Руки прочь (гет)

Статуэтки домовика на тумбочке нет, как и шерстяной шапочки, которую Гермиона связала специально для деревянного эльфа. Зато на тумбочке стоит мутноватый стакан, и он внезапно наполовину полон. Скоро вернется Рон, и часы на стене хмуро отсчитывают секунды до того, как один ботинок полетит в левый угол прихожей, а второй аккуратно ляжет у порога. У Рона не хватает терпения, чтобы поставить обувь ровно, но он старается, и Гермиона его за это ценит.

На кухне жарятся отбивные, и одежда провоняла специями, потому что Рон любит острое. Он усядется за стол и начнет резать мясо на крупные куски, а вонь не уйдет еще долго, даже тогда, когда Гермиона с мужем поднимутся в спальню. Специями будет пахнуть и в те секунды, когда большие ладони Рона сожмут ее бедра, под потолок взлетит протяжный стон, и капля пота сбежит по веснушчатой переносице. Удушающий смрад волной ударит в окна и исчезнет в распахнувшейся форточке.

И ни одного слова.

Ровно за двадцать две минуты до прихода Рона раздается стук в дверь, и воздух превращается в пудинг, который можно резать ножом. Вязкая, густая как сливочная помадка тишина крадется по полу, поглаживая плинтусы и здороваясь с каждым портретом на стенах. Гермиона ступает вслед за тишиной и медленно берется за ручку двери, словно опасается, что та покажет зубы и укусит. Наверное, Гермионе долго будет сниться обезглавленная Нагайна. Замершая навсегда в ночь на второе мая, змея с тоской наблюдала, как сотни людей брезгливо обходят ее стороной, и почерневшие клыки, подобно частоколу, торчали из приоткрытого зева.

Скрип забирается в спальню россыпью пауков и уютно устраивается в мелких щелях. Сквозняк несет за собой холод, пахнет тревогой, ужасом и паникой. А еще бесконечной погоней, безысходностью и хлебом.

— Я приду за тобой, — шепчет ветер и быстро запихивает в свою холщевую сумку звуки, запахи и ощущения. Когда ветер стихает — уходит, унося с собой поклажу, — с Гермионой остаются лишь пустота и длинные, узловатые пальцы, сжимающие ее запястье.

— Грейнджер? — голос, пробившийся сквозь сотни ночей, палантином накрывает плечи и успокаивающе шепчет на ухо: — Ты ведь ждала меня, скажи?

Она мотает головой и пятится назад, но смрад — гораздо более мерзкий, чем вонь передержанного на огне мяса — забирается в нос. Палочка осталась наверху, и Гермиона чувствует себя голой. Будто кто-то содрал с нее одежду вместе с кожей и повесил на крючок, чтобы любоваться зимними вечерами. Этот кто-то действительно раздевает ее, постепенно становится холодно: словно дрова в камине перестали тлеть и покрылись инеем. Длинные пальцы дергают пояс от халата, и прерывистое дыхание опутывает коконом, заменяя мантию. Гермиона с трудом разлепляет тяжелые веки, видит милый оскал и тонкие губы. Человека можно было назвать красивым, если бы не сероватые зубы и шрам через щеку. Лицо небрежным пятном мелькает перед глазами, а ладони подталкивают Гермиону к стене.

— Руки прочь, — выплевывает она, отпихивая провонявшего специями человека.

— У тебя есть пожрать? — спрашивает тот и касается пояса своих брюк.

— Да, — машинально выдыхает Гермиона. Воображение по памяти рисует глаза, словно подведенные чернилами, и одежду, разрисованную фигурками из детского конструктора. Квадратики и прямоугольники пляшут дурацкий танец и соединяются в тех самых позах, в которых…

— …тебя ебет муж.

Гермиона слышит лишь обрывки фразы и не понимает ее смысла.

— Я тебя спрашиваю, — мягко повторяет голос, и напряженная ладонь с силой раздвигает ноги Гермионы, трет между них. — Нравится, как он тебя ебет?

От бьющего по ушам слова прет канализацией и сгоревшими отбивными. Кажется, где-то совсем близко на раскаленной сковороде мелко подпрыгивают капли масла, а Гермиона даже пошевелиться не может, чтобы снять посудину с плиты. И палочка наверху. И холодные пальцы везде-везде, их так много, гораздо больше десяти.

— Лучше, чем я? Ответь.

— Драко, это ты?

От Малфоя всегда пахнуло жареными яблоками, иногда он в шутку говорил, что похож на гуся. С яблоками. А сейчас от него несет сточной канавой, и Гермионе остается только терпеть, ведь у них не так много времени.

Драко подходит ближе и проводит рукой по ее волосам, успокаивая. Она не видела его так давно, что ощущения умерли и сейчас нехотя избавляются от сонной пелены. Малфой подходит сзади и обнимает за поясницу, поглаживая по спине.

— Не молчи, — просит он и наваливается на ее спину.

— Что тебе сказать? — выдыхает Гермиона. — У меня есть отбивные, если ты про «пожрать».

Драко никогда не говорил «есть» или «кушать» — его выворачивало от этих слов.

— Ты хорошенько посолила их? Я ненавижу пресную еду, — когда-то он сидел на парте и жевал бутерброды, стянутые со слизеринского стола. Если Гермиона ничего не путает, в те секунды она была счастлива.

— Можно будет досолить.

— А перец? — Драко чихает и, на секунду замирая, тянется к какой-то пустой склянке.

— В столе.

Черное облачко, как игрушечный дементор, поднимается вверх.

— Что ты делаешь? — капли пота катятся по лбу, в носу свербит, поясница ноет.

— Я пришел за тобой, ведь я обещал, помнишь?

Драко ничего такого не обещал, Гермиона точно помнит. Он запирался с ней в пустых классах, быстро скидывал мантию и брюки, рубашка оставалась на нем и вскоре превращалась во влажную тряпку. Малфой двигался хаотично, словно опаздывал на встречу, и Гермионе уделял от силы полчаса, будто она — маггловское кафе с отвратительным растворимым кофе. Драко разворачивал ее спиной к себе и опрокидывал на парту, целовал шею и собирал волосы в кулак, но прийти за Гермионой он точно не обещал.

— Нет, ты не обещал, — тихо произносит она, когда низ живота сводит почти болезненным спазмом.

Вместо ответа миссис Уизли слышит лишь дребезжание возмущенной сковороды, раскаленной добела, и шипение масла. Мясо, должно быть, превратилось в угли, но сейчас это совсем неважно. Гермиона едва держится на ногах и хватается за стену, когда Драко — или кто-то другой? — спешно оставляет ее одну. Она видит спину, темные волосы, одежду, разрисованную фигурками из конструктора — и не понимает, что именно представляется ей неправильным?

Ровно за две минуты до прихода Рона раздается слабый стук в дверь, и тишина комком застревает в горле. Невесомые прикосновения разом прячутся за плинтусами, и Гермиона обнимает себя руками. Скрип, затаившийся под кроватью, легкими шажочками пробирается к выходу и исчезает за порогом, унося с собой звуки, зато оставляя смутные образы и картины. Гермиона в который раз убеждается, что, пережив год скитаний, не может забыть. И давно потерянные лица скалятся из-за угла.

— Я пришел! — орет Рон, и она вздрагивает, едва не роняя стакан.

— Ужин готов, — голос дрожит.

Муж клюет Гермиону в щеку и, не замечая ее мертвенной бледности, берется за вилку. Тошнота подкатывает к горлу, когда от тарелки поднимается пар. «Вонь, невыносимая вонь», — крутится в голове. Вонь отрастила ручонки и теперь тянет их к Гермионе.

— Руки прочь, — цедит та и, быстро подойдя к окну, распахивает его.

— Фто-то слуфилофь? — Рон делает глотательное движение и с удивлением смотрит на жену.

— Нет-нет, ничего, мне кажется, что я слегка пересолила…

— Скорее переборщила с перцем, — улыбается Рон и поднимается из-за стола. Его руки, неведомым образом очутившиеся на талии Гермионы, как губка пропитаны терпкими запахами. Рон гладит ее по спине и обнимает, точно так же, как дюжину минут назад обнимал Струпьяр — или Малфой? Пожалуй, это один из немногих вопросов, на которые Гермиона Грейнджер не знает ответ. Иногда она допускает мысль — так, на краешек сознания допускает, — что синяки на теле появились случайно. В такие секунды что-то в коридоре, а может, у нее в голове с громким стуком падает и разбивается вдребезги.

— Приятного аппетита, — невпопад говорит она и вытирает вспотевшие ладони о фартук. Воздух, сотканный из запахов гнили, объедков и мелких хрящей, проникает в легкие.

Говорят, алкоголь вызывает видения. Интересно, а он способен заставить их исчезнуть? Гермиона наливает горьковатого виски, отпивает совсем немного, морщится и со стуком ставит стакан на стол.

Теперь стакан наполовину пуст.

fin