Осень  (гет)

Панси Паркинсон никогда нельзя было назвать девушкой умной, доброй и выливающей тонны нежности в окружающий её мир. Отнюдь, она всегда была грубой, язвительной, немного туповатой «редкостной сукой», как за глаза называла её Милли. И как бы Элоиза Паркинсон, её родная матушка, не вещала своим высоким голоском о том, что девушка благородного происхождения не должна выражаться лексиконом « Ах, как это?.. Магловского сапожника», её любимая дочурка все пропускала мимо ушей и немедленно начинала махать своими огромными лапищами — «Отстань», мол.

Панси Паркинсон всегда привыкла делать то, что ей вздумается и посылать нафиг все стереотипы о, ах, как это?, девушках благородного происхождения. У Панси Паркинсон есть Асти и Милли, с которыми они собираются каждый вечер в слизиринской спальне, и есть Малфой, который просто её и ничей больше. Есть любящая, но немного глуповатая мама, и есть отец, который с неё шкуру сдерёт, если узнает о том, что она опять набила морду какой-то «Темненькой девочке с Равенкло, которая уж очень странно смотрела на Малфоя. На её Малфоя, пап».

Панси Паркинсон уже привыкла к тому, что о себе говорит в третьем лице, ведь... Панси в её голове две или три, если не больше!

И Паркинсон уже смирилась с тем, что осиной талии у неё не «есть», длинных пушистых ресниц и аристократической бледности нет и в помине.

Зато длинными и белобрысыми ресницами обладает Малфой, чья аристократическая бледность не заставляет в себе сомневаться. Малфой, который из «её» стал... не её?

— Повтори, пожалуйста, Драко. Я не расслышала, — Панси немедленно заканчивает сеанс самокопания и ждёт ответа.

— Эм, Панси... Я, — Малфой быстро поднимает на меня свои белобрысые ресницы и тут же опускает их обратно, пол-то ведь гораздо интереснее, — Я помолвлен с Асторией, — и лукаво так поглядывает из под опущенных ресниц, гадая: «Заревёт, не заревет?».

У Панси Паркинсон никогда не было тонкой талии, красивого лица или изящных ручек с длинными пальчиками. Но иногда, одна из её Панси думает, что и сердца у неё никогда не было.

— На... На Асти? — голос у Панси хриплый, как после долгого-долгого молчания.

— Ну, на Астории. Гринграсс, которая, — Малфой подсобирывается и уже, Панси же видит, ждет её слез.

Кажется, про такие моменты в умных книжках пишут, что сердце главной героини обрывается и летит огромным булыжником вниз, со всей дури бухаясь на дно. Нет, умных книжек Панси никогда не читала, но все же соседство с целой спальней особей женского пола иногда, хоть немного, но эрудирует тебя.

Вот только...

Сердца у Паркинсон никогда не было, струны у неё никакие не обрывались и с грохотом внутри ничего не падало. Зато природа наградила её крепким телосложением, крутыми бедрами и большими кулаками, от которых не раз получали не то что девочки, но и мальчики тоже.

Сейчас кулаки у Паркинсон чешутся, глазки зло прищуриваются, а на широком и круглом, как блин, лице ходят желваки. Но Панси закрывает глаза и глубоко вздыхает, говоря:

— Ну, замечательно. Поздравляю, Малфой.

На лице Драко отчетливо проступает разочарование, и он, понуро кивнув, разворачивается на каблуках и уходит. У Паркинсон ничего не болит, не ноет и, уж тем более, не кровоточит. И сейчас Панси спокойно развернётся и уйдёт, и плакать она не будет, нет, ни за что, это же... это же Панси.

А комок в горле стоит лишь... лишь из-за того, что Паркинсон выпила два стакана тыквенного сока за ужином а от него, от него пить всегда хочется. Тыквенный сок всегда был приторно-сладким, тягучим и липким-липким, как мед.

И мысли у неё такие же, как и мед, липкие, приставучие, жалящие. Они обволакивают её сознание патокой и Панси уже не Панси — а медовая девочка, на которую, кружась, падают кленовые листья, которые такие большие-большие, огромные, как сама Паркинсон, и такие же неаккуратные, не ровные, не изящные.

А Панси Паркинсон никогда не любила мед, кленовые листья, которыми был полон их сад осенью, и саму осень, которая... которая убивала природу. И Паркинсон вместе с ней.

Ещё Панси очень не любит зеркала. Эти ужасные человеческие создания всегда не прочь пройтись по её фигуре, лице и, «О, Мерлин, я ослепла!» ногах, которые у неё были сильными, мускулистыми... мужскими. Вот и сейчас, скинув с себя мантию, зеркало томным грудным голосом говорит: «Да страшная, страшная...». И Паркинсон соглашается.

Да, она не Астория, которое зеркало отвешивает изящные комплементы, не перестаёт прищёлкивать языком и восхищаться отнюдь не безмолвно. У Астории красивые длинные ноги, есть талия, которой у Паркинсой нет, мы уже выяснили; подтянутая и упругая грудь и милое смазливое личико. И Панси спокойно набила бы ей его, разукрасила фиолетовыми неаппетитными синяками и изрисовала кровавыми подтеками по всему телу.

Вот только...

Асти — подруга. Та, которая укутывается в пушистое одеяло и скатывается с кровати по ночам, а с утра просыпается на полу, истошно вопя, что «Мерлинова бабушка, как я так умудряюсь?!». Та, которая, ласково обнимает своими тоненькими руками и говорит что все — все — пройдёт. Та, которая горько-горько плачет, ведь она не Панси, у неё есть сердце.

И Паркинсон понимает, что за свою Асти она башку любому снесет, и Малфой — не исключение.

И, что все... все пройдёт. И талия появится, и ресницы вырастут, и сердце найдется...