Делая выбор (джен)

Вблизи лес выглядел совсем иначе, чем представлялось по картам.

Быть может, свой вклад вносило и время суток — как бы скоро они ни собрались, и как ни гнали лошадей, солнце всё больше клонилось к закату, и похоже было, что в лес придётся лезть уже в сумерках. Так и случилось — когда спешно собранная дюжина остановилась у берега Келона, предзакатный свет уже очерчивал лишь высокие кроны деревьев, делая ещё гуще царивший под ними мрак.

— Следы терялись у этого брода? — спросил Куруфин, указывая подбородком.

Кармис коротко кивнула.

— Чуть выше, по течению, но это мало что значит — она могла какое-то время ехать по мелководью. Понятно, что сам брод мы ей не показывали.

Вода сейчас стояла низко — дожди в верховьях пока ещё не начались, так что переправа не заняла много времени.

Келегорм подал знак — спешиться; и, ведя лошадей в поводу, они приблизились к самому краю леса, всё же отчего-то избегая заходить под его тень сразу.

Куруфин с интересом глядел на деревья Нан-Эльмота. Его этот лес не особенно интересовал — как сам по себе; но вызывал прежде не любопытство, а глухую досаду — пропади пропадом Элу Тингол и все его родичи, вместе со всеми сложностями недобрососедских отношений.

Но все-таки любопытство у нолдо не отнимешь: Куруфин обнаружил себя запрокинувшим голову — деревьев такой высоты и поистине безумной толщины ему раньше видеть в Белерианде не доводилось. Да и в Валиноре он не так часто путешествовал с отцом, как старшие братья — впрочем, Келегорм, как можно было заметить, чуть скосив глаза, стоял рядом с примерно таким же потрясенным выражением на лице.

Лес начинался внезапно, без опушки — в одном-двух шагах свет уже сменялся тенью от темных стволов и стремящихся в самое небо крон. «Интересно, — подумал Куруфин, — хотя бы в полдень свет проникает сквозь этот живой потолок?»

Исполинские стволы уходили ввысь огромными красновато-коричневыми колоннами, расправляя на немыслимой высоте ветви, каждая из которых, наверняка, и сама могла бы сравниться по размеру со старой сосной. Этот лес выглядел так, словно валиэ Йаванна, за что-то обидевшись на воздвигающего горы супруга, решила доказать, что и сама не лыком шита.

— Хвойный, — произнес Келегорм, отмерев, наконец, и касаясь ближайшего ствола, который сыновья Феанора могли бы обхватить разве что все вместе, всемером. — И очень старый. Чувствуешь?

Ничего такого в деревьях Куруфин никогда не «чувствовал» и прикидываться не собирался. Так что лишь отрицательно качнул головой, не тратя слова.

Чувствовал он другое. Смутно, точно липкую паутинку на задней стороне черепа, которую вроде бы и тянешься дернуть — а вроде бы её и вообще уже нет, и только зря испортишь прическу. Впрочем, было бы, что портить — нетерпеливый Келегорм, хотя и согласился с необходимостью ополоснуть с дороги тело и сменить одежду, ни на что другое времени не дал, даже волосы как следует вымыть и переплести. Сам он, конечно, не стригся кинжалом, как Куруфин иногда в сердцах говорил, — но обходился чаще всего самым простым хвостом, и причуду брата наверчивать на голове целые сооружения из кос понять точно не мог.

Куруфин встряхнул головой, избавляясь от странного ощущения, и бросил вперед длинный взгляд. Похоже, исполинские деревья просто не позволяли расти под ними чему-то ещё: впереди не было как будто ни чащи, ни густого подлеска, в котором пришлось бы прорубать дорогу. Это и к лучшему — по такому лесу можно было ехать верхом, быстро, не оставляя лошадей.

— Разделимся? — спросила Кармис, подошедшая по обыкновению неслышно. Куруфин качнул головой. Келегорм бросил на них быстрый взгляд, как будто что-то прикидывая.

— Нас и так немного, — возразил он, наконец. — И лес мы не знаем. А местные — наоборот. Разделяться глупо.

— Может, и так, — кивнула Кармис. — Но в незнакомом месте, если на нас нападут, мы не сможем действовать сообща или хуже того, начнём мешать друг другу. Да и в засаду, случись такая, угодим сразу все.

— Засады готовят заранее, — заметил Куруфин. — А то, что мы здесь окажемся на ночь глядя, не мог знать никто, даже наш сосед. Мы не объявляли ему войну, насколько я помню. Просто не успели бы. — Тут он бросил многозначительный взгляд на брата.

— Он-то как раз с нами воюет, — возразил Келегорм, то ли искренне не заметив подтекста, то ли не захотев замечать. — Пусть эта война и тихая. Как ты можешь знать, чего он ждёт, а чего — нет?

— Предполагаю. — Куруфин скрестил на груди руки. — А вот ты, кажется, не заметил, что споришь сейчас сам с собой.

Келегорм только фыркнул.

— Ладно. Допустим, причин ожидать нас у Эола и нет. Но хотя бы дозоры выставить?

— Может, здесь еще и никому не ведомое синдарское войско? Тайная крепость в лесу? Да во всем Нан-Эльмоте столько эльфов не наберется, чтобы по всем границам дозоры выставлять. Но в одном ты прав: расслабляться не следует.

Келегорм ещё раз оглядел ближнюю часть леса. Прищурился, прикидывая что-то. Наконец, проговорил:

— Значит, так. Едем не кучно, врассыпную, но в пределах видимости друг у друга. Щиты приготовить: если полетят стрелы...

— Так и сделаем, — одобрила Кармис, окинув взглядом окружающие их деревья. — Тут на каждую ветку по дюжине стрелков поместится.

Стрел не было. Был только всё нарастающий сумрак — в котором трудно было разглядеть плечо шедшего рядом или морду собственного коня. Единственными пятнами белизны под этими сумеречными кронами были причудливо искривленные кусты, странно похожие и непохожие на своих исполинских собратьев. Да, без сомнения, они были сродни огромным деревьям, вокруг чьих стволов теснились, окружая бледной, но неотличимой по запаху и виду хвоей. Их белый цвет был чистым, не загрязненным, и всё же наводил на мысль о чем-то... мертвом. Не живом. Вдобавок, кусты эти были не просто белесыми — как будто светились изнутри, совсем слегка, но это призрачное свечение, замечаемое только краем глаза, притягивало взгляд, мешая разглядеть что-то ещё, размывало зрение по краям.

Нолдор двигались медленно, хотя дорога оказалась на диво удобной — ни ямин, ни коварных сучков, ни поваленных стволов — хотя, упади хоть одно из таких деревьев, через него пришлось бы переправляться, словно через скалу.

Краем глаза Куруфин видел, как мелькает за деревьями слева пегий бок коня Кармис, но сама она, одетая в зелёно-бурый плащ, словно растворилась в сумерках. Справа он видел то светлый шарф Браголона, то приметный ярко-красный капюшон Алайнис, и успел ещё посетовать, что та всё-таки настояла отправиться с отрядом, упирая на своё умение обращаться с ножом и луком, если вдруг случится драться.

Копыта коней мягко ступали по слежавшейся хвое, не нарушая тишины. Тишина здесь была странная — тяжелая, плотная, почти осязаемая. В ней будто вязли звуки, и почти не слышно было ни шелеста ветвей, ни плеска оставшейся не так далеко реки, ни звяканья сбруи. Птицы, и те молчали — хотя в сумерках им и полагалось бы замолкнуть, но даже в этом чудилось что-то малость зловещее.

Куруфин вновь перевел взгляд влево — и вместо светлой гривы наткнулся вдруг взглядом на покачивающиеся ветви того самого странного бледного кустарника. Он тут же бросил взгляд вправо — и нащупал глазами красное пятно: невесть как затесавшуюся в Нан-Эльмот кривую осинку, стряхивающую красные листки на землю.

Куруфин вздрогнул — всем телом, крупной дрожью, успев мельком удивиться самому себе, редко замечавшему за собой сколько-нибудь видимый страх: он понял вдруг, что именно ощутил на кромке этого леса.

Он вновь быстро обвел взглядом лес, и понял, что видит — теперь — рядом с собой одного только брата.

Он ещё не додумал, не осознал мысль до конца — но уже вскидывал руку; тело опережало разум:

— Стой!

Келегорм, как раз наклонившийся зачем-то к Хуану, остановил лошадь — для этого ему потребовалось на пару мгновений больше, чем Куруфину; хотя бы в этом тот, пожалуй, превосходил брата-охотника.

«Слушаю», — сообщил Келегорм одними хмурыми бровями.

— Здесь чужая песня, — отрывисто проговорил Куруфин — и получил в ответ уверенный, ничуть не отмеченный страхом или опаской кивок:

— И Хуан мне говорит как раз то же самое.

Хуан веско гавкнул, подтверждая — да, говорю.

Куруфин вдруг понял, что совершенно не представляет, в каком направлении они только что ехали. Тропинка, и без того едва различимая, исчезла, будто и не было ее никогда. Даже Хуан — вот уж кто, казалось бы, не заблудится нигде и никогда — только беспокойно оглядывался по сторонам. Всюду, куда ни глянь, высились темные колонны стволов и колыхались между ними зыбкие сумерки, и ни единого ориентира...

Куруфин закрыл глаза. Второе зрение для него в таких делах никогда не бывало настолько надежным, как при работе с металлом и пламенем. Но даже так у него было преимущество перед Келегормом, который вынужден был здесь всецело полагаться на своего пса.

В незримом мире Нан-Эльмот мало отличался от себя в обычной реальности — если не обращать внимания на то, что тени лежали глубже, а крепкие прямые стволы виделись вздувшимися, узловатыми, связанными словно бы из угольно-черных жгутов. Но вот только...

Здесь повсюду были нити — тонкие, бледные, мерцающие неровным светом, отдаленно напоминающим звёздный, но будто пойманный в паучью сеть. Наводившие на мысль о призрачных ветвях и ползучих кустарниках, которые немногим раньше словно бы отвели братьям глаза. Нити действительно опутывали лес, точно паутина, заплетая отдельные тропы и бросая путников в объятия других. Выводящих только наружу, не вглубь.

Куруфин сделал глубокий вдох. Ему предстояло сейчас нечто сродни складыванию Песни для света и сбора энергии в рукотворных кристаллах. Это искусство из всех сыновей Феанора освоил, в итоге, только он один, да и то не вполне; с последующей неизбежной необходимостью ничего важного не планировать на следующий день, на который не оставалось ни мыслей в голове, ни сил.

— Скажи своему псу — пусть не отстает. Я постараюсь нас провести.

Куруфин направил коня вперед, кивком головы показывая брату: следовать за ним.

Нити мягко мерцали — частой неровной сетью, узлами в которой были те самые белесые хвойные кусты, но сеть была — с прорехами, проёмами, в которые можно было попасть, не зацепив ни одной из нитей и не поддавшись её настойчивому прикосновению, заставлявшему свернуть словно бы и по своему желанию, но вовсе не в нужную сторону.

Когда братья миновали первые несколько из таких прорех, лес изменился. Проплешины, открывшиеся там, где упал один из гигантов, прорастали тёмным частым ельником, а лиственные — клёны и осины — изнемогали под тяжестью заполонившего все низины плюща с резными листьями и сладко пахнущими свечами-соцветиями. От запаха его, и от вида в незримом мире, начинала кружиться голова, заставляя Куруфина прищуриваться. Вскоре на пути начали встречаться озерца-омуты с чёрной, стоячей, но чистой водой, по краям подернутые ряской. Они всё время ехали по склону вниз, точно Нан-Эльмот был внутри себя вроде суповой миски — вогнутой к центру и приподнятой по краям.

Иногда Хуан подавал голос, и Куруфин слегка менял направление. (Хуану, рожденному в Валиноре, в охотничьих угодьях Оромэ, любой лес, казалось, был родным домом — даже такой, как этот).

Наконец уровень земли начал повышаться, и под копытами вновь замелькала сухая, песчаная почва, усыпанная опавшей хвоей, а потом, без предупреждения, неожиданно, точно в то самое мгновение появился из под земли, перед ними вырос высокий частокол.

Это было настолько неожиданно, что Куруфин даже не сразу успел посмотреть обычным зрением, и только въевшиеся в кровь навыки наездника не позволили ему застыть на месте и столкнуться с Келегормом, подъехавшим сзади, образовав некрасивую кучу-малу.

Вокруг уже сделалось совсем темно. Лишь кроны деревьев выступали из темноты где-то высоко, словно нарисованные черной краской по черной ткани, да смутно вырисовывались очертания построек поверх частокола. Ни одного факела не подсвечивало неба, и ни одного луча не выбивалось из какой-нибудь щели забора, точно там, внутри, и впрямь не горело ни одного огня.

Но вряд ли это могло быть правдой — даже в давние времена у вод Куйвиэнен квэнди не обходились без иного света, чем свет звезд. Куруфин потянулся к седельной сумке и выудил оттуда каменный светильник на длинной ручке, сделанной по руке.

Братья переглянулись — но не успели обменяться мнением об увиденном: от ворот к ним шагнула фигура.

Рассмотреть чужака в темноте как следует было невозможно, но ростом и профилем похож он был на здешних синдар, и одет был в мешковатые, не пригнанные как следует по фигуре штаны и рубаху. Отделившись от воротного столба, он шагнул им наперерез, протягивая руку поперек небольшого проема, нарочно сделанного сбоку от ворот — чтобы не приходилось открывать их каждый раз.

— Пускать никого не велено, — размеренно проговорил он.

— Нам нужно поговорить с хозяином леса, — не терпящим отказа тоном бросил Келегорм, спрыгивая с седла. — Проводи нас. Будь любезен, — добавил он с явной неохотой — заметив, что страж ворот не торопится ему отвечать.

Спешился и Куруфин.

Но эльф продолжал стоять в проеме и даже головой не покачал — прежде, чем вновь повторить ту же самую фразу.

— Не делай вид, что меня не слышал! — рявкнул Келегорм и шагнул на чужака.

Но тот лишь переменил позу — встал в проеме, перегораживая его, странно неловко опираясь о косяки.

И в этой странности Куруфину почудилось вдруг что-то знакомое — некая неправильность, нарочитость. Собирая искусственную руку для Старшего, Куруфин сделал всё, чтобы добиться точности и плавности, присущей живому — изводя целителей подробнейшими расспросами о том, как именно крепятся мышцы к костям, а те соединены между собой, — но всё же...

Мысль еще не окончательно оформилась в нём — но Куруфин уже потянул с пояса драгоценный кинжал гномской работы. Странный эльф не успел увернуться — даже не сделал движения, которое свидетельствовало бы о попытке уклонения или поворота; что только укрепило Куруфина в его подозрениях.

Еще даже до того, как острие кинжала вошло «эльфу» под подбородок. Куруфин повернул лезвие внутри — звук, раздавшийся от этого жеста, не имел ничего общего с тем, который производит поврежденная живая плоть. Напротив, это был звон и скрежет — металлический, не какой-либо иной. Резким движением — хоть и потребовавшим заметного усилия — Куруфин вырвал кинжал, и страж ворот, сделав пару неверных шагов, упал спиной на частокол. Частокол выдержал.

Келегорм обернулся к брату с потрясенным выражением на лице.

— Ты что?!..

— Он не живой. Гляди. — Куруфин, поманив брата чуть ближе, показал острием кинжала на блестящие шестерни, торчащие из раны на шее. — И крови нет.

Подумав несколько мгновений, Келегорм кивнул:

— Да, точно. Хуан не реагировал на него, как на живого.

«Levinsanati», — подумал Куруфин. Самодвижущиеся механизмы, так это называлось на квэнья. Слово скользнуло в разум само, как если бы всегда было там.

Они оставили лошадей у ворот и прошли мимо «трупа» — Хуан действительно не потратил больше ни мгновения, чтобы обнюхать странную искусственную конструкцию; а Куруфин сдержал себя, напомнив, что для праздного любопытства сейчас не время, — и оказались во дворе усадьбы.

Был этот двор почти квадратным в плане — справа и слева тянулись дощатые стены — светильник бросал на них неяркие блики, выхватывая из темноты многочисленные двери кладовых. Откуда-то слышалось приглушенное квохтанье — здесь держали домашнюю птицу, но больше никаких звуков и запахов домашнего скота до братьев не донеслось. Две двери впереди были повыше и чуть шире, хотя и не намного, и оттуда из темноты выступали очертания высокой четырехскатной крыши с резной оленьей фигурой на коньке. Всё здесь было выстроено из светло-вишневой древесины с более светлыми медовыми полосами. Между воротами и дверями большого дома виднелся колодец — без ворота, только с блоком, через который перекидывали веревку, — покрытый двускатной крышей на столбах.

Было тихо — казалось, кроме незваных гостей во всем хозяйстве больше нет никого.

Точнее, почти никого — у колодца Куруфин увидел женщину, темноволосую, одетую как замужняя синдэ — в темную, цвета древесной коры юбку и широкую теплую накидку с прорезями вместо рукавов. На волосы у нее было накинуто шерстяное покрывало, которое по холодной погоде женщины синдар привязывали к воротнику и оборачивали вокруг шеи.

Они не успели остановиться вовремя — даже несмотря на то, что ступали осторожно и не должны были производить шума, который выбивался бы из череды прочих вечерних лесных звуков.

Женщина у колодца обернулась — и тут уже оба брата действительно застыли на месте. Несмотря даже на головной убор — и на то, что кожа казалась на несколько оттенков темнее, — контраст белого лба и выбивающихся прямых черных прядей был им памятен и знаком. Как и характерный разрез синих глаз — он, как и глубокий сапфировый цвет, передался Арэдели от матери.

Неподвижности Келегорма, впрочем, как и обычно, не хватило надолго.

— Что ты здесь делаешь? Почему на тебе эти тряпки? — Он стремительно протянул руку: так, словно хотел сдернуть с её головы покрывало.

Можно было ожидать многого — она могла закричать, могла топнуть ногой и ответить, что она одевается так, как хочет, а заодно и поинтересоваться, какое ему-то до этого дело?.. — но в самой меньшей степени того, что Арэдель вместо ответа вдруг отшатнется, выставив перед собой наполовину наполненное ведро.

На её лице был написан страх — неподдельный, граничащий с ужасом. В синих глазах — ярких, несмотря на подступающую темноту — плескалось неузнавание.

Куруфин смотрел на это и думал — как-то совсем отстраненно, даже без тени эмоций, — она же действительно не она, неужели всё даже хуже, чем я мог предположить всерьёз?

Ему вспомнилось вдруг средство, действенности которого он сам был свидетелем — несколько десятилетий назад, когда всё же упросил и уговорил: допустить его к беседам с бывшими пленниками Врага.

— Арэльдэ, — произнес он отчетливо и спокойно, чувствуя, как слова родного языка ложатся на язык, будто стрелы на тетиву. — Объясни, будь любезна, что здесь происходит. И как ты здесь оказалась.

— Мы же тебе не враги, — добавил Келегорм, тоже переходя на квэнья. — Перестань делать вид, что мы не знакомы.

И действительно, выражение в ее глазах изменилось. Это был по-прежнему страх, но уже другой: она боялась словно бы не их, а за них.

Ведро упало из ставших отчего-то вдруг бессильными рук на траву, вода разлилась — темное пятно на темном.

Рот Арэдель приоткрылся — губы почти сформировали первый звук, пришли в движение язык и гортань; Куруфин видел это чётко и ясно, словно вновь вернувшись в те времена, когда учился слышать и определять элементы речи, и даже мог бы, кажется, угадать — что она сейчас скажет. «Вы...» — интонация лишена обвинения, слишком ровная, не взлетающая сразу же вверх; неверие — вот что это было.

Было бы; успей она и вправду договорить.

Из одной из дверей ближе к большому дому — скорее всего, за ней была кладовая, не мастерская, — вышел эльф; под мышкой у него была зажата вощеная табличка для письма, которую он, почти не глядя и не замедляя шага, быстро спрятал в переброшенную через плечо сумку.

С первого взгляда этого эльфа можно было бы спутать с нолдор, но со второго не ошибся бы уже никто: по-синдарски низкие скулы дополнял характерный разрез по-синдарски же тёмных глаз. Он не сбавлял шага, резко и быстро оказавшись между Арэдель и сыновьями Феанора. Обернулся и посмотрел на них прямым взглядом из-под чёлки, делающей взгляд хмурым, суровым и неприязненным — точнее, впрочем, подчеркивающей все эти свойства. Одновременно он казался гораздо старше обоих братьев — и почти что ровесником, если не младше. Двойственность тревожила и мерцала — почти как невидимые нити, раскинутые по лесу.

— Как вы смеете говорить в моем доме на языке убийц? Да ещё и так громко.

Арэдель обернулась к нему всем телом — одним быстрым, собранным движением; стиснула пальцы опущенных вдоль тела рук — на мгновение даже показалось, что она готова броситься на Эола с кулаками.

— Посмотрите, вы испугали мою жену. Из-за вас ей придется заново набирать воду. — Эол не сделал, впрочем, никакой попытки поднять ведро или помочь ей как-то еще. Только положил Арэдели ладонь на плечо и сжал пальцы. Её ладони тут же разжались — словно бы жест Эола успокоил ее. Но то была одна видимость — напряжение не ушло из ее позы целиком.

— Жену? — Куруфин уцепился за слово, переводя взгляд поочередно с Эола на Арэдель. Первыми в нем опять заговорили подозрения — если Арэдель шпионила за ними ради Эола... Они давно уже не водили между собой дружбы, даже не виделись: он ведь сам говорил об этом брату. Даже если она ведет себя непохоже на себя — может, причиной этому ее же собственный выбор?

Сам Куруфин никогда не относил себя к тем, кто становится невольником чувств — но отрицать существование таких мотивов не мог. К сожалению.

Но если так — почему она не говорит сама за себя? Допустим, будучи с братьями один на один, она боялась возмездия и расправы; но теперь её мог защитить её... муж?

Тот, впрочем, никак не показал, будто слышал его вопрос.

— Лучше бы вам, голодрим, принести сейчас извинения, и убраться отсюда подобру-поздорову, — Эол цедил слова медленно, как вытекает смола из трещины в древесном стволе.

— А иначе — что? — Рука Келегорма уже нехорошо подбиралась к мечу. Куруфин бросил еще один короткий взгляд — так и есть, Хуан стоял рядом с хозяином в позе, говорившей о готовности напасть в любой момент — как только возникнет угроза хозяйской жизни. Горло его чуть подрагивало — намёком на угрожающее рычание.

Хуан никогда не нападал первым — и кто-то мог бы сказать, что это недостаток; если, конечно, этот «кто-то» не знал — быстротой реакции пес превосходил даже собственного хозяина, и намерения всех, с кем хозяин встречался, понимал, похоже, по запаху.

— Быть может, вы и забыли, чья это земля — неудивительно, учитывая, как быстро вы, народ изгнанников, превращаете в изгоев всех остальных. Но я не позволю поступить со мной так же, как с другими моими сородичами. — Эол тоже был вооружен — меч в до крайности простых ножнах висел у него на поясе, и среди здешних теней казался словно бы частью его тела. Он как бы невзначай провел по верхней части ножен ладонью — куда более ласково, подумалось Куруфину, чем касался только что Арэдели.

— Непохоже, будто ты бедствуешь, — заметил Куруфин. Он, в свою очередь, не двигался с места, только осторожно, шевеля одним только плечом, не переменив даже положения тела, поставил светильник на траву. При нем, в отличие от Келегорма, не было меча, только всё тот же кинжал; надежная и верная вещь, но обращение с ней требовало точного расчета — куда бить и как, никакой импровизации, никаких колебаний.

— Боюсь, вам, голодрим, не под силу оценить нужды исконного обитателя лесов. — Тон Эола звучал безукоризненно вежливо, однако язвительная насмешка в нём не давала бы считать беседу приятной, даже если бы она велась в другое время, в другом месте и по другому поводу. — Но не потому ли я не и терплю лишений, что избегаю вас, заморских пришельцев?

«А не из-за тебя ли, — мрачно думалось Куруфину, — кирпич для постройки торгового поселка на тракте нам пришлось возить сушей: оттого, что плоты на Келоне тонули загадочным образом? Не ты ли срывал нам торговлю с наугрим раз за разом, пока Карантир не перестал доверять устным договорам и не начал заключать письменные?»

— Да даже лайквэнди из тех племен, что отказались от нашего покровительства, не пускают стрел в почтовых птиц, летящих над Семиречьем! — почти выкрикнул, между тем, Келегорм, не привыкший держать подобные мысли при себе. — Это так ты нас избегаешь?

— На своей земле я могу стрелять в любых птиц, в каких пожелаю. На то она и моя. Но что вам в этом за прок теперь? Я не враждовал с вами, лорды. Я не приходил в ваши владения с недобрыми помыслами. Это вы приходите в мои леса. С железом, собаками, огнём... Этим вашим огнём, которого не гасит вода. — Эол неприятно улыбнулся — как будто едва ли не предлагал поджечь себя самого, облив факельной смесью из земляного масла и серы. — Чем я заслуживаю такого обхождения?

— Ты похитил нашу родственницу. И даже не скрываешь. Этого достаточно!

— Ты разве не слышал, князь голодрим? Она — моя жена.

Келегорм сделал шаг вперед, сузив глаза и сжав челюсти:

— Не говори бессмыслицы, о которой пожалеешь.

Куруфин начал маневр, по полшага отходя в сторону — пока взгляд Эола сосредоточился на брате и его псе, одинаково вздыбившим шерсть на загривке — в прямом и переносном смысле одновременно. Чуть моргнул, призывая второе зрение и позволил себе сплести новую мелодию — совсем простую, чтобы незаметно слиться с тенями, отводя глаза.

— Ты и твой брат можете взглянуть сами. — Рука Эола с плеча Арэдели переместилась на её щеку. Пальцы прошлись по выступающей скуле, коснулись края губ, спустились на шею. Тыльной стороной ладони, костяшками пальцев он провел по ямке между ключиц, приоткрытой воротником накидки.

Арэдель, за всю беседу мужчин не проронившая ни слова, застыла, уронив руки вдоль тела: она вроде и подавалась навстречу ленивой ласке Эола — дыша чаще, приопустив веки, — но словно бы было в этом нечто... чрезмерное; чрезмерная готовность поддаться. — Посмотрите и убедитесь, что перед вами — моя драгоценная супруга и будущая мать моего ребенка. — Эти последние слова Эол отчего-то выделил голосом особо. — Она — больше не ваша. Какие бы права вы на нее ни предъявляли, теперь это ничего не значит. В своем лесу я хозяин.

Интонация не давала покоя — и, моргнув, Куруфин перевел взгляд с далеких теней, сообщавших ему невольно едва ли не полный план усадьбы, вновь на фигуры, застывшие напротив друг друга…

На Арэдель.

Второе зрение, когда он глядел на живое, смазывалось — Куруфин мог сказать, разве что, твердое перед ним, мягкое или текучее; у целителей всё было с точностью до наоборот, как ему говорили. Но тем не менее, самое главное он видел ясно: они с Эолом действительно были женаты — мелодии их тел оказались связаны, слиты, хоть и звучал в этом созвучии какой-то едва заметный, на самой грани восприятия, но всё же отчетливый диссонанс.

Куруфин прищурился и различил еще одно — намёк на новую мелодию, размеренный быстрый ритм ещё одного сердца. И вновь — дурное, неправильное несходство: рассплетенность, разорванность рисунка между матерью и плодом, точно... точно она и не подозревала, что плод в ней есть. Их мелодии не были переплетены крепко, как должно; скорее на ум просилось слово «перепутаны». А ведь он, в свое время, смотрел на мать, когда она носила младших — и даже то, что их двое внутри одной песни, не казалось таким... неправильным.

Куруфин не мог определить, что именно ощущает при этом — но больше всего это напоминало отвращение.

Он тревожно обернулся к брату, но не успел ничего — ни окликнуть, ни предупредить: Келегорм уже бросился на Эола с мечом. На лице Эола застыла всё та же неприятная, широкая улыбка. К его чести, он вполне успел парировать удар, несмотря на скорость атаки.

Противники закружились по двору, прощупывая оборону друг друга. Меч у Келегорма был длиннее, но ненамного, и это не давало ему решающего преимущества. Эол коротким движением дернул и отбросил от себя наплечную сумку.

Арэдель так и не сдвинулась с места, только покачнулась и стиснула руки — у горла, заметил Куруфин, не на животе.

— У нолдор с женщинами не обращаются, как с вещами! — сквозь стиснутые зубы выплюнул Келегорм; брызги слюны задели лицо Эола.

— Меня не заботят обычаи преступного племени, — злобно огрызнулся тот, не забывая при том уклониться — уходя с неестественной гибкостью от ужасающего напора. — Рядом с твоим братом я не вижу его жены — значит, невелика цена верности ваших женщин!

— Ты, — одними губами выговорил Келегорм, удваивая натиск. Это было слишком грубо — настолько, что почти граничило с безрассудством и небрежностью. Куруфин не мог просить — требовать от брата, чтобы тот не поддавался на провокации, какими бы они ни были, но прищурился — и ясно различил, как завибрировали вокруг Эола нити его собственной Песни, которой был пронизан весь этот лес. Что бы тот ни задумал, это нужно было прекратить.

Рукоять Ангриста легко скользнула в ладонь, и Куруфин медленно, скрываясь в тень, избегая паутинного мерцания, шаг за шагом двинулся с места — подбираясь к сражающимся и дожидаясь момента, пока Эол не окажется спиной к нему. Нити звенели, натягиваясь всё сильнее.

Застыв в напряженной сосредоточенности, Куруфин не заметил, как именно закончился бой — Эол ли оступился, раскрываясь для выпада, Келегорм ли уловил секундную брешь в защите противника и безотчетно нанес удар — но только нолдорский клинок быстрее мысли метнулся вперед, безошибочно находя сердце.

...Сделалось вдруг неестественно тихо — слышно было, как закричала вдалеке какая-то ночная птица, и тут же умолкла. Келегорм, тяжело дыша, стоял над распростертым на траве Эолом, и последнее эхо металлического звона таяло вокруг них.

В Арэдель, наконец, будто что-то ожило — её взгляд метнулся к неподвижному Эолу, к острию меча Келегорма, с которого еще капала темная, густая кровь, к воротам усадьбы за их спинами; она судорожно втянула носом воздух, сделала несколько неверных шагов — как будто разучилась ходить, а теперь учится заново — и рухнула без сознания.