Мне не больно (джен)

Изображение дрогнуло, испуская черные клубы струящегося дыма, и сменилось другим…

Он снова орет, широко размахивая руками, а бледная мать смотрит на него испуганными выцветшими глазами. Я инстинктивно сжимаюсь, зажмуриваясь, когда вижу, как он замахивается. За последнее время я неплохо научился предугадывать удары. Любой из них всегда зарождается в крепких ногах, волной пробирается сквозь мужское тело и выливается мощным выбросом руки. Сейчас в живот.

Всхлипываю, тут же пугаясь, что это еще больше разозлит отца, и быстро поднимаю глаза на него. Его ноздри трепещут, лоб вышит морщинами, густые брови сдвинуты, на губах мерзкая улыбка, в глазах решительность, смешанная с какой-то сумасшедшей обреченностью.

— Тобиас, он же еще совсем ребенок, — надломленным голосом вышептывает мать.

Он резко разворачивается, прихватывая со стола блюдце и кидая его прямо в хрупкую фигуру матери.

— Заткнись, сука! — рычит он, наслаждаясь, по-видимому, тем, как скорчилась бледная мама, вытирающая о подол голубого платья перепачканные в крови пальцы и тихо стряхивающая с себя осколки стекла.

Сердце сжимается от того, как жалко маму. От ярких воспоминаний того, как в живое теплое женское тело врезаются окаменевшие кулаки, как, стиснув зубы, душит женщина стон, как она впивается ногтями в угол шершавой стены, выворачивая их до мяса, пытаясь заглушить одни неприятные ощущения другими. Как она обессилено и устало прикрывает глаза, принимая все новые удары.

— Папа, не надо, пожалуйста, — все-таки вырывается из меня крик, и я тут же чувствую, как щекам становится прохладнее от выливающихся слез.

Напрасно, его это совсем не останавливает, не отрезвляет, безумный блеск в глазах остается неизменным. Он рычит что-то себе под нос, отнимая палочку и накладывая на мать Петрификус и Силенцио. Его излюбленная комбинация. Надо же, выучил за эти годы, и все равно заклинания выходят у него коряво.

Так страшно.

Дальше для меня остается самым ясным глухой звук ударов, рефлекторно сокращающиеся мышцы, закушенная губа и сдерживаемые в самом горле звуки. Терпеть, это когда-нибудь должно закончиться.

Я опускаю отяжелевшие веки и четко осознаю, что я ненавижу отца. Эта мысль маячила в моем сознании и раньше, но я упорно загонял ее вглубь, пугаясь ее неправильности. Он же мой отец, растивший и воспитывавший меня. Я не могу его ненавидеть, я не могу желать ему смерти… Нет, нет, нет… Снова я накидываю на эту страшную мысль десятки других, лишь бы не позволить себе вновь и вновь возвращаться к этому.

Ведь это мой папа… Улыбающийся мужчина, подхватывавший меня маленького на руки, читавший мне сказки, рассказывавший о диких животных, обнимавший мать и угощавший нас мороженым по воскресеньям. Так было когда-то. Кажется, в другой жизни. Неужели он разлюбил меня? Но я же все тот же…

Теперь я мечтаю только о том, что смогу наконец-то забрать маму от этого спятившего тирана, и мы с ней уедем далеко-далеко, к морю, где много солнечного песка и зеленых веток. А пока я могу только терпеть настоящее. Я уже подрастерял свой пыл в этих постоянных семейных сценах и давно понял, что все заканчивается быстрее, если молча принимать побои и сдерживать рвущиеся наружу слова. И каждый раз меня накрывает безудержное отчаяние от понимания того, что я бессилен, я ничего не могу сделать против этого здоровенного мужлана. Но все-таки я надеюсь… вдруг папа снова станет прежним, снова будет брать меня с собой в лес и читать вслух охотничий дневник нашего деда. И мы снова всей семьей соберемся на мягком диване и достанем какую-нибудь настольную игру, и вместе будем гулять по парку, и я буду улыбаться, видя, как улыбается папа, глядя на маму…

Мои мечтания прерывает мой же резкий сухой кашель, вырвавшийся набухшим комком после сильного удара по спине, и я чувствую специфический вкус крови на языке.

Нет, папа, я не хочу быть таким, как ты. Я не опущусь до тебя… Я уверен, что не заведу детей, потому что я боюсь стать таким отцом, каким стал для меня ты. Боюсь за свое отношение к детям, боюсь вообще прикасаться к людям, и все из-за тебя, папа…

Словно зная все мои мысли, отец хватает меня за волосы, вызывая в глазах новые слезы.

А я всем сердцем желаю, чтобы в очередном яростном порыве он ударил меня так, чтобы я приложился головой об угол, чтобы я медленно осел, оставляя на стене кровавый след, может тогда на него свалится чувство вины за все совершенное? Я бы все отдал, чтобы в тот момент увидеть его лицо. Но маму жалко, я не хочу бросать ее.

— Северус, ты слышишь меня? — вдруг чувствую легкий шепот матери на щеке.

Значит, все закончилось, можно открыть глаза. В комнате только я и склонившаяся надо мной мама моя, которая, следя за моим взглядом, снова шепчет дрожащим голосом в макушку, прижимая мою голову к груди:

— Он ушел, милый, все хорошо, вставай.

Я поднимаюсь, уверенный, что так буду подниматься всю жизнь, даже из самого беспроглядного дерьма, я буду бороться, иначе все это зря.

Когда я вырасту, я никому не позволю унижать меня. И я стану лучшим, чтобы ты, папа, был горд за меня, сидя у камина в кресле-качалке. В одиночестве. Потому что мы с мамой уедем к морю.

Движущаяся картинка рассеивается, оставляя после себя угольно-черный осадок. Я резко открываю глаза и хватаюсь за скрепленное спазмом горло.

— Даже оттуда меня достаешь, Тобиас, — голос выходит хрипловатым, но я и сейчас не лишен саркастических настроений. Каждый год я во сне вижу свое детство, именно в этот день, когда я…

Пожалуй, сегодня я облачусь в самую черную из всех моих мантий и назначу отработок больше, чем обычно.

— Все в твою честь, отец, — кривлюсь я и отворачиваюсь к стене, добавляя шепотом: — В честь дня твоей смерти.