Десять дней августа (гет)

Она появилась на пороге моего дома в Годриковой Впадине около полуночи. Белая, как мрамор, со сбившейся причёской.

— Мы с Роном расстались, — были её первые слова.

Я не успел ничего ответить. Она прошла мимо меня, сдёргивая с шеи платок, скинула обувь и босая направилась сразу гостиную. Я прикрыл дверь и покорно пошёл за ней.

Она устроилась на краешке дивана, непривычно съёжившаяся, безмолвная, неподвижная. Я прислонился к дверному косяку, глядя на неё. Она молчала, я тоже молчал. Она сидела, упёршись локтями в колени и уткнув лицо в ладони, а я стоял, как истукан, и ничего не делал.

Наконец она отняла руки от лица и подняла голову, устремляя взгляд в пустоту перед собой.

— Знаешь, мне кажется, я с самого начала знала, что это безнадёжно, — мёртвым голосом заговорила она, и я невольно вздрогнул от покрывших кожу под свитером мурашек. — Знала это где-то в глубине души. Но я же такая, ты меня знаешь… — Она ухмыльнулась, но и ухмылка вышла неживой. — Я думала, что если всё сделать правильно, то у нас обязательно получится, у нас будет шанс. Но что бы я ни делала, как бы ни старалась — всё впустую. Эти двенадцать лет — впустую.

Я вдруг ощутил, как в груди у меня холодеет, а сердце сжимается от жалости. Это оттолкнуло меня от косяка и заставило подойти к ней. Я снова неловко замер, вытащив одну руку из кармана. Что я собирался сделать? Хотел бы я знать.

— И я уверена. Понимаешь, я уверена, что поступила правильно. Что другого выхода у нас не было. — Тут она подняла свои большие тёмные и совершенно сухие глаза на меня. — Но, Гарри, почему мне тогда так плохо? — Последние слова я едва расслышал, таким тихим был её шёпот.

— Хочешь чаю?

Я чувствовал себя полным идиотом. Но что я мог ей сказать? Я не умею утешать девушек, особенно когда речь идёт о ней. Несколько секунд она смотрела на меня не мигая, а затем сморгнула и слабо кивнула.

— Посидишь здесь?

Она что-то невнятно буркнула, снова опустила голову и зажала ладони между колен. Такая трогательная поза никак не вязалась в моём сознании с образом уверенной в себе, склонной к лидерству успешной Гермионы Грейнджер.

Она приняла горячую кружку из моих рук, и мне даже почудилась тень благодарной улыбки на её губах. Я опустился на диван рядом с ней, наблюдая, как она мелкими глотками отпивает чай. Не знаю, сколько мы так просидели, я не смотрел на часы. Когда с чаем было покончено, она вернула мне кружку, и я отставил её на журнальный столик.

— Можно я сегодня останусь у тебя? — Она снова смотрела на меня, и на этот раз я видел горечь в глубине её глаз и слышал тоску в голосе.

— Конечно, сколько захочешь, — беззаботно отозвался я.

Она чуть улыбнулась.

— Спасибо, Гарри. Ты хороший друг. — Её холодная ладонь легла на мою, и зубы стиснулись сами собой, а губы сложились в неуклюжую ответную улыбку.

Часа через два, после душа и ужина на скорую руку, она спала на кровати в моей спальне. В самом деле, не мог же я положить её на диване в гостиной, а дом не был рассчитан на гостей. Погасив ночник, я задержался у выхода, бросая взгляд на её свернувшуюся комочком фигурку под одеялом, затем прикрыл дверь и вернулся в гостиную.

Огонь в камине почти потух, и я подбросил поленьев. Август в этом году выдался прохладным. Я опустился на коврик перед камином, и мысли беспорядочно заметались у меня в голове.

После Битвы за Хогвартс и окончательной нашей победы прошло двенадцать лет, и в конце прошлого месяца я отметил своё тридцатилетие. Тогда мы ещё не знали, какая жизнь нас ждёт. Нам казалось, что перед нами открыты все двери, а все улицы сплошь зелёные. В какой-то мере так оно и было. Каждый из нас к своим тридцати годам достиг немалых успехов в карьере. И только в одном мы оказались полными и бесповоротными неудачниками.

Сказать честно, я и сам не могу точно определить, когда именно я понял. Но факт заключался в том, что Джинни не была моей настоящей любовью. Я никогда раньше особо не задумывался об этом, не считал тему любви чем-то важным, заслуживающим столько внимания. Но в какой-то момент меня озарило, будто вспышкой: это история не моей жизни. Я, Джинни, наша звёздная пара… Нет, она замечательная; умная, весёлая, открытая и очень, просто безумно красивая. Но не моя. То есть, конечно, она любила меня. И, к сожалению, любит до сих пор. Вот только я не мог и никогда не смогу назвать её своей.

Я посчитал, что не вправе и дальше жить в этом обмане, принимать её любовь и не отвечать ей с той же силой и искренностью. И я ушёл. Признался ей в лицо честно обо всём, что творилось в моей душе. Она много раз пыталась поговорить, добивалась от меня ответов, что сделала не так, а мне раз за разом приходилось повторять одно и то же: мы не созданы друг для друга. Говорил, что бесполезно пытаться меня вернуть, потому что я уже принял решение. Да, мы взрослые люди и можем здраво взвешивать доводы и менять свои решения, но я поступил по велению сердца. А оно остыло к Джинни. Остыло, и ей уже никогда не удастся его зажечь. Только не ей.

Отношения с Уизли сразу натянулись. Не то чтобы меня открыто невзлюбили, но прежней теплоты между нами больше не было. Я и сам понимал, что не заслуживаю теперь их семейной ласки и любви, поэтому постепенно оборвал с ними все контакты. Тяжелее всего оказалось с Роном. Ближе него у меня никого не было, и, наверное, именно потому, что он тоже это понимал, он со временем примирился с моим решением. Хоть я и получил от него пару раз в челюсть — опять же, вполне заслуженно.

Эти события произошли около трёх лет назад, и мне невыносима сама мысль о том, что Джинни до сих пор посвящает слишком много времени на грёзы обо мне и продолжает строить свой мир вокруг меня. Нет, я не заносчив, но хоть Рон и молчит, Гермиона неоднократно давала мне понять, что я всё ещё имею шанс всё исправить, что Джинни и её семья готовы простить меня и принять обратно. Да только я не готов вернуться.

Поначалу дело действительно было только в Джинни и моём к ней отношении. Мы не могли быть вместе уже потому, что я не любил её и никогда не полюблю. Но примерно через полтора года после нашего расставания к этой причине постепенно и настойчиво начала примешиваться ещё одна. И чем отчётливее становилось моё понимание, чем дальше я прозревал, тем больнее бессильное отчаяние сдавливало мне грудь и горло.

Нас было трое с первого курса, и начиная с той истории с горным троллем, мы всегда были вместе. Да, порой ссорились, ругались, даже дрались, но оставались друзьями и самыми близкими друг другу людьми. Я всегда знал, что безоговорочно могу доверять только этим двоим, и если весь мир вдруг снова отвернётся от меня, они останутся рядом, поддержат и поверят, какую бы чушь я ни нёс и в какую-то бы заваруху ни вляпался. С Джинни, как я ни старался, мне не удалось стать таким же распахнутым. Я думал, это придёт со временем. Но время шло, а я по-прежнему самым важным делился только с Гермионой и Роном — моими лучшими друзьями.

Тогда я стал задумываться: найду ли я однажды такую, которой смогу доверять с той же полнотой, что и им? Или теперь моя жизнь навсегда разделится между друзьями и семьёй, которую я, несмотря ни на что, собирался однажды создать? Неужели мне придётся разводить в своей голове то, чем я могу поделиться только с друзьями, а чем — с женой? И я уже заранее знал, что такая жизнь — двойная жизнь — станет мне ненавистна. Я слишком скрытен, и только Гермиона с Роном знают, каким я бываю на самом деле, что я из себя представляю. И я вряд ли готов точно так же открыться перед кем-то ещё.

Тут-то я и начал приходить, наверное, к самому важному своему выводу. Бесполезно оспаривать то, что я никогда не встречу такую женщину. Ничто не сможет сблизить меня с кем-то так, как сблизили эти годы нас троих. Разве что разразится Третья магическая, но это уже бред сумасшедшего. Мы многое прошли вместе, рисковали жизнью друг ради друга, преодолевали препятствия. Мы видели друг друга в таких ситуациях, в каких никто нас больше не видел, и всё равно мы вместе. Сквозь все эти годы. Иногда я задумываюсь, сколько испытаний выдержала наша дружба, и меня охватывает благоговейный трепет перед тем, на что способны человеческие сердца. А ведь это наши сердца. Моё, Рона и Гермионы. И я без сомнения горд быть частью всего этого.

Представить себе, что мне удастся отыскать женщину, которая станет для меня той семьёй, какой стали Рон и Гермиона, я просто не мог. И я перестал оглядываться по сторонам в поисках человека, которого всё равно никогда не найду, и обратился к тому, что у меня уже есть.

К тридцати годам я примерно обрисовал себе образ идеальной жены. Это человек, к которому ты ощущаешь безграничное доверие; человек, который примет тебя таким, какой ты есть, поддержит тебя, когда все будут против, поверит, даже если весь мир назовёт тебя лжецом; честно скажет тебе в лицо, что думает, не лебезя и не притворяясь, лишь бы сохранить твоё расположение; и при этом не станет придираться и предъявлять требования. Этот образ казался чем-то невозможным и нереальным. Очередная фантазия вчерашнего героя, слишком часто оказывавшегося в одиночестве против толпы.

И тогда впервые мне в голову пришла та сакральная мысль, что впоследствии пустила корни глубоко в моей душе. Могла ли Гермиона стать такой женщиной для меня? Стать моей женой? Чисто технически она подходила по всем параметрам, и мне всегда было уютно и легко в её компании. Но с человеческой точки зрения это просто недопустимо. И я отмахивался от этих мыслей, ведь даже думать о таком — это всё равно что предать Рона, а я слишком ценю нашу дружбу, чтобы потерять его расположение.

Однако время продолжало идти, а мысль эта жгла моё сознание. Я невольно анализировал своё прошлое, наши отношения, пытался найти тот момент, когда мог сделать попытку сблизиться с Гермионой. И всякий раз понимал, что тогда мне это было не нужно. Тогда она была для меня просто другом, прекрасным, замечательным другом. Я всегда тянулся куда-то за пределы нашего мирка. Чжоу, Джинни, женщины, с которыми я встречался уже после расставания с Джинни… Только вот все они были не тем, что я искал. Ни одна из них не могла даже сравниться с тем, кем стала для меня Гермиона. Даже Джинни. Особенно Джинни.

Только сейчас я понял, что Гермиона всегда была для меня лучшим вариантом, если я собирался создать семью. Понял, что все эти годы она была больше, чем просто другом. Мы с ней родственные души. Ни с одной женщиной я не ощущал того же безграничного понимания, как с ней. Ни с одной не мог расслабиться и быть самим собой, как с ней.

И чем дальше меня заводили эти размышления, тем сложнее мне оказалось поддерживать наше общение. И я на время отдалился ото всех. Заперся здесь, в своём доме в Годриковой Впадине, который когда-то мечтал разделить с Джинни, и старался отвлечься. Много работал, общался с разными людьми, постоянно находил новые оправдания, чтобы отменять наши встречи и не отвечать на письма и звонки. Поначалу это срабатывало: мы все стали крайне занятыми людьми, занимающими довольно высокие посты в Министерстве магии, да и у Рона с Гермионой было достаточно своих проблем.

С этих-то проблем всё и началось около года назад. Тогда она фактически ворвалась в мой дом, и я в первый раз услышал «мы с Роном расстались». Она металась по гостиной, и я едва поспевал за ходом её мысли. Она тараторила что-то об их очередной ссоре, о том, что устала говорить в пустоту, что Рон не слышит никого, кроме себя, что количество вложенных в их отношения за эти годы сил не оправдывает её ожиданий… Я молча сидел на том же самом диване и наблюдал и слушал. Наконец она выговорилась и без сил рухнула рядом со мной.

— Можно я сегодня останусь у тебя? — спросила она вполне себе живым и звонким голосом. — Ехать к родителям не хочу — придётся объяснять, что опять случилось, а возвращаться домой тем более нет никакого желания. — Она скривила губы и откинулась на спинку, прикрывая ладонью глаза.

— Конечно, — пожал плечами я.

Она взглянула на меня из-под ладони и устало улыбнулась.

— Спасибо. Ты лучший. Я в душ!

Она поднялась и бодро удалилась, а я остался сидеть на диване в полном смятении. Гермиона и Рон ссорились и прежде, но никогда раньше она не оставалась у меня на ночь. Впрочем, раньше для этого существовали вполне объективные причины: сначала я встречался с Джинни, потом ещё с парой женщин. Всем им было известно, в каких близких отношениях мы состоим с Гермионой, и она не хотела лишний раз давать повод для ревности. Она всегда была умной и проницательной.

Так вот, я сидел на диване, пытаясь разобраться в клубке чувств, образовавшемся в груди. Я понял, что до дрожи в пальцах рад, что она переночует у меня. Я довольно давно не видел её, мы почти не общались около трёх месяцев, и я принял эту радость за простую дружескую симпатию.

Той ночью мы много говорили. Вернее, говорила в основном она. Рассказывала, что происходит у неё на работе, как это отражается на её отношениях с Роном. Мы сидели в алькове окна в гостиной, опираясь спиной о подушки, и просто разговаривали под стрёкот сверчков, доносившийся со двора. Поначалу, когда я осознал всю интимность нашего ночного бдения, я испытал неловкость. Но Гермиона была такой живой и раскованной, что и я невольно перенял её настроение. Следующим утром она отбыла на работу, поблагодарив и вновь назвав меня самым лучшим. Даже чмокнула в щёку, как делала и раньше, но почему-то именно в тот момент это пощекотало мне сердце. А вечером я узнал, что они снова помирились.

Так происходило ещё трижды за прошедший год. Они ссорились в пух и прах, и всякий раз она появлялась на пороге моего дома с неизменным «мы с Роном расстались» на губах. И с каждым разом мне отчего-то становилось всё тяжелее поддерживать её и выслушивать бесконечные рассказы о ней и о Роне. Но я подавлял в себе подобные посылы, ведь Гермиона прежде всего мой друг. Она неспроста приходит с этим именно ко мне. И было бы высшей степенью эгоизма отказать ей в помощи из-за собственных неуместных мыслей и чувств.

Да, именно чувств. К этому я пришёл совсем недавно. Тогда Рон и Гермиона прекрасно жили без крупных ссор, а я больше не мог сопротивляться сам себе. Мне ничего не оставалось, кроме как признать, что я полностью, безоговорочно, по уши, а самое главное — безответно влюблён в лучшую подругу. В девушку моего лучшего друга.

Когда я наконец сдался на милость этих чувств, мне стало немного легче. Я мог просто сказать себе: да, я люблю её. Но я знаю, что она никогда не будет мне принадлежать. Только теперь мысль об этом не давила мне на плечи с такой силой. И всё же я вновь стал избегать встречаться одновременно с ними обоими. Как я пережил празднование собственного дня рождения три недели назад, известно одному Мерлину. Я пришёл домой совершенно обессиленный и три дня не мог подняться с кровати. Такой жестокой апатии я не испытывал, наверное, ни разу за всю свою жизнь.

В конце концов, я, конечно, пришёл в себя, собрался и вернулся к делам и обязанностям. Но к мыслям о Гермионе старался возвращаться как можно реже. Ещё реже я думал о Роне. Порой меня брал страх, что он сможет прочесть мои мысли и всё узнает. Тогда я вспоминал, что легилименция никогда не была его сильной стороной, и успокаивался. Почему-то мысль о том, что то же самое может сделать Гермиона, меня не пугала.

Постепенно я оправился от потрясения, испытанного мною на дне рождения, когда мне почти всю ночь пришлось провести с ними вместе. Мне даже удавалось довольно долго вообще не вспоминать о Гермионе и моих к ней чувствах. Я почти гордился собой и своей выдержкой.

И вот сегодня она вновь появилась в дверях моего дома. Совершенно раздавленная и разбитая. Я сразу понял, что в этот раз что-то не так. Что-то изменилось. Возможно, в этот раз слова «мы с Роном расстались», сорвавшиеся с её губ, слышанные мною уже неоднократно, означали что-то большее. Означали… конец? Действительный конец их отношений.

И я особенно растерялся именно потому, что был ошеломлён тем, как она выглядела. Её беспомощностью, неразговорчивостью и непривычной покорностью. Она как будто сдалась. Она боролась за их отношения те двенадцать лет, что они с Роном были вместе, но она ещё прошла путь к нему, длиной в четыре года. И вдруг сдалась. Не знаю, возможно, я ошибаюсь, но что-то во всём её облике указывало именно на это. Борьба закончена. Гермиона больше не вернётся на поле боя.

И стоило только мне это осознать, как сердце больно стукнулось о рёбра. Я закусил согнутый указательный палец, пытаясь совладать с самим собой, а сердце сорвалось и понеслось вскачь. Я обернулся к выходу из гостиной, туда, где дальше по коридору за дверью моей спальни спала она. Теперь уже не девушка моего лучшего друга.

Я отвернулся и резко тряхнул головой, сжав виски. Нет. Это бред. Это чушь. Я даже права не имею так думать. Шальная надежда захватила всё моё существо, сбивая дыхание и путая все логически выстроенные доводы. Нет, я не могу. Я не смею! Кем она будет меня считать после такого? Я не вынесу, если потеряю её совсем. Уж это я знаю точно. А Рон? Да он никогда в жизни меня за такое не простит. И что, рискнуть всем ради минутной слабости? В тридцать лет такие глупости уже просто не по статусу.

Я поднялся, глядя на огонь и последним усилием воли сдерживая порыв броситься в спальню. Ноги сами понесли меня в душ, и, проходя мимо спальни, я всё-таки заглянул в щёлку. Сердце сжалось, и я поспешил прочь, выбрасывая из головы все возможные варианты объяснения своих несовершённых поступков.

Пускай даже я повёл бы себя, как тупоголовый подросток, и, естественно, потерял бы всё ради наивной надежды. Вполне в моём стиле, и возраст мне тут не помеха. Но я просто не мог поставить Гермиону в такое ужасное положение. Да, может быть, я и считаю нас идеальной парой, но у неё должно быть право выбора. И я не тот, кто смеет распоряжаться чужими желаниями. Как бы мне того ни хотелось.