↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
|
— Он забавный, — тихо, весело и тепло как-то произносит Ирка, заправляя за ухо прядь выбившихся из толстой косы волос.
Щенок, толстый и пушистый, будто бы в ответ задирает непропорционально большую мордочку и тявкает пискляво, повиливая хвостом. У него шерсть какая-то серо-коричневая, в темное пятнышко, а пузо голое, розовое и нежное.
— На клубок ниток похож, — задумчиво изрекает Матвей, приложив кулак к подбородку. Так и сидит, лениво, сонно моргая и уговаривая себя не засыпать. Еще совсем немного, чуть-чуть.
Чай, сделанный пару минут назад, стынет на столе в больших чашках с выщербленными по-холостяцки краями, но притрагиваться к нему никто не собирается. Потому, что Матвей уж слишком спать хочет, а Ирке просто не до этого.
Она так и сползает на пол со стула, улыбаясь и протягивая руки к пушистой, шелковистой шкурке, а щенок пикает, уставившись на нее черными, широко раскрытыми глазами-пуговицами. Боится, наверное — черт поймешь.
— Молока ему дать надо, — вздыхает бывшая валькирия, почесывая млеющую зверушку за висячим ухом.
Щенок едва не урчит, переворачиваясь на спину и подставляя под ласкающую ладонь пузо, а потом и вовсе начинает подергивать пухлой, кривой еще лапкой, и Ирка довольно улыбается, оглядываясь на Матвея через плечо.
— Он только за последние пару часов литра два вылакал, — возражает тот сонно, потирая ладонями лицо. Иркиного восторга по поводу животины он не разделяет особо — щенок и щенок, что необычного? — Оставь ты его, Ир.
Но та отмахивается лишь, морщится и подхватывает зверушку на руки — прижимает к себе, тычет своим носом в мокрый собачий и улыбается, счастливо и ласково, тиская пальцами плюшевую почти шерсть.
Матвей все же берет в ладонь свою чашку, прижимает боком к щеке, глядя на висящую под потолком яркую лампочку — ему нужно что-то, чтобы не слипались так отчаянно глаза. И снова переводит взгляд на пол — туда, где возятся два самых по-детски одухотворенных существа, где смеется Ирка, играя с щенком одной ладонью, на которую тот кидается, рыча неумело и едва грозно.
Пальцы и запястье бывшей валькирии покрывают крохотные красные зацепки от острых молодых зубов и когтей, но пыла это нисколько не умеряет — распаляет только больше.
Матвей мирится, вздыхает и встает, оставляя остывший и так и не отпитый чай на столе.
— Ну вас, — потягивается, зевая все же, вытягивает высоко вверх руки так, что футболка задирается, а кончики пальцев касаются низкого деревянного потолка. Меряет шагами кухню и протискивается мимо Ирки в комнату. — Как хочешь, а я спать.
Та, кажется, и не замечает даже — так и продолжает копошиться, щекоча щенячью шерсть, но потом кидает громко и весело — мол, тоже скоро приду, вот сейчас…
А за окошком погода какая-то непонятная — то ли слякотно, то ли просто влажно и душно, но наружу совсем не хочется, ни капли.
Багров снова широко зевает, прикрывая рот рукой, раздевается, под одеяло ныряет не спеша, все наблюдает за радостной Иркой.
Она ведь всегда такая — теплая, будто изнутри светится, «своя». Пожалуй, вот эта «свойскость» и притягивает к ней людей, разнообразных совершенно, непохожих. И к упрямому ослу Буслаеву ключик подобрала, и к валькириям некоторым, даже к нему, Багрову, и то подход нашла. Просочилась же в сердце как-то, не стараясь сильно с виду, но засела там крепко-накрепко, вросла.
Сейчас она отрывается от щенка, чмокнув того в макушку напоследок, поднимается, отряхивая коленки и поправляя ночную сорочку, которую в присутствии Матвея долго отказывалась надевать, и доплетается все же до своего гамака, плюхаясь в самую середину. Лежит так пару секунд, покачивается в воздухе, касаясь стопой пола, вытягивает вверх руки, будто хочет достать до потолка.
— Нас будет трое, — произносит тихо, делясь с Матвеем густой, рано или поздно переходящей в радость печалью, и даже, кажется, чуть улыбается. — Мы и этот щенок. Целую вечность, представляешь?
Багров молчит, не уверенный в том, что отвечать вообще нужно, но если даже и нужно — слов он найти не может. Это так по-иркински: вводить в долгие путаные размышления на абстрактные темы, смысл в которых не всегда есть. Вот сейчас он есть? Или нет? А его искать-то нужно?
— Мы будем вечнозелеными юнцами с постаревшими ощущениями. И глазами. Душами, — вновь выдает бывшая валькирия. Отталкивается ногой от пола, и гамак покачивается чаще, с большим размахом: туда-сюда, туда-сюда.
Матвей следит за ним с задумчиво нахмуренными бровями и вздыхает, понимая, что под пафосом фразы кроется истина: они будут меняться лишь до определённого предела, а потом — все. Никаких морщин, трясущихся от артрита крючковатых конечностей и инсультов, никакого маразма и радикулита, никакой дряхлости — только, быть может, седина, проскальзывающая на висках время от времени, но это от жизни, это от потрясений, это от ужаса, который ждет их из века в век.
— Крепеж гамака скоро из стены вывалится, — констатирует Ирка и вскакивает, стараясь не рвануть конструкцию вниз.
У Багрова в голове будто со скрипучим звуком тормозят пластинку на проигрывателе — это тоже по-иркински: размышлять меланхолично, а потом — раз! — и все. Проехали.
— Давай прикручу обратно? — предлагает он, снова зевнув.
Сонливость, прошедшая на пару самых, казалось бы, благоприятных для объятий Морфия мгновений, снова возвращается, обнимая Матвея со спины и целуя в самый затылок.
Ирка тоже его целует — тихо, наклонившись, в предплечье, продавливая матрас своим весом и зевая — с ним в унисон.
— Завтра прикрутишь.
— Хорошо, — мутно, невнятно и почти сквозь сон.
— Тогда подвинься. Не люблю засыпать у стены, — Ирка подпихивает его в живот острым кулаком и Багров морщится — какая, черт возьми, разница: у стены или с краю?
— Ждешь серого волчка?
— Только не ревнуй.
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
|