Гарри Поттер и Точка Бифуркации 3 (джен)

Неизвестность. Беспамятство. Пустота.

— Кто я? Откуда я? Куда я иду?

Тишина.

— Хей! Не поможет кто-нибудь мне?

Какая-то часть меня поняла, что безучастно плывёт по реке времени. Я медленно возвращался в своё сознание, но мыслить о чем-либо не хотелось. Впрочем, откуда я знаю, что такое «мыслить»?

Неизвестно, сколько времени прошло, прежде чем я пришёл в себя и ко мне вернулась жажда жизни — может, год, а может — целые века. И я снова оказался в той пустоте, где не существует понятий пространства и времени. Я снова умер.

— Кто я? — спросил я у пространства.

— Алексей Пешков, — ответило мне эхо.

Да, это я. Я вспомнил.

Картина переменилась. Я оказался сидящим на белой скамейке в окружении белых стен и мраморного пола. Где-то вдали бледнели сквозь туман павильоны призрачного вокзала, в котором я узнал одновременно и Кингс-Кросс, и Московский вокзал.

Что это? Мир, в котором нет ничего? Мир, в котором нет никого?

— Это некая визуализация твоего внутреннего мира, — раздался голос.

Я обернулся. Ко мне семенил знакомый до ужаса старичок с длинной седой бородой.

— Дамблдор? — задал вопрос я.

— Верней, тот Дамблдор, каким ему надлежало быть.

Его пурпурная мантия с жёлтыми звёздочками полиняла и обесцветилась.

— Уйди, старик, без тебя тошно, — отмахнулся я и бессильно уронил голову на руки. Ладони, коснувшиеся щёк, были холодны.

— Похоже, дела твои плохи, — сказал старичок, присаживаясь рядом. — Ты умер.

— А ты живой, что ли? — огрызнулся я, смерив его взглядом. Выглядит как живой. — Даже если я сейчас разговариваю со своей шизой или ловлю предсмертные глюки, то я жив, ведь, как сказал Платон, «Я мыслю, следовательно, существую».

— Это сказал Рене Декарт, а до него идею сформулировал Блаженный Августин, — мягко поправил меня Дамблдор.

— Окей, — махнул рукой я. Нестерпимо захотелось курить, хоть в прошлой жизни я не имел вредных привычек. С удивлением я заметил, что между моих пальцев появилась сигарета с длинным белым фильтром. — Ого, «Беломорканал»? За родину! За победу!

Тем не менее я щелчком отбросил папиросу в сторону.

— К слову, — начал Дамблдор, — с чего ты взял, что ты умер на кладбище?

— В смысле — с чего? — переспросил я. — По-моему, всё очевидно. После «Авады» мало кто выживает, только если он не младенец с термоядерной погремушкой.

— Нет, я имею в виду, почему ты решил, что ты окончательно и бесповоротно умер именно на кладбище от заклятия Волан-де-Морта?

— А есть ещё варианты?

— Конечно, — удивился Дамблдор. — Вернёмся к самому началу.

— Ну, когда мама и папа очень любят друг друга…

— К чуть более позднему началу. Когда тебя сбила машина и ты попал попал в мир Гарри Поттера.

— Ну? — я не понимал, к чему он ведёт.

— Ладно, зайдём с другой стороны. Помнишь фильм Джима Джармуша «Мертвец» с Джонни Деппом?

— Это где всякая шиза и стрельба по бизонам? — уточнил я.

— Да, именно он, — улыбнулся Дамблдор и поёрзал на скамейке. — Есть известная теория, что главный герой умер в начале фильма, когда, подстреленный, выпал из окна. Сначала идёт кадр с неподвижным главным героем, лежащим на земле, а затем показывается звёздное небо и падающая звезда, символизирующая угасание жизни. И потом показан общий план, где он скачет из города на непонятно откуда взявшейся лошади.

— Ты это к чему? — нахмурился я. — Намекаешь, что я на самом деле окончательно умер после аварии на петербургской набережной, а всё дальнейшее — агония и бред умирающего сознания?

— Именно! — воскликнул Дамблдор.— Наконец-то дошло.

— Так бы сразу и сказал, а то развёл тут софистику какую-то, блин. — Я раздражённо махнул рукой и сплюнул. Плевок испарился в воздухе, не долетая до земли. — Слушай, а как отсюда выбраться? Я вообще-то жить хочу.

— А что, — усмехнулся Дамблдор, и в глазах его заплясали искорки. — Не нравится здесь? Привыкай. Ты здесь, может, и надолго.

— Мне не нравится, что мой статус не определён. Я вроде бы и умер, а вроде бы и не совсем. Поттер Шредингера какой-то. Давай уже конкретику, а то туда-сюда болтаюсь, как говно в проруби.

— А ты чего хотел? — удивился старик. — Трагедия Одиссея состоит в том, что в конце, когда он попадает в финальный пункт, то тот является не тем, чем он его представлял.

— Но я-то не Одиссей. — возразил я. — Я Алексей Пешков, а, значит, мой прообраз — это Максим Горький.

—Хорошо, — покладисто согласился Дамблдор. — Давай тогда обсуждать графоманию Горького и его рассказ про ночлег и душевные разговоры с проституткой под перевернутой лодкой.

— Уймись, старый хер, — рассмеялся я.

Дамблдор нахмурился — то ли всерьез обиделся, то ли притворяется.

— Ты пошути-пошути ещё над стариком! — гневно сказал он, погрозив худым кулаком со сморщенной кожей. — Совсем никакого уважения к старшим.

— Я всегда думал, что уважать возраст — глупо. За что уважать человека? За то, что он больше меня коптит землю и дожил до своих лет благодаря хитрости и изворотливости? Можно и в пятьдесят быть глупее двадцатилетнего. Возраст — признак возраста, а не признак наличия ума и умения им пользоваться и уж тем более не признак зрелости К сожалению, сегодня огромное количество людей — это великовозрастные дети или дети во взрослом теле, судя по их словам и поступкам.

— Ты сначала поживи с моё, философ! — в бороду фыркнул Дамблдор и после непродолжительной паузы внушительно добавил: — И отсиди с моё…

— А ты сидел? — удивился я.

— Да.

— Где? В Крестах?

— В Азкабане.

— Кем сидел? — заинтересовался я. — Блатным или мужиком?

— А ты как думаешь? — хитро прищурился старик, предлагая мне угадать.

— Ну, — усмехнулся я. — Учитывая твою ориентацию… Явно глину помешивал.

Дамблдор медленно поднёс к лицу ладонь и закрыл его в интернациональном жесте «рука-лицо». Само же его лицо выражало собой крайнюю степень раздражения и усталости.

— Сколько можно? — тихо прошептал он. — Сколько можно так зло шутить про добродушного старика? Если я обращаюсь к тебе «мой мальчик» — это не делает меня педофилом! И Геллерта я никогда не трахал. Я, может, и интриган, но даже я не заслуживаю такой участи, как тысяча фанфиков и фильм, где меня, старого больного человека, выставляют развратником и мужеложцем.

Я немного опешил от такой бурной отповеди.

— Видимо, тебя это изрядно задолбало… — протянул я.

— Ты не представляешь как, — согласился Дамблдор. — Эта ваша Роулинг ляпнула какую-то чушь ради того, чтобы поднять продажи и внимание, а вы всё на старика валите.

— К слову, откуда ты знаешь про Роулинг и вообще… — До меня дошли несостыковки в его речи и тот факт, что персонаж книги знал о её писателе и знал будущее моего мира.

— Всё-всё! — замахал руками он. — Рад был повидаться, но мне пора!

Он поднялся со скамейки и резво засеменил прочь.

— Стоять! — закричал я и бросился за ним. — Дай мне обнять тебя!

Я набросился на Дамблдора, но он резко испарился в воздухе, и я влетел в его бесформенный балахон.

Пол подо мной разверзся, и я с криком провалился прямо в дыру, пытаясь отлепить от себя мантию Дамблдора, которая обмотала меня, как плащ доктора Стрэнджа.

Приблизившись ко дну, я ударился о него и на краткий момент потерял сознание.

— Проснись… Почему ты дрожишь? Ты в порядке? Проснись.

Я очнулся, рывком вскочив с чего-то вроде лежанки, и понял, что нахожусь уже в совершенно другом месте. Меня окружали деревянные стены и, судя по звукам бьющихся волн, я находился в трюме корабля.

— Ну ты и соня, — раздался чей-то голос, и я только сейчас заметил в одном помещении со мной уродливого темнокожего гуманоида, больше похожего на гоблина-переростка. — Тебя даже вчерашний шторм не разбудил. Говорят, мы уже приплыли в Морровинд. Нас выпустят, это точно!

— Умри, сарацин! — заорал я и, схватив со стола удачно подвернувшийся нож, бросился на него, замахнувшись по широкой дуге.

— Аллах акбар! — истошно закричал уродец, подняв руки в защитном жесте.

Когда от клинка до шеи ксеноса оставались считанные сантиметры, то сущность внезапно превратилась в Гермиону, державшую в руках учебники.

— Кхм, Гарри? — спросила она, поправляя очки.

— Да, Гермиона? — выдохнул я, застывший в позе удара, чудом остановив лезвие почти вплотную у пульсирующей артерии на хрупкой шейке Гермионы.

— Ты знал, что в арабском языке нет звука «ха» и вместо него звук «гэ»?

— Ну, вроде да. — Я неопределенно помахал свободной рукой, не отпуская, однако, той в которой был сжат нож.

— Так вот, если принять это во внимание и прочитать задом наперед «Аллах акбар», то получится… — Она выжидающе посмотрела на меня.

— Раб кагала, — быстро ответил я, прикинув в уме.

— Правильно! — улыбнулась Гермиона. — Рон был в восторге, когда узнал.

— Интересно, но, впрочем, ничего удивительного. — Я пожал плечами. — Не просто так ранние христиане считали ислам, возникший в шестом веке, всего лишь радикальной сектой иудаизма. Но это не объясняет того, что здесь происходит.

— Чтобы понять, что происходит, тебе нужно осознать, — многозначительно сказала Гермиона и ткнула меня пальцем в лоб.

— Ау! — я потёр ушибленное место. — Больно, вообще-то. Это ты так третий глаз пытаешься открыть?

Но Гермиона не успела ответить, потому что её силуэт и окружающий меня трюм подернулись дымкой, зарябили и поплыли перед глазами, превращаясь и плавно перетекая во что-то иное — что-то ослепительно-белое.

Я зажмурился и через несколько секунд открыл глаза, чтобы оглядеться, куда я попал на этот раз.

Меня окружали белые мягкие стены и такой же пол. Тут дверь со скрежетом отворилась, и внутрь зашло двое людей в белых халатах.

— Что насчёт пациента номер двести двадцать восемь? — спросил один из них.

— Тяжёлый случай, — покачал головой второй мужчина сорока лет в очках, перебирая документы, которые держал в руках. — Пришлось созывать консилиум врачей, чтобы точно определиться с диагнозом. Если вердикт правдив, то этот парень — второй Билли Миллиган. Удивительно, как в таком теле может умещаться столько расстройств.

— Конкретней? — нахмурился его собеседник, посмотрев на меня.

— Шизофрения, бред величия, паранойя, бредовое расстройство, галлюцинации и, конечно, диссоциативное расстройство идентичности. Пациент считает себя двенадцатилетним мальчиком, живущим в мире волшебства.

— Мда… Какое лечение назначено?

— В основном медикаментозное. Широкий спектр сильнодействующих нейролептиков должен помочь, но складывается ощущение, что пациент под действием препаратов практически не выпадает из иллюзий.

Он бросил взгляд на ручные часы.

— Как раз по расписанию сейчас приём лекарств.

Эти два эскулапа забыли закрыть за собой дверь и позвать санитара на случай непредвиденных обстоятельств, которые я сейчас как раз собираюсь создать.

Резко стартовав с места, я опрокинул на пол психиатров и, выскочив из изолятора, бросился бежать.

Вскоре за моей спиной послышался топот множества ног — видимо, местные посчитали подозрительным бегущего по коридору психа.

Завернув за угол, я ненадолго смог скрыться из вида преследователей, но мне было понятно, что меня очень быстро догонят и схватят, ведь я совершенно не ориентируюсь в этом лабиринте бесконечных коридоров, тускло освещенных мерцанием люминесцентных ламп.

Когда я уже почти отчаялся, внезапно откуда-то сверху послышался какой-то звук.

Я задрал голову кверху и увидел, как в потолке разверзлась дыра, откуда выехала ступенчатая лестница.

Заслышав приближающийся шум, я, недолго думая, принялся взбираться по ступенькам наверх, и мир потонул во мраке.

Лишь небольшой луч света блестел далеко впереди, но как я ни пытался догнать его, он неминуемо ускользал.

Вскоре я запыхался и сбавил темп — идти по бесконечной лестнице было тем ещё испытанием.

Желание жить гнало меня вперёд, и я ни на секунду не останавливался для отдыха, хотя моё шумное дыхание словно эхом отдавалось в ушах.

Я обратил внимание на то, что луч света принялся постепенно отдаляться, отчего я ускорился и, спотыкаясь, падая, помогая себе руками, стремительно устремился к свету, как утомлённый путник к роднику.

В голове была одна мысль: «Не дойду — погибну».

Благодаря чудовищной жажде к жизни и стремлению я смог дорваться до яркой метафоры моей угасающей жизни, но схватить её руками не смог — она испарилась. Вместо этого ощутил, как пространство вокруг меня изменилось и его стены сдавили меня.

Я почувствовал себя словно зерно, попавшее в жернова. Пошевелив руками, я понял, что сдавливает меня что-то рыхлое и рассыпчатое. Мне вспомнилась Нора Познания и то, как я выбирался из неё. Все стало на свои места, и я, поняв, что нужно делать, принялся разгребать почву вокруг себя, двигаясь наверх.

Прошло достаточно много времени. Дыхание слабело, ногти обломались, а руки отказывались шевелиться, но тут, в очередной раз вырывая кусок земли над собой, я резко зажмурился от ослепительного лучика света, ударившего по моим глазам.

Похоже, это и был тот самый свет в конце туннеля, который крохотными частицами пробивался через рыхлые пласты почвы и который я принял за моё метафорическое угасающее желание жить.

Дальше оставалось всего ничего. Я разбросал остатки земли и вылез наружу, словно восставший из могилы мертвец.

Вдохнув свежего воздуха родной грудью, я зашатался и чудом устоял на ногах. Голова закружилась.

С трудом разлепив склеившиеся глаза, я осмотрелся.

Я находился на небольшом скалистом островке, вокруг бушевало море, бились волны, кричали чайки и слышался шум прибоя.

Переведя взгляд, я смог узреть полную панораму. В двух сотнях метров от меня возвышалось громадное монументальное сооружение из черного камня или вулканического обсидиана. Я уже где-то видел эту строго геометрическую монолитную башню, но только на картинках. Постепенно в моей голове начало возникать узнавание — мысли шевелились неохотно, словно в киселе.

Азкабан.

Что я здесь делаю, у самого подножия этой зловещей тюрьмы?

Раздался хлопок, резанувший отвыкшие уши, и неподалёку появилось трое мужчин. Они держали в руках палочки и неотрывно целились в меня, готовые незамедлительно среагировать в случае чего.

— Неопознанное лицо, проникшее на территорию, — отрапортовал один из них, поднося ко рту какой-то диковинный ящичек, чем-то напоминающий маггловскую рацию. — Проводим задержание согласно протоколу!

Я оглядел себя и понял, что нахожусь в чём мать родила. Стало даже как-то стыдно. Я поднял глаза и посмотрел на трёх волшебников.

— Мне нужна твоя мантия, сапоги и волшебная палочка, — улыбнулся я.

Они шутки не поняли, и в меня полетело оглушающее заклинание.