Осень  (гет)

Пейринг: Невилл/Луна

Несколько неканонно на мой взгляд, но все же...

И да, автор уже совсем не помнит, когда Невилл поменял палочку.

* * *

Невилл сидит на резной деревянной лавочке и нежится, будто кот, разве что не мурлычет, на солнце. Дерево теплое, чуть шершавое, нагретое — как его, Невилла, палочка. Да, до шестого курса палочка была отцовская, невообразимо холодная, замораживающая до костей, не то, что эта. Свой ни с чем несравнимый восторг при входе в лавку Олливандера Невилл никогда не забудет, ни за что. Вот только память не спрашивает, хочет Невилл это помнить или нет.

Невилл вообще очень многое забывает, память-то дырявая, девичья. Но почему-то, ему кажется, что тепло своей палочки он не забудет. Не забудет сноп ярких-ярких искр, которые слепили глаза; не забудет ощущение той силы, сотой доли которой Невилл не ощущал с другой, отцовской палочкой; и он никогда — никогда — не забудет, что теперь он сильный, да, Невилл уже не будет ничего боятся.

Он не будет трястись так, как летом, в Министерстве, он будет сильным и храбрым как лев, как настоящий гриффиндорец. И бабушка больше не будет писать ему о том, что он — позор, пятно на славной, хоть и жутко трагичной судьбе авроров Френка и Алисы. Она будет гордится им, гордится так, как никогда.

И Невилл думает: «Эх, с этой бы палочкой, да в Министерство...».

Но Невилл врет.

Самому себе, строя отчаянные, жутко хрупкие хрустальные замки, выдвигая стену из самообмана, Невилл врет.

Он ни за что не хочет вновь пережить тот ужас, то всепоглощающее отчаянье, быстро-быстро бьющееся сердце... и грязную лапу, схватившую Луну за горло.

Невилл уже не помнит, за кого он боялся больше — за себя или за Луну, чьи спутанные, грязные волосы колтунами свисали по плечам.

Луна в его, Невилла, представлении всегда была больше похожа на фарфоровую куколку, этакую недостижимую красавицу, на которую — разве что смотреть. У неё длинные изящные пальчики, которыми она перебирала свои белые-белые, как снег волосы и большие, огромные даже, светло серые глаза. У Луны очень нежная кожа и тонкая лебединая шейка, Невилл её однажды потрогал — настолько сильно хотелось проверить, не стеклянная ли она?..

И грязная, вонючая лапа на шее Луны не вписывалась в эту красивую картинку, даже на блестящую обертку не тянула. Тогда Невиллу казалось, что эта рука случайно, чуть сдавит — и нет больше его Луны, нет больше фарфоровой девочки из другой реальности.

* * *

По лицу ползут капли, а Невилл даже не замечает их, все сидит на своей лавочке, даже голову не поднимет. И небо очень расстраивается, и обижается на Невилла, что он — не как все те жалкие черные точки, которые бегут от его капель, а как странная, белая точка на этой серой земле.

И эта белая маленькая точка — Луна — так напоминает ему, небу, о своей Луне, которую он видит каждую ночь, обвивает её своими пушистыми, махровыми руками и пытается отогреть...

Но точка — маленькая, хрупкая, на неё дунешь — развалится. А его Луна большая, круглая и жутко холодная, которая не хочет его видеть. И небу вдруг становится невыносимо обидно и больно, что оно жутко гремит, выливая литры прозрачной воды на серую землю...

* * *

Невилл вздрогнул всем телом, поднял разочарованное лицо к пепельно-серому небу, вздохнул, погрозил ему кулаком и пошел в сторону Хогвартса. Замок издали смотрелся огромной черной громадиной, этаким булыжников в океане сырости, острым, ощетинившимся, никак не желающий становится гладким валуном. И Невилла никто не ждёт в этом валуне, никто.

И понимание этого Невилла не огорошивает, нет, Невилл к этому уже давно привык. И даже к тому, что он спотыкается и расплывается неаккуратной лужицей на земле, он тоже привык. Давным-давно привык... Невилл ведь неуклюжий.

А небесные капельки все летят и летят на его голову, да так звонко, что аж в ушах свистит. Но свистит мягко, ненавязчиво, так... так тепло.

Невилл фыркает, и думает — сильно, должно быть, головой приложился, раз такая дурь в голову лезет. А дурь прогрессирует и складывается в лицо Луны, такое светлое, чистое, такое другое. Фарфоровая девочка протягивает ему руку, и Невилл, даже не думая, подает свою. А ладошка у Луны теплая, такая маленькая-маленькая, такая кукольная, что по сравнению с ней его, Невилла, ладонь кажется огромной черной лопатой, такой же грубой, неотесанной.

А Луна светится. Нет, не так, как та Луна на небе, по другому — по теплому. Та Луна огромная, и холодная, заносчивая, не такая, как его Луна...

А его ли?

Фарфоровая девочка отходит на шаг и тепло покидает Невилла, вытекает через маленькую дырочку. Луну хочется оберегать, защищать, укрывать своим телом от холодных капель. У неё мокрые белые волосы, и светло-серые, огромные глаза, смотря в которые дыхание у Невилла захватывает и так хочется что-нибудь сказать, что то такое милое-милое...

Вот только Невилл милые вещи говорить не умеет, да и никогда не умел. Поэтому Невилл стоит и молчит, смотрит как Луна уходит от него, туда, в пелену дождя и слышит как звонок она там хохочет. Хохочет и кружится, кружится, кружится...

И да — его Луну хочется защищать.

Его Луна — теплая, хрупкая девочка из другой реальности, ради которой он — Невилл — будет сильным.