смотрит ей в глаза, и я вижу, что сейчас произойдёт то, чего я жду так долго, но, странно, не чувствую готовности.

Маргарет кивает ему. Он передвигает свою королеву ближе к моему королю. С другой стороны меня блокирует его конь. Хоть я и поддавался, я удивлённо моргаю, потому что этот ход я упустил из виду. Он поднимает счастливый взгляд на меня и объявляет:

— Мат.

Он нажимает на кнопку, стрелка его циферблата, сделав полный обратный круг, задевает флажок. Я слышу глухой щёлк — от волнения я все же задел ногой кнопку под креслом.

Они вместе — Дэйв и Маргарет Нельсон, — исчезают, держась за руки. Сплетённые пальцы их рук становятся сперва сверхъестественно плотными, полностью явными. Потом делаются полупрозрачными и, наконец, когда я уже начинаю чувствовать специфический запах органического растворителя, пропадают совсем.

Я сижу один за столом с шахматной доской, в комнате, полной дурманящего марихуанного пара.

1) Маленькое упоминание сериала «how i met your mother», где Тэд Мосби был главным героем, архитектором-мечтателем.

Вернуться к тексту