Дух революции (гет)

— Инспектор, опустите оружие.

Аканэ смотрит прямо, и взгляд её колкий, нещадно царапающий сетчатку, словно натянутая жёсткая проволока. Её губы заметно подрагивают от напряжения, а холодная, тяжёлая сталь в руках впивается в ладони, вкрапляясь ледяной крошкой куда-то внутрь. Голые лопатки врезаются в твёрдый бетон, и его шершавая поверхность царапает белую кожу.

Однако она не чувствует.

Её влажные волосы криво падают на лоб и прилипают к мокрым щекам. Она жадно глотает пропитанный дождём воздух, и он обжигает высохшую глотку. Её глаза полны сумасшествия, страха и немого осуждения. Слишком громкого, чтобы не заметить. От него Когами, кажется, может чувствовать неприятную горечь на языке.

У Аканэ трясутся руки и белеют кончики пальцев: она чересчур сильно сжимает ими заряженный пистолет, каким пользовались до возникновения Сивиллы, и под его дулом у Когами едва ли получается дышать ровно. Шинья думает, что, будь на её пути не он, пуля бы уже давно настигла своей цели, тараня мясо и застревая где-то между костей, заставляя согнуться в болезненном спазме и выблевывать кровь. Ощутить зловещее дыхание за спиной, обдающее могильным холодом затылок.

Он слышит, как колотится её сердце. Словно порхающая птица, оно встревожено бьётся о грудную клетку, отдаваясь оглушительным звоном в ушах и смешиваясь с шумом дождя и неосторожно-рваным дыханием Когами.

— Инспектор, вы меня слышите? — Шинья делает шаг, и она пугливо вбивается спиной в стену. Скалится, словно раненая волчица.

— Не подходи, — говорит сбивчиво и резко, словно из лёгких только что вышибли воздух. Её грудь лихорадочно вздымается.

Когами безошибочно знает, что на дне её глаз плещется боль — громкая, надрывная. Она душит изнутри, сжимает грудь и заставляет искусанные, ободранные губы дрожать.

— Аканэ, — произносит мягче, подходя ближе, протягивая ладонь, будто желая коснуться.

— Нет, — на выдохе, опасливо мечась взглядом по его лицу — огрубевшему, вытянувшемуся, скользя по слишком острому подбородку и сильно очерченным скулам.

Он не слушает. Секунду колеблется, а затем вновь ступает к ней, сокращая расстояние до минимального, пока холодное оружие в её руках не упирается в широкую грудь, сминая тонкую ткань влажной футболки.

— Сивилла не доберётся до тебя здесь. Ты в безопасности.

— Я не верю.

Свинцовые, набитые влагой тучи вновь глотают небосвод, и едва стихнувший ливень с прежним запалом начинает разъярённо бить по размытой земле. Где-то вдалеке яркая молния разрезает тёмные облака. Свирепо гремит гром.

Когда Сивилла впервые применила силу, Аканэ приняла синеющие гематомы с достоинством и не отреклась от собственных убеждений. Когда сломалась первая кость, она прикусила губу так, что кровь испачкала и намертво въелась в белоснежно-белую рабочую блузу, а из-за рассечённой брови беспокойный Гиноза не выпускал начальницу из Бюро добрые несколько дней. Она умела врать, но Нобучика не верил ни единому слову. Тогда она, кажется, впервые была настолько близка к мужчине: его сильные руки уверенно обвивали осиную талию и прижимали маленькое тело к себе, а губы прикасались к спутанным тёмным волосам. Она знала: он хотел защитить, ничего более. Она ценила его заботу, но ошибочно хранила молчание, ведомая слепым героизмом, самоуверенностью и, кажется, толикой страха.

До того момента, пока растерзанные политической распрей тела её родителей не прибыли к дверям квартиры дочери в разобранном состоянии.

До того момента, пока уровень клятого тысячу раз психопаспорта не упал до нулевого состояния, безоговорочно подтверждая асимптоматику.

Сивилла оголила клыки.

Гиноза заставил бежать, пообещав позаботиться о конфиденциальности. Рискнул, просив помощи за территорией страны и влияния системы. Подставляя под плеть ложного правосудия свою спину.

Возможно, он уже не дышит.

— Я знаю о случившемся, — говорит Когами тихо. — Мне жаль твоих родных.

Она смотрит прямо и зубы сжимает, будто это до тошноты пресловутое «мне жаль» выжигается по её коже раскалённым металлом. В сырой каменной комнате заброшенного здания жар от подступившего к горлу гнева кажется особенно горячим, скручивающим внутренности в варёное месиво. Она сильнее вдавливает дуло пистолета в его рёбра.

— Всем жаль.

Хочется курить. Много, затягиваясь до головокружения и сухого кашля. Всасывать горький никотиновый дым, жадно вдыхая его, словно кислород. Скуривая одну сигарету за другой до рвотного рефлекса и былого отвращения.

Лишь бы вытравить из памяти окровавленные тела людей, что были и останутся всем.

Её голос срывается, и непрошеные слезы, что не находили выхода слишком долго и подрезали натянутые до предела, словно струны, нервы, начинают щипать глаза.

Когами поднимает руку и касается тёплыми пальцами её ослабевшей ладони, что держит заряженное оружие. Мягко отводит её в сторону, и тяжёлая сталь с глухим звуком падает на бетонный пол.

Она опускает голову, стыдясь солёной воды, тёплыми каплями скатывающейся по разгорячённым щекам.

Шинья тянет её на себя, и она упирается носом в его плечо. Когами гладит её по голове, нежно пропуская мягкие пряди через пальцы и касаясь губами её шеи.

— Не сдерживай себя, Аканэ. Слёзы — не слабость.

И она плачет, вжимаясь в его тело, обвивая руками шею. Чувствуя защищённость и безмерную заботу.

Черпая его тепло и кутаясь в объятьях.

Ощущая, как раздробленная, измученная душа, разбитая вдребезги, вновь обретает забытую надежду.

— Сивилла не заслуживает пощады, — говорит она, сильнее вцепляясь пальцами в его плечи.

— Нет, не заслуживает, — отвечает Когами.

И прикрывает глаза, на секунду позволяя себе забыться.

Свет слабо пробивается сквозь толстый слой чёрных, угрюмых туч и мягко ложится на кроны высоких деревьев, расплываясь в пелене дождя.

Дух революции, зарождающийся в сердцах отверженных и оскорблённых, превращаясь в эпидемию, вдохновляет изголодавшихся по справедливости на смелость и убивает страх.

Сивилла, подобно канатоходцу, балансирует на краю, и Аканэ знает: скоро пламя войны вспыхнет с небывалой мощью, и стены падут, ломая предрассудки.

Уничтожая систему, обращая её в пепел.

Избавляя от оков.

Позволяя искалеченному миру вкусить долгожданный глоток свободы.