Методика Защиты (гет)

Примечания:

Дорогие читатели, это заключительная глава первой части. Я не ожидала, что она получится настолько объёмной, однако разбить её на две у меня рука не поднимается, потому что на мой авторский взгляд она объединена одной мыслью, которая выражена в названии, и разбивка может навредить стройности композиции. Однако для вашего удобства я отбила смысловые части тройными звёздочками. И для воодушевления на марш-бросок я предлагаю вам посмотреть этот восхитительный клип о Руфусе и Росауре, который нам сделали в подарок https://vk.com/thornbush?w=wall-134939541_10745

---

Любовь твоя — лишь клятвопреступленье,

Коль ты нарушишь клятву и убьешь

Любовь, которую клялся́ лелеять.

У. Шекспир, «Ромео и Джульетта»

Росаура видела перед собой чёрное клеймо на руке Джозефа Эндрюса, и в голове шумело. Она слышала плеск волн и мягкий, печальный голос, который давно пыталась забыть. Она чувствовала запах цветущего озера и пряного шалфея, который заставлял вспомнить, какими на ощупь были страницы книг, что читали они наперегонки, прижавшись щекой к щеке. И прикосновения, почти все — робкие, и взгляды, в основном — украдкой, и слова, где-то подсмотренные, но оттого — особенно клятвенные, всё это она силилась утопить под спудом, потому что всё это было заклеймено.

Как само имя Регулуса Блэка.

Он учился на год младше. Осень её последнего курса подарила им робкое, затаённое и томительное сближение, где каждый день был золотым стежком на шёлковой ленте их судеб. Зима оградила от внешнего мира то, что происходило между ними, непроницаемой стеной льда и загадки. А когда пришла весна, с ними наконец-то что-то случилось. В книгах они вычитали, что это зовётся «первая влюблённость».

Он признался ей, что его восхитила её смелость: остаться в стране, невзирая на цену — расставание с матерью. В среде чистокровных полгода переваривали скандал, который устроила напоследок Миранда, но никому и дела не было до её дочери — в свете мать настаивала, чтоб её называли по девичьей фамилии. Никому и в голову не пришло, что последний скандал разразился в маленьком доме на окраине Оксфорда под звон посуды и женские крики: мать всё лето раскачивала лодку, и, дождавшись, пока отца не будет дома, накануне учебного года решила зажать Росауру в угол, а та впервые в жизни показала зубы. На вокзал первого сентября Росаура отправилась одна, но как бы гордо она не расправляла плечи, для неё было ударом узнать, что мать действительно бежала на континент. Отец пытался её утешать — но был повержен сам, да и оставался далеко. В школе Росаура отдалилась от своих подруг, которые в открытую сплетничали о её матери. Кроме деликатного и сочувствующего Слизнорта, единственным, в чьём присутствии ей не приходилось сдерживать слёз обиды и тоски, оказался Барти Крауч — их объединила остервенелая погоня за лучшими оценками и самозабвенная подготовка к итоговой аттестации. Но Регулус Блэк… Регулус Блэк дал ей то, чего ни один человек не удосужился.

Он восхищался ею, преклонялся перед нею, воспевал её в коротких мрачных стихах, похожих на японские хокку. Он увёл её в мир, где не было потерь и разочарований — только сладкая нега, в которой они утопали. Он дал ей забвение, которое показалось ей спасением.

Когда Регулус Блэк брал её за руку, его пальцы были тонкие, длинные, прикосновения — мягкие и прохладные. Кожа его была до того белой, что отдавала в синеву. Запястья его были тонкие, как у девушки. Волосы он носил длинные, как и брат, как, впрочем, многие по тогдашней моде. Но его тёмные локоны лежали изящно, как на портретах тридцатых годов прошлого века. Смеялся он редко и почти беззвучно, но улыбался часто — ей.

У него были бескровные губы. Когда он её целовал, она чувствовала вкус речной воды.

Разумеется, они клялись друг другу в вечной любви. Под луной, над тихим омутом, с чадящей свечой и серебряным ножиком, воск и кровь капали на перевязанные ниткой пряди, смоляную и золотую, что в темноте казалась серебряной, а в ветвях ивы пел соловей.

Под теми же ветвями они кушали ягоды ежевики и казались друг другу Дафнисом и Хлоей.⁽¹⁾ Они никуда не спешили. Они были лучшими цветами, что юность взрастила в те годы. Чтобы понять, что с ними происходит, они читали Петрарку. Чтобы выяснить, что им делать дальше, они прибегали к Шекспиру.

Они оба вступали в священную рощу первого чувства. Оба были пугливы и смущены. Оба читали слишком много книг, чтобы разбить хрустальную тишину нелепым словом или небрежным жестом. Сердца их преисполнялись безумным трепетом, пропуская через себя каждую секунду в новом, совсем ещё неизведанном, но принадлежавшем им двоим мире грёз и дерзаний.

Они оба презирали то, во что превращали любовь их неумелые, неотёсанные сверстники. Для них же обоих любовь в первую очередь была искусством. Они оба были воспитаны так, что, вступив в этот возраст, сразу признали апогей красоты в античных скульптурах, а сердца их бились в ритме пятистопного ямба. К ежесекундным желаниям они относились как к слабости. Они преодолевали себя, потому что знали: лучшая награда достаётся терпеливым. Они наслаждались безвременьем, доступным только юности, и смаковали каждый шаг на тропе познания, отдавая предпочтение любованию. Они ваяли друг из друга шедевр, сдувая с кончиков пальцев золотую пыль.

А потом, уже после выпускных экзаменов, которые она сдала так блестяще, он, как и обещал, сделал ей подарок на окончание школы.

Он увёл её под старую иву, где было их тайное место, встал перед нею на одно колено и предложил ей свою руку. А на предплечье той белой руки было выжжено чёрное клеймо.

«Но ты клялась! Ты клялась, что будешь…»

Да, она приносила свои обеты. Но они были принесены богу любви, не смерти. Хотя многие поэты утверждают, что в наивысшем своём проявлении оно суть одно и то же. В то время они были оба до того экзальтированны и распалены, что с готовностью поверили бы в это, но у Росауры перед глазами всё стоял чёрный, выжженный на мягкой белой коже череп, хоть Регулус давно опустил рукав и даже убрал руку за спину, поднялся с колен. Он весь трясся. Он, всегда тихий, замкнутый и покладистый, до того редко выходил из себя, что сейчас будто сам боялся собственного гнева.

«Пойми, я так смогу тебя защитить! Это всё ради нас с тобой! Твоя мать здорово всех разозлила, они не дадут тебе жить спокойно, а я тебя защишу, они локти кусать будут, я заставлю кузину Беллатрису нести подол твоего свадебного платья! Они не тронут тебя, потому что я им запрещу! Потому что Тёмный Лорд поставит меня выше всех! Ты бы видела, как Он меня принял!»

Она стояла перед ним, недвижимая. Она вновь обратилась в статую, и он её обожал.

«Пойми, так будет лучше. Теперь мама точно на всё согласится! Осенью, как только я стану совершеннолетним, мы поженимся, это решено».

Она позволила усадить себя под сень старой ивы. Он говорил ей что-то и собирал золотую пыль с её волос. В его тёмных глазах восхищение уступало желанию. Он наклонился к её шее, и она заранее услышала хруст, с которым клыки пробьют кость.

«Ты должен убить меня? — спросила она. А когда он так ничего и не понял, сказала: — Он клеймит только тех, кто доказал свою преданность чужой кровью. Ты должен убить меня?»

Она смотрела на него как в последний раз и видела череп вместо лица.

…Что видела Росаура в лице Джозефа Эндрюса?..

Ужасное открытие и воспоминания, которые она мечтала вытеснить из своей головы навсегда, оглушили её, и застыть недвижимо перед юношей, чья судьба переломилась секунду назад, было крайне опрометчиво. Его корёжило от ярости, страха и унижения. Если бы над ним не стоял Эдмунд Глостер с палочкой в твёрдой руке, Эндрюс наверняка использовал бы эту заминку, чтобы напасть на Росауру и придушить её голыми руками. В конце концов, он был выше её на полторы головы.

И Эндрюс всё-таки дёрнулся. С палочки Глостера тут же сорвалась пара багровых искр. Эндрюс перевёл заплывший ненавистью взгляд на однокашника:

— Крыса.

Глостер повёл плечом и выжидающе посмотрел на Росауру. Она произнесла:

— Идём к Директору.

Глостер проводил их до каменной горгульи, которая при виде Росауры отпрыгнула в сторону даже без пароля — Дамблдор, несомненно, уже знал, что стряслось, и вот сам показался на ступенях винтовой лестницы, приглашая их войти. Только Глостеру он сказал, смерив его на редкость прохладным взглядом:

— Благодарю, мистер Глостер. Вы премного помогли профессору Вэйл. Однако даже такие ваши заслуги не позволяют мне закрыть глаза на нападение на студента. Я обговорю с вашим деканом этот вопрос. И я надеюсь, что могу положиться на ваше благоразумие, и вы не станете распространяться об этом происшествии. Не сомневаюсь, что со временем вся школа узнает об этом, но…

— Я не сплетник, сэр, — невозмутимо отвечал Глостер и чуть заметно усмехнулся: — Вы можете быть спокойны.

— А вы можете быть свободны.

Холодность Директора и заносчивость Глостера заставили Росауру задуматься о том, что «Экспеллиармус» — обезоруживающее заклятие, а не поджигающее. И ещё об этой занятной детали, что у Эндрюса вспыхнула мантия именно с того рукава, который скрывал клеймо. А ещё ей казалось очень странным, что Эндрюс носил метку, никак её не замаскировав. Рукава мантии и рубашки могли задраться и не подпаленные огнём. Судя по удивлённому лицу Эндрюса, он сам не ожидал, что его секрет выйдет наружу так запросто.

Оставалось только гадать, зачем Глостер столь явно подставил своего чуть ли не лучшего друга. Был таким ярым противником шовинистских идей?

Дамблдор выслушал рассказ Росауры о том, как она выследила Джозефа, но лицо его оставалось непроницаемым. На секунду Росаура поймала себя на мысли, не стоит ли она перед ним как та же провинившаяся школьница?.. В глазах Директора не было тепла или хотя бы намёка на удовлетворение. Скорее лишь только печаль и усталость.

И Росауру кольнула обида. Она чуть в лепёшку не разбилась, чтобы добраться до истины, выследить нарушителя порядка, а Дамблдор держался так, будто, во-первых, дано уже всё прекрасно знал, а, во-вторых, досадовал, что кроме него это теперь известно такой вот честолюбивой выскочке по имени Росаура Вэйл.

Когда Дамблдор обернулся к Эндрюсу, Росаура нащупала зачарованную книжечку в кармане. Написать Краучу, сейчас же! Вот то, чего он так ждал! Студент Хогвартса — Пожиратель смерти! Родители переполошатся, встанут на дыбы, и Дамблдору придётся открыть двери школы для последних сил прежней власти. Да, старый замок станет гарнизоном, но разве теперь это не безопаснее для всех? Зачем ждать, пока они ударят первыми? Если сюда придут те, кто способен дать отпор врагу, то и не придётся готовить детей в солдаты! Дамблдор ослеплён своим могуществом, полагается только на самого себя, позволяет себе роскошь руководствоваться соображениями гуманности, пытается сохранить руки чистыми… Вздор! Есть люди, которые могут сражаться, и они должны быть здесь, чтобы им удержаться.

…а среди тех людей есть один человек, который так дорог ей. И если она сейчас отдаст этого крысёныша на растерзание коршуну, то они встретятся, наконец-то встретятся и уже не расстанутся. Они будут бок о бок, и она даже сумеет его защитить!..

Тут Дамблдор провёл палочкой над рукой Джозефа. Клеймо побледнело и вовсе исчезло без следа.

— Иллюзия хитрая, нужно знать приём, чтобы её развеять, — сказал Дамблдор. — Те же чары, какими была сотворена ложная Метка над местом гибели профессора Норхема, я полагаю?

— Они самые, — выплюнул Эндрюс. Но выдерживать взгляд Директора он смог лишь пару секунд.

— Я уже говорил, Джозеф, — тихо промолвил Дамблдор, — в этой школе нет убийц. Но мне очень больно оттого, что ты взялся клеймить себя нарочно, будто бы твои руки уже в крови, и, более того, полагать это поводом для гордости. Пойми, такое не проходит бесследно, в отличие от этих чар. Тебе удалось обмануть и запугать детей, бесспорно. Но неужели ты думал, что обведёшь вокруг пальца взрослых? Если бы ты действительно совершил нечто подобное, ты бы сам себя не узнал... Но хуже всего вот что: в глазах тех, на кого ты пытался походить, ты посягнул на то, чего удостаиваются далеко не все. Они не спускают с рук такую дерзость, Джозеф.

Эндрюс побледнел и взгляда не поднял. Дамблдор тяжело вздохнул.

— Зачем ты за это взялся, Джозеф?..

Росаура подумала, что Дамблдор лучше самого Эндрюса смог бы объяснить причины этого поступка, но тут важно было другое: чтобы мальчик сознался сам. Однако тот мотнул головой:

— Я не должен перед вами отчитываться.

— Я лишь предлагаю поговорить, Джозеф.

— Не о чем тут говорить. Вы всё равно не поймёте.

— Мне жаль, что ты так считаешь.

— Да мне как-то плевать на вашу жалость, сэр. Вот только не надо делать вид, как будто вам на самом деле есть до нас дело.

— Я подал причину сомневаться в этом, Джозеф? Мне жаль вдвойне.

Печальный тон Дамблдора вывел Эндрюса из себя, и он вспылил:

— Вы думаете только о том, как вам выглядеть великим и мудрым! Чтобы вам предлагали стать Министром, а вы бы каждый раз отказывались! Потому что вместо того, чтобы действительно что-то делать, вы только занимаете своё золотое кресло и делаете вид, что всё про всех знаете и вообще уже преисполнились. Да пожалуйста, только не надо притворяться, будто у вас правда сердце болит за всех… тем более за таких, как я. Я против вас, ясно? — он ткнул в свою бледную руку, так и не одёрнув рукава. — Я сделал свой выбор, я знал, чем рискую.

— Ой ли? — негромко отозвался Дамблдор, казалось, ничуть не тронутый этой озлобленной речью. — Признаюсь, я… разочарован, Джозеф. Я… предполагал, что ты можешь натворить глупостей, но я надеялся, что ты всё-таки не станешь этого делать, с твоим-то умом.

— И на ваше разочарование, мне, положим, тоже плевать, сэр.

Дамблдор внимательно посмотрел на него.

— Боюсь, тебе не плевать на моё разочарование, Джозеф. Ты всегда пытался быть на хорошем счету, и тебе это прекрасно удавалось. Ты всегда был старательным, честолюбивым и способным. Ты всегда ставил себе планку выше носа, а меня, как и всех учителей, неизменно впечатляли твои упорство и успехи. Я не буду льстецом, если скажу, что ты — один из тех выпускников, кто подаёт большие надежды. И что же теперь… Как запросто ты рискнул всем тем, ради чего драл с самого себя по три шкуры все эти годы. Понимаю, гораздо проще заставить себя уважать и бояться не за академические успехи, а за принадлежность к людям, которые провозглашают себя учредителями нового порядка. Ты устал добиваться успеха, Джозеф, который всё равно слишком легко достаётся тем, у кого больше таланта. Я понимаю твоё желание самоутвердиться. Но я не понимаю, неужели ты не осознавал, что рано или поздно от тебя потребовали бы платы? Ты спрашивал себя, что бы ты сделал, если бы они захотели, чтобы ты пошёл дальше устрашающих надписей в тёмном углу?

Эндрюс потупил взгляд и закусил щёку.

— Да плевать, — огрызнулся он, но голос его дрогнул. — Если вы добиваетесь, чтобы я стал проситься обратно, то зря. Прогорел так прогорел.

— Так и сказать теперь твоим родителям?.. — будто в глубокой задумчивости произнёс Дамблдор, не глядя на Джозефа, но, конечно, прекрасно представляя, как дёрнулось его лицо. — Как объяснить им, почему их любимый, единственный сын будет исключён из школы на последнем курсе, а путь в мир, для которого он рождён, навсегда ему будет закрыт?.. Я помню разговор с твоей матерью, она так запросто поверила в то, что её сын — волшебник, и так радовалась…

— Хватит! — прокричал Джозеф Эндрюс, для которого каждое печально-ласковое слово Директора было сродни тычка ножом. — Не говорите мне о родителях…

— Но именно они пострадают от твоего решения больше всего.

— Нет! Они не пострадают. Я сделал это, чтобы защитить их, ясно? Потому что иначе никак! Кто нас защитит? Вы, что ли? Если бы вы были Самим Господом Богом, что бы вы сделали? Вы готовы всех повести на заклание, потому что так спасёте свою душу, как же! А я не хочу умирать! Он не пощадит никого! Он убивает, кого вздумается! Вы никого не можете защитить! Вы же видите, как все напуганы! Запугивать очень легко. Все вон как уже извелись, продержите так ещё пару недель, и все Ему в ножки бросятся, лишь бы это кончилось! Потому что вы не можете ничего сделать! Вы не можете нас защитить! Они запугали всех, и младших, и старшекурсников, они уже знают, что победили, а эти два месяца — так, кошки-мышки! Чтобы…

— Чтобы слабые духом, как ты, Джозеф, перебежали на нужную сторону, — негромко сказал Дамблдор, почти сокрушённо, и эта горечь выбесила Эндрюса совершенно:

— Да! Да, чёрт возьми! Потому что лучше быть крысой, чем мёртвым! Я не хочу умирать! Я не хочу, чтобы моих родителей распяли им на потеху! И я не хочу отказываться от волшебства! Они будут убивать таких, как я, или изгонять к магглам, а я не собираюсь отказываться от того, что моё! Я просто должен был доказать это, потому что Он, в отличие от вас, даёт гарантии!

— Едва ли ты видел самого Волан-де-Морта, Джозеф, иначе не говорил бы о гарантиях. Как я понимаю, человек, который дал тебе призрачную надежду…

— Я ничего не скажу! — вдруг резко выпалил Эндрюс.

— И научил тебя таким сложным чарам…

— Не спрашивайте у меня, я всё равно не скажу!

— И посулил тебе в награду настоящую Метку, произвёл на тебя глубокое впечатление своим положением и достатком и не преминул сказать, что умный волшебник будет использовать свой потенциал… безгранично. И достигнет всего, чего вздумает, и получит всё, что пожелает.

— Да, — глаза Джозефа налились яростью. — Пока вы сажаете нас на цепь, не даёте выйти за «рамки дозволенного», тот, кто действительно смел и умён, получит всё. А я не хочу быть на стороне проигравших. Моих родителей вы не защитите и меня не убережёте, потому что вам нужна личная преданность, а они… с ними можно договориться! И он сказал мне, что обо всём позаботится, если я…

— О, конечно, от тебя потребовали нечто большее, чем хулиганские надписи и фальшивая Тёмная метка…

— Да! Потому что я способен на большее! Потому что он увидел мой потенциал и не захотел его ограничивать! Они ценят таких, как я, а вы нас боитесь! И правильно, вам лучше бояться! Уже в эту субботу, в Самайн, всё решится, они свергнут правительство, а тем временем в школе…

Слова будто застряли у него поперёк горла. Росаура и глазом моргнуть не успела, как лицо его начало наливаться кровью. Он схватился за воротник, и тут всё его тело дёрнулось, будто его ударили кнутом.

— Он задыхается!..

Джозеф рухнул наземь, конвульсивно подёргиваясь, не издав ни единого звука. Когда Росаура подбежала к нему, она вскрикнула: лицо его чернело, словно по венам разлили чернила.

Дамблдор оказался тут же и взмахнул палочкой. Чёрная кровь замедлила свой бег. Но Джозеф всё ещё бился, точно рыба об лёд. Глаза его закатились. Росауре показалось, что свет чуть померк, и тут же ощутила, словно что-то большое и очень тяжёлое расширилось в пространстве. Уши заложило, по всей комнате прошла мощная вибрация. Росаура опёрлась о пол, не выпуская окостеневшей руки Джозефа Эндрюса, и подняла взгляд на Дамблдора. Его лицо тоже всё потемнело, как темнеет небо в грозовую пору. Морщины обозначились резче, точно выскобленные мастером по старому дереву, а серебристые волосы старого чародея развевались от неведомого ветра. Его голубые глаза, устремленные единственно на несчастного ученика, излучали сейчас яркий свет. И Росаура поняла, что то гигантское и тяжёлое, что заполнило пространство, было силой Альбуса Дамблдора, которую тот направил в противоборство с проклятьем, донимающим ребёнка.

Росаура смутно различала, когда всё закончилось. В голове звенело, а перед глазами мутилось. Она почувствовала только, что рука Джозефа Эндрюса чуть расслабилась и потеплела. Она ещё раз проморгалась и увидела, что Дамблдор вливает в приоткрытый рот Джозефа алые капли с небольшого флакона. Росаура перехватила запястье Эндрюса.

— Пульс очень медленный, — тихо сказала она, надеясь, что собственный голос не звучит слишком слабо.

— Я усыпил его, — отозвался Дамблдор. — Его нужно перевести в Больничное крыло…

— Но что с ним случилось?!

Альбус Дамблдор с невыразимой болью глядел на бесчувственного юношу и дрогнувшей рукой коснулся его белого лба. Отвёл влажную прядь белокурых волос.

— Мальчик нарушил Непреложный обет.

Рот Росауры раскрылся в беззвучном ужасе.

— Не целиком, договорить не успел, иначе был бы уже мёртв, — продолжал Дамблдор. — Он не назвал имени человека, который завербовал его, и не озвучил всех планов, в которые его посвятили, это его и уберегло.

— Это произошло в позапрошлую субботу, сэр, — тихо сказала Росаура. — На Клубе у профессора Слизнорта, там был…

— У нас нет никаких доказательств, чтобы обвинять кого бы то ни было. Нельзя исключать, что мистер Эндрюс завязал опасные знакомства ещё до приезда в школу.

Росаура хотела поспорить, но заметила, что Дамблдор отвёл взгляд. И подумала о Слизнорте. Не мог же Дамблдор так беспечно игнорировать очевидные факты… Значит, просто прикрывал старого друга? Ведь если станет известно, что на его собрании ученики подвергались такой опасности, расправа от разгневанных родителей будет быстра…

Росаура очень хотела встать и уйти подальше отсюда, но Дамблдор не вставал с колен подле бесчувственного ученика, и она сама продолжала сидеть на полу, поджав ноги, совсем как маленькая напуганная девочка.

— Не лучше ли сразу в Мунго? — спросила она об Эндрюсе.

Дамблдор поднял на неё странный взгляд, и что-то подсказало Росауре: настал черёд пройти испытание.

— Вы полагаете, в Мунго он будет в безопасности?

Росаура запнулась на полуслове. Этот мальчик связался с силами, которые превосходили его в сотни раз. Он дерзнул причислить себя к ближайшим последователям опаснейшего преступника и взял на себя обязательства перед его представителем посеять ужас и страх в сердцах своих товарищей. Вот только в школе о его проступках знало лишь три человека: Директор, молоденькая учительница и одноклассник. А за пределами школы он оказался бы под угрозой расправы, которую учинили бы над ним за излишнюю самонадеянность и проваленное задание террористы, что вырезают семьи и сжигают посёлки потехи ради.

Более того, он окажется под угрозой, если ещё хоть одна живая душа узнает о том, что он попался. Сердце Росауры сжалось, когда она медленно поднялась и жёсткий уголок зачарованной книжечки в потайном кармане кольнул её в бок. У террористов длинные руки. А единственное значимое различие между Бартемиусом Краучем и Альбусом Дамблдором было, быть может, в том, что для первого человеческая жизнь была фигурой на шахматной доске, а для второго — звездой на небесном своде.

Конечно же, Директор не просто не исключит Джозефа Эндрюса из школы, но и не даст ему покинуть её пределов. И так же бережно сохранит эту страшную тайну о заблудшей душе.

И того же он ждёт от неё, Росауры.

Тогда как она ждала совсем другого от этой долгой ночи. От всех своих трудов и дерзаний. Надежд и стремлений. Ведь сердце её стремилось единственно к одному человеку и успело опьяниться надеждой, что встреча состоится теперь, благодаря её маленькому триумфу… Альбус Дамблдор, конечно, всё понимал, наверняка давно уже знал, видел её всю как на ладони и… даже теперь ни слова ей не сказал. Лишь обозначив свою позицию и оставляя ей выбор — выйти вон и всё-таки черкнуть пару слов первому из двух господ, которым она всё это время служила. Сделать по-своему. Так, как ей хочется. Ради своего счастья.

«Но что за битва, в которой солдатами станут дети?..»

Стоило признать: он сам бы никогда такого не пожелал. Надежду, выторгованную за такую цену, он бы отверг. И неважно, как у неё щемит сердце.

Когда она уходила прочь, то не отнимала руки ото рта всю дорогу, пока не оказалась в своей крохотной спальне под скошенной крышей старого замка. По ней барабанил мерный октябрьский дождь. Росаура повалилась на кровать, и простыни показались ей холоднее речных вод. И только опустив лицо в подушку, она убрала руку, открывая путь рыданиям, которые всё равно никто бы не услышал.

* * *

Последнюю крупицу покоя она потеряла. Ночами её изводили безликие сны, которые были сильнее настоек, капель, чугунной усталости. Она вспомнила слова Сивиллы о том, что во сне тело не устаёт — и правда, измотанной просыпалась её душа, будто её за поводок таскали по лабиринту, из которого не было выхода.

Днём она пыталась бодриться. Остались ещё курсы, с которыми она не проводила урока в «пристанище», и в понедельник ей даже удалось воспрянуть духом, порадовавшись вместе с на редкость покладистыми второкурсниками. Она поймала себя на мысли, что, зайдя вслед за ними в просторный шатёр, она выискивала на голубом полотне звездочку и для себя. И с детской надеждой загадывала желание, а может, твердила молитву: «Пусть всё у всех будет хорошо, пожалуйста. Пусть всё у всех…» Совершенная глупость и даже жалкое состояние, неужели всё, как она может облегчить себе жизнь — это впасть в детство? Но ей было хорошо с детьми в те недолгие часы. И, кажется, они были не прочь взять её под крыло.

Однако во вторник она ощутила, насколько тонок был лёд, на котором она пыталась удержаться.

На занятии с третьим курсом Гриффиндора она расстелила поляну, где им предстояло воздвигнуть своё пристанище. Росаура очень надеялась, что это будет той самой управой на этих безбашенных хулиганов, которые, конечно, донельзя обаятельные, милые, улыбчивые, из раза в раз превращали урок в балаган, если не бойцовский ринг — потому что стояли в паре со слизеринцами. Склонившись над классным журналом, она была намерена биться за успех этого занятия насмерть.

— Аббот?

— Здесь!

— Блумсберри?

— Тута!

— Блумсберри!

— Да тут я, тут!

— Рискуете оказаться «там», то есть за дверью. Лавацки?

— Здесь, мэм.

— Мауэрс?

— Присутствует!

— А воспитание у вас отсутствует, Мауэрс. О’Фаррелл?

Перо в её руке споткнулось о тишину.

— О’Фаррелл!

— Не здесь.

Росаруа сморгнула и подняла взгляд. Макушки детей колыхались перед ней, как беспокойное море, но как она ни старалась разглядеть золотые кудряшки и вздёрнутый нос Фионы О’Фаррелл, всё твердило об одном: Фанни не было на уроке.

Обычное дело. Ученики заболевают. Задерживаются на предыдущих уроках. Прогуливают, в конце концов. Почему же перо так дрожит, что лучше бы его отложить от греха подальше, пока никто не увидел…

Но ведь и руки дрожат.

— А где она? Приболела? Вы же в такую погоду шарф только как факультетское знамя используете.

— Нет-нет, она не приболела, мэм! — спохватилась подружка Фанни, светловолосая девочка унылого вида, Элен. — Она ещё вчера вечером уехала, её отпросили у профессора Макгонаглл.

Росаура сцепила руки под столом так, что ногти вонзились в ладонь, будто до кости.

— Куда же её отпросили?

— Домой. Там что-то семейное…

Росаура порывисто встала. Слишком часто. Слишком часто за последний месяц детей забирали прямо с уроков, отпрашивали на несколько дней, потому что в их семью приходила беда и требовала к себе почтения.

И Росаура ещё слишком явственно помнила всхлипы и дрожь Лоры Карлайл, в одночасье осиротевшей.

— У неё у брата день рождения!

Росаура зажмурилась и заставила себя сделать три мерных вдоха подряд. Что же с ней творится… Его непоседливая племянница просто не явилась на занятие — а она со страху уже чего только не вообразила… А потом вспомнила горькие слова Алисы:

«А вот его матери приходится некрологи просматривать. Хороший он способ придумал не тревожить лишний раз родных: если вдруг что, они узнают в последнюю очередь!»

Фанни прибежала к ней на следующий день.

— Профессор, как же жалко, что я пропустила ваш урок! Ребята мне всё рассказали, ой, это, наверное, было так замечательно, а что, мы больше не будем так делать, совсем-совсем?..

— Почему же, — рассеянно отозвалась Росаура, делая вид, что очень занята бумагами на столе, которые благодаря муштре Макгонагалл приучилась держать в идеальном порядке, — может быть, и проведём, но…

— Ах, как это было бы здорово! Элен показала мне свою звёздочку, ну просто жуть как чудесно! И я всё поверить не могу, что ребята вместе с этими гадюками шалаш строили…

— Студенты Слизерина, Фанни, воздвигли своё отдельное пристанище, но на той же поляне. Ребята сами решили, что во избежание кровопролития так будет лучше.

— Но вы же пошли в гости к нашим!

— Я побывала и у тех, и у других.

— Но у нас первыми!

— Потому что вы разнесли бы всё в первые же три минуты, если бы я не уделила вам внимания.

Фанни весело рассмеялась, а Росаура закусила губу. Отчего-то вид сияющей Фанни был ей невыносим. Её улыбка и правда грозила спалить всё дотла, тут он был прав, впрочем, как и всегда.

— У тебя, кажется, Травология следующая, Фанни?

— Угу.

— Не опоздаешь?

— Угу…

Росаура в пятый раз поменяла местами журналы и попробовала, остро ли заточены карандаши, безжалостно воткнув их в ладонь.

— Он так и не пришёл на день рождения Коннора.

Росаура посчитала, что недостаточно убедилась, хорошо ли заострены грифели. Конечно, не самым лучшим образом. Можно было бы и поострее.

— А ведь он обещал!

Один из карандашей сломался, и Росаура вскинула голову. Ей показалось, что увидела своё отражение в лице тринадцатилетней девочки — на нём была та же тоска и боль, что в сердце Росауры, разве что примешалась ещё бессильная ярость, отчего брови её сошлись резким углом над вздёрнутым носом.

— Фанни…

— Да, я знаю, мама говорит, он теперь очень занятой, но он всегда был занятой, он всегда этим и отнекивался, ну да, да, я понимаю, папа сказал, что сейчас у него очень ответственный пост, и вообще я должна гордиться, но когда папа это сказал, знаете, что? Бабушка заплакала! Она вообще последние дни всегда плачет, мне об этом никто ничего не говорит, конечно, но я когда её увидела, сразу всё поняла, ну вот и почему он не пришёл, как он мог не прийти?!

— Фанни…

Фанни вздрогнула, опомнившись. И неизвестно, что увидела она в глазах своей молодой учительницы, о которой и думать уже позабыла, но вместо того, чтобы стушеваться и выбежать вон, как-то очень тоскливо вздохнула и тихонечко сказала:

— Неужели его начальник не понимает, что у него тоже есть семья? Ну ведь дают ему там отдохнуть или прилечь поспать хотя бы на полчасика. Не держат же его там на цепи! Так значит, он мог бы прийти хотя бы на пять минуточек!.. Просто… просто он не захотел. Когда очень хочешь или тебе очень важно, ты это сделаешь. А он не пришёл.

Печаль, что легла на лицо Фионы О’Фаррелл, была тяжёлой и мрачной, точно разлитый свинец.

— Просто он уже нас не любит.

— Наоборот, — сказала Росаура, — именно сейчас он особенно любит.

— Нет. Он всё это время пытался разучиться нас любить и вот разлюбил. Как бы перерезал спасательный трос, понимаете?

Росаура медленно вышла из-за стола.

— Ты спрашивала, что ты пропустила, Фанни. Я расскажу. Мы с ребятами, когда ловили падающие звезды, вспоминали самое дорогое, что у нас есть. Что согревает наше сердце. Ведь это не только заветные мечты, правда? Это ещё и драгоценные воспоминания. И — любовь к тем людям, которые дороги нам. Не нужно злиться, не отравляй гневом то, что горит внутри тебя, даже если тебе от этого бывает больно. Просто… думай о том, что от твоей обиды ему станет ещё тяжелее. Он бы очень хотел, чтобы ты думала о нём хорошо.

Фанни вздохнула.

— Ну, конечно. Ведь он самый лучший! Просто… — она сильно нахмурилась, сцепила руки так, что ногти вонзились в костяшки. — Просто я боюсь за него. Это плохо, да? — она резко подняла взгляд. — Я должна быть храброй, как он, это плохо, что я так боюсь!

Росаура смотрела на Фанни. Сколько эта девочка знает того, что ей, Росауре, неведомо, как запросто её самый сбивчивый рассказ мог бы напоить её сердце! Как хотелось Росауре обнять её, пригладить кудрявые волосы, заглянуть в ясные, доверчивые глаза и говорить, говорить всё — о нём, а Фанни отвечала бы охотно, потому что они обе желали бы спрашивать с него все клятвы, которых он осмотрительно не давал.

Росаура сказала:

— Мы всегда боимся за тех, кого любим. И храбрость в том, чтобы продолжать любить, как бы ни было страшно.

Глаза Фанни распахнулись, и в них сверкнула искорка.

— А вы тоже его любите?

Росаура опешила, думая об одном: улыбка Фионы О’Фаррелл напоминала о том, как мало нужно человеку для счастья. А Фанни в ошеломлённом молчании Росауры углядела то, в чём нуждалась — надежду и простор для мечты.

— Я никому не скажу!

А что тут сказать… Порой Росауре хотелось о том закричать, только чтобы он услышал и не смог уже отвертеться. Чтобы он посмотрел ей в глаза, и вместо терзаний, догадок, сомнений и страха их обоих заполнило бы спокойствие и непоколебимая уверенность, какая приходит в тот миг, когда не приходится лукавить с собственной совестью. Но вместо того, чтобы дать им обоим вздохнуть свободно и обрести смысл в эти тёмные и холодные, последние дни октября, он отстранялся и вовсе её избегал.

Единственное письмо, которое она получила за последнюю неделю в ответ на полдюжины своих, было краткой запиской:

«Ни в коем случае не покидай школы».

* * *

Вечером четверга Дамблдор собрал весь педагогический состав в учительской. Пришла и мадам Пинс, и Хагрид, и угрюмый завхоз Филч со своей драной кошкой, и даже мадам Помрфи отлучилась на полчаса из лазарета. Все преподаватели были очень уставшие после долгого рабочего дня, но не только утомление угнетало их — они не могли сделать глубокого вдоха из-за тревожного предчувствия, что костью стало поперёк горла.

Последняя неделя октября не потрясла их громкими происшествиями, но будто поэтому и было ещё тягостнее. Не нужно было быть особенно чувствительным человеком, чтобы ощутить, как липкая судорога дурного предчувствия проходит по позвоночнику.

Дамблдор задерживался, и преподаватели предались любимому занятию, которое лучше всего помогает снять напряжение: рассказам об экстремальных происшествиях на уроках, когда всё висит на волоске между жизнью и смертью (что случается в работе педагога примерно три раза на дню), а также обсуждениям учеников. Но вскоре всё свернуло в единственное русло.

— Записываем, коллеги, тема сегодняшнего собрания: «Как не позволить современному студенту сожрать тебя с потрохами», — балагурил профессор Маггловедения. — Вы не проведёте нам инструктаж, Сильванус? — обратился он к профессору по Уходу за магическими существами, чей потрёпанный облик служил не лучшей, зато самой правдивой рекламой его предмету: вместо правой руки и левой ноги (которые в разное время пошли на завтрак и обед тем фантастическим тварям, с которыми ему приходилось иметь дело), у него красовались жутковатые протезы, а ухо так и вовсе было одно, замены ему не сыскалось.

Сильванус Кеттлберн, профессор по Уходу за магическими существами, пожал плечами (точнее, дёрнул плечом, не отягчённым протезом):

— Если коротко и доступно, то в стрессовой ситуации пути два: бей или беги. Некоторые ещё предпочитают замереть на месте и прикинуться падалью.

«Это про меня», — подумала Росаура.

— Кажется, это наш вариант, — подхватила профессор Древних рун. — Бить детей плохо, бежать нам некуда, поскольку оставить детей без присмотра ещё хуже. Остаётся прикинуться мёртвыми, а потом восстать и призраками донимать их за несданную домашку до конца их дней.

— Боюсь, профессор, сейчас наши проблемы несколько серьёзнее, чем халатное отношение к домашней работе, — деликатно поправил профессор Флитвик.

Росаура покосилась на декана Когтеврана, чисто божьего одуванчика четырёх футов роста,⁽²⁾ между тем отчего-то имевшего славу лучшего дуэлянта Дуэльного клуба, упразднённого лет сорок назад. Из-за того, что по росту профессор Флитвик смахивал на ребёнка, а голосок у него был писклявый, точно у домового эльфа, его всегда было сложно воспринимать всерьёз, а ещё создавалось впечатление, что он, как и все когтевранцы, витает в облаках и не находит причин спускаться от своих абстрактных построений и формул заклинаний (он преподавал этот предмет). Росаура не была уверена даже, что Дамблдор посвятил Флитвика в подробности истории Джозефа Эндрюса. Так, для всех преподавателей (вероятно, за исключением Макгонагалл) и любопытствующих студентов, было объявлено, что Эндрюс слёг с заразной болезнью, которую подцепил в Хогсмиде (заодно и веский предлог запретить походы в деревню на ближайшие выходные), и теперь лежит в изоляторе. Он и вправду лежал в изоляторе, и его каждый день осматривал целитель из больницы Святого Мунго, но большего Росаура не знала. Родители не могли навестить его, поскольку были магглами, и Дамблдор встречался с ними лично.

— И почему мы говорим, «наши проблемы», — фыркнула профессор Нумерологии. — Эти спиногрызы зарвались хуже некуда. Их разгул должен быть их проблемой! Они будто совсем не боятся вылететь из школы. Что с ними будет без образования? Они слишком привыкли быть безнаказанными. Что мы можем делать — только баллы отнимать, с родителями поговорить, а образование фактически-то обязательное, мы же самых последних тупиц с курса на курс тянем, чтоб они хотя бы пару СОВ наскребли! Я знаю, — раздражённо добавила она, перекинув ногу на ногу, — что наш уважаемый Директор не приемлет «антигуманных методов». Но разве исключить самых отъявленных хулиганов — так уж антигуманно? Не антигуманно ли оставлять их вместе с нормальными детьми?

— При прежнем Директоре провинившихся заковывали в цепи в Подземельях… — мечтательно протянул из своего угла завхоз Филч.

— Не закинуть ли их в Запретный лес? — воодушевился профессор Маггловедения. — Формально они останутся на территории школы. Если у них шило в одном месте, — он любил ввернуть маггловскую поговорку, которую половина собравшихся не понимала, для него это был академический язык трёхступенчатых формул, — пусть перебесятся там, выживут в течение трёх дней — молодцы, сами приползут умолять, чтоб их обратно впустили!

— Я могу выпустить соплохвостов, — совершенно серьёзно кивнул головой (точнее, наклонил её на тот бок, где не было уха) профессор Кеттлберн.

— Тогда я этого, с ними пойду, значит, — пробасил Хагрид, всерьёз встревоженный.

— Это самостоятельная работа, Хагрид, — ухмыльнулась профессор Нумерологии, — внутрисемистровая аттестация, понимаешь?

— Да нельзя ж так с детями-то!

— А мне нравится, — хищно улыбнулась профессор Древних рун и в упор посмотрела на профессора Маггловедения, переплетя чуть зеленоватые пальцы с длинными ногтями, — вы большой оригинал, Гидеон. Ребятишкам нужна встряска. А то они себе звёздочек с неба посрывали и теперь о прогулках по радуге мечтают! — и она язвительно рассмеялась.

Росаура поджала губы. Она не сомневалась, что её подход у многих вызовет в лучшем случае снисходительную усмешку, а то и откровенную насмешку, и скорее удивилась, как её всё-таки это задевает сейчас, когда сердце её изнывало в гудящей тревоге совсем о другом.

— А это было бы неплохо устроить, — громко сказала Макгонагалл. Росаура обречённо вздохнула — конечно, у всех нервы ни к чёрту, вот они и хотят сбросить напряжение, выбрав её козлом отпущения. Однако от следующей фразы Макгонагалл Росаура задалась вопросом, а не снится ли ей сон: — Мои первокурсники наконец-то стали спокойно спать по ночам, а девочки с третьего курса украсили свою спальню этими самыми звёздочками. Изящное волшебство, профессор, — Макгонагалл кивнула Росауре через всю комнату, а заодно обвела грозным взглядом коллег, на случай, если вздумают прекословить. — Дети наконец-то получили то, что даёт каждому ребёнку уверенность и спокойствие. Они у нас здесь оторваны от семей, на то, чтобы преодолеть этот стресс уходит уйма времени, а учитывая обстоятельства, я ещё удивляюсь, как первокурсники поголовно не запросились домой ещё в сентябре. Наши ежедневные увещевания, пожалуй, как-то помогают студентам держать себя в руках, — Макгонагалл говорила о том, что деканы факультетов обязаны были каждый вечер проводить в гостиных небольшие беседы, — но нам всем стоит взять на заметку приём профессора Вэйл. Дать почувствовать детям, что школа — их второй дом, а не острог.

И, чуть возвысив голос, Макгонагалл заключила:

— Благодарю вас, профессор. Хоть кто-то соизволил подумать о детях, а не о выполнении учебного плана.

Росаура опустила взгляд. Ещё месяц назад её бы просто разорвало от тщеславного восторга. А гордость ещё бы нашёптывала ей, что принимать похвалу от заклятого врага — дело позорное, и ни в коем случае нельзя краснеть от удовольствия! Но теперь Росаура испытывала благодарность. Однако не сумела выразить её и взглядом — пришёл Дамблдор.

Все затихли, но едкого, злобного настроя не растеряли. Коллектив, очевидно, раскалывался на три неравные части. Одни не желали признавать проблему и подзуживали, другие признавали проблему и не хотели иметь к ней ни малейшего отношения, а немногочисленные третьи были очень серьёзны и ещё пытались найти какой-то выход, хотя лучше прочих должны были понимать, что шансы как-то выкрутиться стремятся к нулю.

— Мы оказались в серьёзном положении, — заговорил Дамблдор. — В школе привыкаешь к рутине, к тому, что всё идёт своим чередом. Мы всегда переживаем о детях и держим руку на пульсе, но можно подумать, что все наши тревоги ограничиваются тем, чтобы в июле из школы уехало столько же студентов, сколько приехало в сентябре. В целом, наша нынешняя проблема может быть сформулирована и так, только масштаб бедствия разительно шире.

Дамблдор выдержал паузу, окинул всех внимательным взглядом.

— Сердца детей отравлены, — сказал он. — У кого — страхом, у кого — отчаянием, у кого — нетерпимостью, у кого — завистью или злобой. С нас ещё спросится за это, но сейчас главное не допустить катастрофы. Я обращаюсь к вам за помощью.

Это было так странно слышать… Великий Альбус Дамблдор просит о помощи. Но, кажется, это его ничуть не унижало, не смущало. Быть может, и в этом была его хвалёная мудрость.

— Глупости, на которые готовы некоторые дети, могут представлять серьёзную опасность для других детей. И даже для учителей. Более того, мы здесь привыкли, что мир заканчивается школьной оградой. Нам придётся вспомнить, что это не так. Есть дети, которые слишком пристально следят за действиями лорда Волан-де-Морта.

Кого-то передёрнуло, кто-то глухо вскрикнул. Росаура против воли ощутила холодное дуновение страха. Дамблдор подождал и продолжил:

— В подростковом возрасте детям свойственно творить себе кумира. Увы, и это вновь камень в наш огород, в школе есть те, кто выбрал своим кумиром этого… человека. Вы могли заметить, что они стремятся всецело ему подражать. Локальные происшествия, межфакультетское напряжение — в какой-то момент это начало выходить за привычные рамки, и сейчас дело принимает крутой оборот. У нас есть все основания опасаться, что тридцать первого октября приверженцы идей чистокровности возьмутся осуществить нечто, что они сочтут грандиозным и пугающим. Акт устрашения, который на этот раз потрясёт всю школу. Наша задача, уважаемые учителя и сотрудники, предотвратить это.

Повисла колкая, неудобная тишина. Скептики едва ли впечатлились, конформисты заёрзали, идеалисты нахмурились.

— Вы говорите так, Альбус, будто есть серьёзные причины опасаться, что за пределами школы… ситуация примет критический оборот, — тщательно подбирая слова, высказался профессор Маггловедения.

— Причины есть, Гидеон, — сказал Дамблдор. — Я понимаю, мы все здесь в изрядной доле эскаписты, заперлись в замке и разделяем мечты и фантазии подрастающего поколения, однако я полагал, что уж вы-то следите за новостями, по крайней мере, маггловскими.

Профессор Маггловедения несколько стушевался. Но вперёд подалась профессор Астрономии:

— А я вообще не понимаю, почему мы так тревожимся, коллеги. Разве эти... возмутители спокойствия... имеют дурные намерения против студентов? Почему нас так беспокоит ситуация вне школы? Даже если там что-то и поменяется, разве мы не сможем договориться с их лидером? Школа всегда держалась в стороне от политики, не понимаю, почему сейчас возникли какие-то опасения, что на нас как-то скажется политическая ситуация. Мне кажется, вы раздуваете из мухи слона, уважаемые.

Макгонагалл поглядела на неё как на сумасшедшую, кто-то фыркнул, однако нашлись и те, кто согласно закивал и обратил на Дамблдора укоризненные взгляды, дескать, и правда, зачем так кошмарить-то! Мадам Трюк выругалась и принялась что-то втолковывать профессору Астрономии, не скупясь на выражения. Слизнорт вытер платком свою лысину. Макгонагалл решила взять ситуацию в свои руки:

— Празднование Хэллоуина нужно отменить.

— Но дети так его ждут! — воскликнула профессор Стебль. — Минерва, вы же сами только что говорили, как важно, чтобы дети почувствовали радость и спокойствие…

— Никогда не понимал, как можно чувствовать радость и спокойствие, когда все вокруг выряжаются нечистью и пауков засаливают, — хмыкнул профессор Маггловедения.

— Играя в страшилки, дети учатся преодолевать собственный страх, — говорила профессор Стебль, — все ведь понимают, что эти наряды и атрибуты — всего лишь игра, притворство, для смеха, и больше эти образы не кажутся им такими уж жуткими…

— Но, позвольте, для кого-то Хэллоуин, как это стало модно теперь называть, и сводится к «страшилкам», — фыркнул Слизнорт, — но для детей из уважаемых семей, с традициями, празднование Самайна всегда было значимым событием. Мои студенты, конечно, равнодушны ко всей этой мишуре, но они будут сильно разочарованы, если у них отнимут возможность встретить Самайн как полагается.

— Принести кровавую жертву в слизеринской гостиной? — съязвила Макгонагалл. Увы, её нападки, может, и вызывали симпатии, но в их противостояние со Слизнортом никто не лез. Она оставалась одна, гордая, разъярённая львица, а потому старый змей и не сильно переживал.

— Верно, праздник придётся отменить, — сказал Дамблдор, и все тут же смолкли, — но придумать, чем занять детей в грядущий уикэнд, жизненно необходимо. Нельзя допустить разброда и шатания. Детям должна быть обеспечена максимальная безопасность.

— Да запереть их всех в спальнях и дело с концом, — бросила мадам Трюк и закурила четвёртую папиросу. — Если есть угроза, что они тут всё к чертям подорвут, уж точно нельзя допустить большое скопление студентов в одном месте. И в Большой зал их лучше не пускать.

— Вы полагаете, они захотят друг друга отравить? — ахнул профессор Флитвик.

— Хуже, Филиус, они захотят отравить нас, — бросила профессор Древних рун.

— Это уже смешно, — нервно хохотнул Слизнорт, — если действительно есть опасения, что возникнут… недоразумения… то вполне можно на один день настоятельно попросить студентов оставаться в гостиных, сославшись на плохую погоду и, положим, какие-нибудь ремонтные работы. В гостиной же пусть будут присутствовать деканы…

— О, Гораций, мы, конечно, ничуть не сомневаемся в вашем чародейском мастерстве, — процедила Макгонагалл. — Однако на каждом факультете учится порядка семидесяти студентов. Если они одновременно совершат попытку нападения, едва ли вы сможете должным образом среагировать.

— Н-нападения?.. — Слизнорт поглядел на Макгонагалл как на сумасшедшую. — Чтобы мои студенты…

— Да, именно ваши студенты, — рявкнула Макгонагалл. — Именно ваши студенты заставляют нас ходить по коридорам, оглядываясь за спину, потому что впору ожидать непростительного под рёбра.

— Вы забываетесь, Минерва! — воскликнул Слизнорт.

— Студенты старших курсов уже достаточно обученные волшебники, чтобы нам оставаться настороже, — заметил профессор Маггловедения. — На прошлой неделе Теодор Гарвич проявлял нездоровый интерес к электрическим мясорубкам…

— Мне нравится идея с гостиными, — сказала профессор Нумерологии.

— Конечно, не вам же с ними там сидеть! — воскликнула профессор Стебль. — Нет, за своих-то я спокойна, они у меня паиньки, — косой взгляд на Слизнорта. — Но мы ведь не сможем держать их там вечно! Один вечер — ещё ладно, но как мы это объясним?

— У нас же не объявлено какое-нибудь там военное положение, Мерлин упаси! — поддакнула профессор Астрономии. — А если узнают родители? Они же нас на кол посадят за такое обращение. Нет, я решительно не понимаю, зачем так нагнетать!

— Про гостиные я имел в виду лишь настоятельную рекомендацию, которая будет выглядеть разумной ввиду внешних обстоятельств! — воскликнул Слизнорт. — Мы не можем совсем запретить детям ходить по школе. Это ведь почти как домашний арест, они имеют право знать, на каком основании…

— Быть может, изолировать только тех, кто представляет угрозу? — предположил профессор Кеттлбёрн. — Есть же у вас что-то наподобие черного списка, а, Дамблдор?

— В карцер! — осклабился из своего угла Филч.

Кто-то нервно рассмеялся, и учительская потонула в гуле возбуждённых голосов:

— Допустим, мы загоним их в гостиные на вечер. Но если в течение дня они успеют что-нибудь натворить?

— Они же все хитрые до невозможности. Быть может, они уже заложили в гостиные других факультетов какую-нибудь гадость, которая вырвется наружу только ночью на Самайн!

— Самайн! Из года в год какая-нибудь чертовщина творится! А помните, как в шестьдесят третьем…

— Вы понимаете, что если пострадает хотя бы один ребёнок, это будет катастрофа? А судя по всему, они готовятся чуть ли не разрушить школу до основания!

— А если старшие возьмут в заложники младших?

— Да напоить их всех к черту сывороткой правды!

— Волчий билет захотели, сэр?

— Вот так всегда, ты перед ними с бубном спляши, пальцем не тронь, а они тебя в грязи изваляют, сапогами затопчут, и хоть бы что, нам ещё молиться, чтоб и волоска с их головушек не упало!

— Нужно что-то предпринять, — качал головой профессор Кетллбёрн. — Нас тут шестнадцать, то есть… — он покосился на пустое кресло, которое имел привычку занимать Салливан Норхем; на кресло это никто не решался претендовать, но и никто не осмеливался его убрать, — ....пятнадцать взрослых волшебников, — Филч и Хагрид опустили глаза, — на три сотни детей. Да они запросто затопчут нас, как стадо кентавров!

— Надо усилить патрулирования коридоров, — попыталась рассуждать здраво профессор Стебль. — Они и носу сунуть не вздумают, если поймут, что на каждом шагу можно столкнуться с преподавателем.

— Да так уж носу не высунут! — разъярилась вдруг Макгонагалл. — Вы представляете, что будет, если, допустим, три старшекурсника, эти ваши кабаны, Помона, разом нападут в темном коридоре на мисс Вэйл?

— Так не пускайте мисс Вэйл в тёмный коридор! — фыркнула профессор Стебль.

— Чего они хотят? Что они собираются делать?

— Быть может, дорогая Сивилла нам расскажет? — с издёвкой пропела профессор Нумерологии. — Ну, милочка, не стесняйтесь, ваш пророческий дар сейчас был бы очень кстати! А то мы сидим как олухи, в небо пальцем тычем…

Трелони только плотнее запахнулась в свои шали, жалобно забренчав браслетами. Она сидела в рот воды набрав, и Росауре тягостно было смотреть на подругу. Ведь она действительно могла бы сказать… но кто бы стал её слушать!

— А вы не думаете, — подал голос профессор Флитвик, — что они могли догадаться о нашем намерении им помешать? Запереть в гостиных, даже если домой выслать. Они, конечно, те ещё оболтусы и далеко не все звёзды с неба хватают, невзирая на наши старания, однако… вы не можете отрицать, что в нашей школе учатся способные дети. И они вполне могут одурачить нас, если серьёзно возьмутся за дело. О, уверяю вас, они заготовили заранее всех чёртиков в табакерках. Те просто выскочат в нужную секунду, и мы ничего не сможем поделать, даже если очень хорошо подготовимся. По крайней мере, мои студенты точно найдут нестандартное решение и выберутся даже из завязанного мешка, подвешенного над пропастью.

— Вы будто гордитесь тем, что они отыщут любую возможность сбросить в пропасть нас, Филиус! — разгневанно зашипел кто-то.

Декан Когтеврана развёл руками:

— С грехом пополам, но мы все тут душу кладём на эту работу, господа.

— Да отправьте по домам всех семикурсников со Слизерина, и дело с концом. Или заприте их в Подземельях.

— Я бы попросил!..

— Благодарю вас, — возвысил голос Альбус Дамблдор.

Всё это время он сидел с отрешённым видом, чуть откинувшись в своём резном кресле. Росаура украдкой наблюдала за ним, и ей становилось страшно и горько оттого, как печать скорби отягчает тонкие черты старческого лица. Он знал непомерно больше их всех вместе взятых. Знал доподлинно имена детей, которых за последние полчаса предложили пустить на корм рыбам и четвертовать. Знал, что происходит за школьной оградой и к чему всё идёт. Знал, что всю муку ответственности ему не с кем разделить. Сотрудники, на которых он желал бы положиться, за редким исключением сами вели себя как дети, причём особой породы отличников: слишком боялись взяться за дело, в котором наверняка допустили бы ошибку.

Но если они боялись, что ошибка повредит их репутации и хорошему мнению о самих себе, то Дамблдор понимал: в деле безопасности детей ошибка будет стоить слишком дорого. Подавив тяжкий вздох, он подался вперёд и заговорил:

— Я хотел бы прояснить несколько деталей. Мы не будем устраивать за детьми слежку, водить под конвоем, стращать их, запирать под замок, сажать на хлеб и воду, выгонять на мороз и драть за уши. Любое насилие с нашей стороны — и они убедятся в своей правоте, а те, кто ещё колеблется, сделают неверный выбор. Те же, ради кого мы это сделаем, озлобятся и сочтут, что борьба может вестись только так, «око за око». Но в том-то и дело. Мы не должны защищать одних и преследовать других. Мы должны защитить их всех от них же самих. Любое разделение пагубно.

Все вновь замолчали подавленно, кто-то переглянулся. Профессор Нумерологии поднялась и пожала плечами.

— Знаете, я — преподаватель, а не нянька. Я знаю свой предмет, и при устройстве на должность я полагала, что этого достаточно. Мои сверхурочные усилия необходимо было обговаривать на берегу. Я здесь пашу как лошадь не для того, чтобы подставлять другую щёку. Если ситуация действительно критическая и все, кто останется в школе, будут вовлечены, прошу оформить мне больничный до следующей среды. Ничего личного, господа. Доброго вечера.

Она вышла.

Слизнорт покачал своей большой головой. Профессор Маггловедения многозначительно прокашлялся. Макгонагалл приняла вид мрачного торжества. Мадам Трюк сплюнула.

— Вы, Альбус, лучше отправите в свободное плавание половину педсостава, чем выпустите из школы хоть одного ученика.

— Верно, Роланда, — отвечал Дамблдор. — Мы все тут взрослые люди. Я никого не неволю. Ситуация для кого-то может показаться шокирующей и непредвиденной. Я не вправе требовать от вас… сверхурочной работы, которая если и окупится, то не на этом свете. И, быть может, профессор, — он чуть кивнул на дверь, — подала нам здравый пример. Лучше нам прояснить всё сейчас, чем в критический момент выяснить, что кто-то не готов взять на себя необходимую ответственность. Это не плохо, я не желаю никого устыдить. Я призываю вас быть честными с самими собой. И на эффектных жестах я не настаиваю. Вы можете подать мне прошение завтра в течение дня и получить оплачиваемый отпуск на несколько дней. Даю вам моё слово, что на наши трудовые отношения ваше решение никак не повлияет.

Как бы легко и непринуждённо ни говорил Дамблдор, молчание всё же было тягостным.

— Мы должны постараться ради самих же детей, а не ради собственной педагогической репутации, — сказал Дамблдор чуть погодя. — Мы должны сделать всё, чтобы они не совершили роковую ошибку. Я не сомневаюсь, что мы можем быстро устранить любое тёмное колдовство, на которое они решатся, и я не стал бы сгущать краски, опасаясь, с позволения сказать, жертв, по крайней мере, не в том смысле, в каком мы привыкли к этому слову. Но они сами станут жертвами собственной злобы, если мы не поможем им. Если мы не предупредим их опрометчивый шаг. Не дадим им повода его совершить. Ведь, видите ли, если мы запрём их в гостиных и проверим всех детекторами лжи и вредноскопами, то, положим, на этот уикенд мы будем спокойны за безопасность детей. Но что даст нам гарантию, что через неделю опасность минует? Нужно загасить в них желание вредительствовать, а не связывать им руки.

— Не поздно ли, Альбус, говорить высокие речи о терпимости? — горько усмехнулась мадам Трюк.

— «Непротивление злу насилием», — вздохнул профессор Маггловедения, — хоть когда-нибудь это срабатывало на практике?

— Но, позвольте, — сорвался Слизнорт, — как вообще можно всерьёз размышлять о насилии, если речь идёт о детях!

— В том-то и проблема, — ответила ему Трюк. — Вы всё носитесь с ними и называете их детишками. А они уже здоровые лбы, пьют, курят, матерятся, половую жизнь ведут и вообще не прочь записаться в преступники без приставки «малолетние». Подставлять щёку, Альбус, это никак уже их не образумит. Среди этих гадёнышей есть те ещё садисты, больные на голову, и вот так развязывать им руки… — она покачала головой, сбила пепел с папиросы. — По мне так, вышвырнуть их отсюда нахрен.

Кто-то с привычкой пресмыкаться перед начальством обеспокоенно покосился на Дамблдора. Тот же грустно улыбнулся:

— Вы правы, Роланда, мы, учителя, страдаем определённого рода наивностью — нам кажется, что пока дети на нашем попечении, мы полностью несём за них ответ. Выгнать их — значит отказаться от ответственности. Вы представляете, — в голосе его что-то незаметно изменилось, — куда попадут те, кто очевидно первый кандидат на то, чтобы покинуть школу? Кажется безобидным и естественным отправить их по домам. Но что ждёт их дома? Точнее, кто?

Молчание подёрнулось изморозью.

— Эти дети, заигравшись, возомнили, будто выбрали себе идеалы. Они, конечно же, заблуждаются и, сами того не ведая, подвергаются большой опасности, когда ходят по грани дозволенного. Но самым страшным наказанием за эту ошибку будет, если их навсегда заклеймят — а лорд Волан-де-Морт всегда приветствовал в своих рядах юных сторонников. Это перечеркнёт им всю жизнь. А вы сомневаетесь, что родители не предадут ему в руки своих детей? И предлагаете как можно скорее предоставить им эту возможность, выдворив этих детей из школы? В каком-то смысле, эти дети в большей опасности чем те, над кем они устраивают издевательства в тёмном углу. Вы готовы отречься от них сейчас, чтобы завтра их заставили вырезать семью магглов? А послезавтра — бросили как пушечное мясо под заклятья мракоборцев?

Дамблдор приподнялся с кресла и медленно обошёл его, опираясь о спинку. В этом жесте была вся усталость, которую он мог позволить себе.

— Пока мы все вместе здесь, в школе, главный враг остаётся там, за оградой. Он пытается расколоть нас изнутри, очень давно и упорно. Но я не допущу, чтобы определённые дети были названы врагами. Чтобы мы стали воевать против них. Напротив, мы должны сделать всё, чтобы они поняли — мы едины и они тоже часть нашего круга. Их мы тоже будем защищать. У них ещё есть время сделать верный выбор. А если они не хотят… я отказываюсь карать их за это, как будто я поставлен над ними судьёй, и отнимать у них последний, может быть, шанс.

Дамблдор так и стоял ко всем вполоборота, не поднимая своих лазурных глаз — как знать, не померк ли в них дивный свет?.. Учителя молчали. На чьих-то лицах, как у Макгонагалл, разгорелась суровая решимость. Кто-то прятал глаза, совсем не готовый к такому обороту дел, вяло переминал пальцы. Кто-то кривил губы в снисходительной усмешке к очередным причудам этого старика, которые приходилось терпеть из года в год ради сносной зарплаты.

Росаура чуть склонила голову и увидела в мутном окне, за которым бушевал дождь, своё отражение. Её лицо было мертвенно бледно.

— А теперь я попрошу вас выслушать предписания, которым мы постараемся следовать в ближайшие дни, — сказал Дамблдор. — И те, кто готов взять на себе ещё и эти обязанности, получат расписание ночных дежурств от профессора Макгонагалл лично.

* * *

Совещание затянулось до полуночи. Еле дождавшись, когда же их распустят, Росаура поспешила к себе.

«Прошу, встретимся! Когда угодно, где угодно, только умоляю тебя, встретимся!»

Афина прищёлкнула клювом, но удержалась даже от привычного укоризненного взгляда. Покорно вылетела в беспокойную ночь, оставив хозяйку сгорать в безумной надежде, что возможно обернуть время вспять.

Пятница прошла для Росауры как в тумане. Дети были расстроены, что замок не украшают к Хэллоуину, но во второй половине дня пришли слухи, что вместо учителей за дело взялись неизвестные: по стенам Хогвартса в изобилии расплескались красные чернила, что и в темноте горели будто огнём, увещевая и устрашая. Старосты были отпущены с уроков, чтобы устранить безобразие, а утомлённые учителя, доведя последние пары, отправились кто патрулировать коридоры, кто — бдеть над растерянными детьми. Росаура не сочла нужным заботиться ни о том, ни о другом. До обеда она ещё убеждала себя, что Афина физически не способна совершить два огромных перелёта подряд, глупо ждать её до конца рабочего дня, но разве он не отправил бы с ответом, который требовался срочно, другую сову или даже летучую мышь? Поэтому занятия она провела сегодня почти вслепую, не отводя глаз от окна, за которым бушевала холодная буря. Её спасло только то, что и дети все в последнюю очередь думали об уроках, перешёптывались, вертели головами, то и дело просились выйти, и Росаура давала выход перекипевшему волнению, сварливо окрикивая беспокойных учеников и даже не скупясь стучать палочкой об стол (так едва не превратила его в щетинистого борова, но вовремя спохватилась).

И вот, уже вечер. На ужин она не пошла, боясь пропустить письмо. Мысли о том, как крылатому гонцу пробираться сквозь шторм, её ничуть не волновали. Ей нужен был его ответ, немедленно, и больше ничего не существовало. Она просидела за учительским столом час, может, два, а то и больше, не заметила, как класс погрузился в кромешный мрак, но всё пребывала в оцепенении, в которое вылилось её дикое нетерпение.

Слабый стук об стекло показался ей громом.

— Афина!

Это была она. Бедная сова, вся растрёпанная, мокрая до последнего пёрышка, слабо ухнула и повалилась на руки к хозяйке. И Росаура потом долго себя винила, что первым её порывом было отыскать письмо…

Но тонкие совиные лапки оказались пусты. Росаура сжала зубы, уложила Афину на стол, провела палочкой, высушивая несчастную птицу, приманила воду и лакомство.

— И зачем он заставил тебя лететь почти без передышки, да в такую погоду!

Сова глухо ухнула: «Да не заставлял меня никто. Но как тебя одну-то, бедовую, без присмотра оставишь?»

— Бедная ты моя, самоотверженная летунья, — приговаривала Росаура, а голос её срывался в волнении. — Ты самая моя любимая, самая лучшая… что бы мы без тебя делали!

Сова отогревалась, косила на Росауру мутным взглядом. Росаура поглаживала её, но вместе с тем и ощупывала — где же, где же письмо?.. И, вскрикнув, одёрнула укушенный палец.

Афина сурово глядела на неё исподлобья и качала головой.

— Ты… ты потеряла письмо?

Афина вновь покачала головой.

— Такая буря, бедненькая, конечно, тебе было его не донести, но отчего же он его не заколдовал, чтобы не намокло…

Афина клацнула когтем об стол. Росаура нахмурилась.

— Как это… нет письма?.. Но он ведь дал ответ?

Афина ухнула.

— На словах?!

Афина ухнула дважды.

— И что? Что он сказал? Ты хоть видела его? Не молчи же!

Афина тяжело вздохнула и поглядела на Росауру почти с жалостью. Росаура вглядывалась в золотые глаза совы, будто надеялась увидеть там отражение человека, который так же смотрел в них двенадцать часов назад.

И ничего не ответил. Ни-че-го. Кроме того, что подразумевалось в молчании:

«Забудь обо мне и не смей покидать школы».

— Ну уж нет.

В Росауре что-то вспыхнуло. В голове зашумело.

Что же, он не желает ей и слова молвить, так она сама к нему явится. Плевать на всё, на школу, на предписания. Плевать на то, что он о себе возомнил, пока стоически дожидается смертного часа. Решил отстранить её, запереть в самой высокой башне, чтоб под ногами не путалась! Чёрта с два. Она сейчас же придёт в Министерство, хотя бы под предлогом, что ей нужно срочно переговорить с Краучем (рука сама нащупала в кармане зачарованную книжечку), а если понадобиться — и вправду сдаст начальнику того же Джозефа Эндрюса, и не место здесь сантиментам и благородству, если такова будет цена вмешательства в судьбу того, кто ей дорог, она готова заплатить сполна! Она не даст ему «пасть смертью храбрых», или что он там себе выдумал! У неё скопился такой запас зелья без сновидений, что можно усыпить и кита… Быть может, подло, кто-нибудь скажет, гнусно, и он, конечно, никогда не простит ни себя, ни её, но он хотя бы будет жив! Ничего, найдут ещё одного бригадира, незаменимых людей нет, а они там привыкли разменивать фигуры… А из него сделали боевого слона, он и рад, он и видит в этом великий смысл. Как бы не так! И страшно подумать, на нервах, в одиночестве, она почти что всерьёз прониклась всеми этими гриффиндорскими ценностями вроде благородства, чувства долга, самоотверженности во имя общего блага. К чёрту общее. Ей нужно её, кровное, вымоленное, почему она должна отрекаться от счастья, если кто-то говорит, что это недостойно, бежать с поля боя? Кто придумал эту глупость, что честь стоит жизни? Какие-то люди, которые позволяют собой пользоваться тем, кто отсиживается на высоких постах и наблюдает, сложа руки, передвигает пешки по клеточкам. Пешкам и остаётся что утешаться этой эфемерной «честью», «геройством», «долгом» и «подвигом». А ей что потом, мизинец в спичечном коробке? У неё своя, женская правда и честь, и пока рыцари спасают весь мир, она будет спасать единственного того, кто ей дорог.

Или пусть хотя бы скажет ей в глаза, что объятья могилы ему дороже.

Если бы кто-то шепнул сейчас ласково, что в подобных размышлениях она чертовски похожа на мать, Росаура стёрла бы наглеца в порошок.

И она уже не слышала взволнованного уханья совы, когда выбежала из класса, даже не затворив окна. На ходу сорвала с вешалки плащ, хотя по погоде пристало бы уже носить пальто, и как была, в учительской мантии, со стоптанным подолом, с рукавами, испачканными мелом, кинулась вниз по пустующим коридорам, по скрипящим лестницам…

— Мисс Вэйл?

Росаура вздрогнула всем телом. Она была уже так близко к выходу, как из-за угла показалась Макгонагалл, и под её суровым взглядом Росауре стало ещё хуже. Казалось, ещё немного, и она просто не устоит на ногах — да она их вовсе не чувствовала.

— Вы меня слышите? — Росаура мотнула головой. Звук и вправду доносился до неё мутным, искажённым. — Вы плохо выглядите. Вы больны?

— Н-нет, профессор. Ничуть.

Макгонагалл, конечно, ничуть не поверила. Покачала головой, однако через напускную строгость пробилась печаль и даже, неужто бы… сочувствие. И Росаура ухватилась за то, что привиделось ей, не решаясь уточнить, не игра ли это воображения, как хватается утопающий за соломинку:

— Болен мой… близкий человек. Мне очень надо его навестить, понимаете?

Едва ли это можно было назвать откровенной ложью, так что Макгонагалл не попала впросак, поверив Росауре.

— Мне очень жаль, мисс Вэйл, но… Боюсь, сейчас будет проблематично выпустить вас из замка. На ночь защитные чары усиливаются, просто так выйти за ограду вы не сможете. Для этого придётся потревожить профессора Дамблдора…

Росаура чуть не топнула каблуком: «Потревожить! Да, потревожим профессора Дамблдора, хоть Самого Господа Бога, потому что профессору Дамблдору откуда знать ту тревогу, которая точит меня червём!»

— … А профессор Дамблдор сейчас не в школе.

— Как — не в школе?.. — изумилась Росаура.

В такую ночь, когда все ждали, что гроза вот-вот разразится, Директора нет в школе!

— Я вам ничего не говорила! — тут же шикнула Макгонагалл. — Исключительно ввиду вашего отчаянного положения я вам это сообщаю в надежде на ваше благоразумие.

— Когда он прибудет? — нетерпеливо спросила Росаура.

Пусть так, она дождётся и пойдёт прямо к нему и скажет, вот, как вы и предполагали, я — бесполезная, никчёмная, какой вам прок держать меня тут взаперти? Отпустите меня с миром — и забудем обо всём, что между нами было, потому что друг другу мы так и не пригодились, а только принесли разочарование и досаду.

— Тогда, когда это будет нужно, — туманно отвечала Макгонагалл.

Росаура, как ни была обуяна собственными чувствами, заметила в голосе и жестах профессора Трансфигурации и сомнения, и опасения. Макгонагалл сама полагала, что Директор оставил их на произвол судьбы, пусть запрещала себе так думать, ведь она должна была отстаивать его честное имя несмотря ни на что. И как этот человек только заручается такой преданностью?..

Поскольку Росаура промолчала, упустив шанс сделать ещё один отчаянный ход, Макгонагалл покачала головой и вдруг перешла на неожиданно тихий, почти мягкий тон:

— У каждого из нас кто-то под сердцем, мисс Вэйл. Но прежде всего мы — учителя. Вы пришли в школу, чтобы оберегать детей. Неужели вы хотите сбежать, сейчас! пусть и под таким благовидным предлогом?

Проклятые гриффиндорцы всегда били в лоб и, стоит признать, редко промахивались.

— Я не хочу «сбежать», — выдавила Росаура, задохнувшись одновременно от стыда и возмущения. — Мне просто нужно…

— Вам нужно быть сейчас в северном крыле на дежурстве. Как и всем нам, каждому нужно быть… — Макгонагалл помедлила секунду, не сводя с Росауры внимательного взгляда, и довершила: — Каждый сейчас должен быть на своём посту.

Росаура дар речи потеряла — то ли от гнева, то ли от бессилия, то ли от страшного осознания, что Минерва Макгонагалл абсолютно права. Что он бы сказал то же самое и не был бы рад видеть её сейчас, когда стоял на своём посту, как бы она к нему ни стремилась.

А Макгонагалл ещё и добавила негромко:

— Вы меня понимаете?

Как будто прекрасно всё понимала, понимала лучше самой Росауры.

«Как долго они все будут старше и опытней, сколько можно быть такими умудрёнными и всеведущими?! То, что они откуда-то всё знают, не значит, что они действительно могут понять… Потому что пусть они кивают и хмурят брови, пусть утирают скупую слезу, но всё это ничего не стоит, потому что у них не болит, не болит, не болит!..»

— Ступайте в северное крыло, мисс Вэйл, и возьмите с собой призрака. О любых прецедентах сообщайте незамедлительно. Бодрящее зелье при вас? Мистер Филч сменит вас в шесть утра.

Росаура слабо ухмыльнулась. Северное крыло было самым нелюдимым уголком замка. Кроме башни Когтеврана совершенно ничем не было примечательным. Поэтому её и отправили слоняться там в темных, поросших пылью коридорах, как самую слабую, а на смену ей высылают сквиба…

Сказать откровенно, она и рада была не спать в эту ночь. Сны, которые овладевали ею в последнюю неделю, утомляли её больше, чем пять пар занятий подряд. Снов этих она не запоминала, но они определённо ложились грузом на грудь, сковывали движения, затрудняли дыхание. Она догадывалась: во сне ей открывалась правда, которую она не смогла бы выдержать, и при пробуждении рассудок тщательно уничтожал эту правду, но следы её оседали на душе свинцовой пылью.

В какой-то момент её объял стыд. И на что только она была способна в запале обиды и ревнивого желания подчинить себе не только обстоятельства, но и свободную волю дорогого ей человека! Заставить его избежать того, в чём он видел смысл всего своего служения… Но так нельзя. Нельзя, это… недостойно. Это позволительно старикам, женщинам, детям, но не воинам, которые призваны не оставлять своего поста.

Но даже осознание того, насколько вот это — достойно, никак не могло её утешить. Она не могла найти в себе силы и то же достоинство, чтобы важно кивнуть и сказать: «Да, он — человек чести, и я горжусь тем, что он готов принести себя в жертву, потому что таков его долг, а долг свят». Умом-то она понимала, что у него есть своя правда, за которую он готов умереть, но… её любви, некогда робкой, а теперь неистовой, такие слова казались кощунственными.

«Если я не увижу его, я себе не прощу».

Эта была не мысль даже — её вера. И, прибежав к себе после дежурства в седьмом часу утра, Росаура крикнула:

— Афина!

Сова тревожно ухнула. Такого сурового тона, в котором прорезались властные нотки, она никогда не слышала от своей юной хозяйки. А потому героически сбросила с себя утомление недавних перелётов вместе с парой золотистых пёрышек и перелетела на плечо к Росауре.

А та нацарапала сломанным пером всего одну строчку, коснулась палочкой, и чернила на миг вспыхнули — теперь человек, прочитавший послание, сможет переместиться в указанное место, даже никогда прежде там не бывав. Росаура протянула Афине этот жалкий клочок пергамента, в котором теперь была заключена вся надежда, всё дерзновение.

Афина щёлкнула клювом, в её ласковых, уставших глазах отразилась горечь: «Да что ж с тобой делается, бедная ты моя?..»

Росаура прервала её жёстко:

— Ты найдёшь Руфуса Скримджера. Ты достанешь его хоть из-под земли! И не надо ничего спрашивать. Ты просто скажешь ему… что я жду его, что я буду его ждать, и пусть только попробует не явиться!

Росаура толкнула створку окна, Афина хлопнула крыльями, увидев топкую мглу, пронизанную холодным дождём. Утро не спешило озарять собой горизонт. Сердце Росауры билось так же быстро и дёргано, как и птичье сердечко её любимицы. Афина кинула на хозяйку печальный взгляд, но даже не стала сопротивляться этому безумному намерению хозяйки заставить её совершить третий за последние три дня перелёт через всю страну… Росаура и сама мучилась совестью, но другую сову отправить не могла: Афина будет её заступницей, её ходатаем, она исполнит в точности то, что сказано, и добьётся того, чего Росаура так желала. И свою готовность Афина выразила в том, что легонько клюнула Росауре мочку уха. Но от этой почти материнской нежности не стало легче, наоборот, призрак жалости напугал Росауру, довёл до ярости, заронив сомнение: будто все кругом уже знали что-то, от чего она выискивала средство спастись.

— Ну!

Она подкинула сову на руке, и та сгинула в темноте наступающего дня. Последнего дня этого злополучного октября.

Будь воля Росауры, она бы тотчас ринулась туда же, куда отослала Афину — в Лондон. Но смысл? Сове на перелёт потребуется часов восемь, и то в лучшем случае. Сидеть в указанном месте и на стенку лезть в тупом ожидании? Лучше она побудет с детьми столько, сколько ещё может себе позволить, столько, чтобы совести не за что было её укорить, когда через восемь часов она покинет школу: отпустят ли её добровольно, или она попросту сбежит.

* * *

Сон не брал её, и Росаура, пусть ничуть не чувствуя голода, спустилась в Большой зал. Несмотря на ранний час и привычку студентов по выходным нежиться в постелях, а преподавателей — завтракать в своих апартаментах, у дверей уже собралась небольшая толпа. Росаура поймала встревоженный взгляд профессора Древних рун.

— Двери не открываются.

Большой зал запирали на ночь, чтобы не выискивать студентов под столами, но каждый день, ровно в половину восьмого, высокие резные двери растворялись перед пришедшими к трапезе. На часах было уже без четверти восемь. Росаура окинула взглядом студентов — большинство из них были гриффиндорцы-квиддичисты, видимо, с утра пораньше собрались на тренировку, а ведь все спортсмены — фанатики, хоть в дождь, хоть в буран, они будут играть. Тут к ним подошла мадам Трюк, заспанная и раздражённая — наверняка успела перехватить пару часов под зельем без сновидений.

— Если не откроем сами, они их нахрен вышибут, — угрюмо оповестила она, указав на гриффиндорцев.

Профессор Древних рун сомневалась. Росаура тоже совсем не радовалась перспективе открыть силой двери и встретиться лицом к лицу с тем, что там могло скрываться. Ведь едва ли хулиганы, или кто бы то ни был, ограничились только тем, что спозаранку испытали терпение квиддичистов. Наверняка же там какая-то гадость, какой-нибудь Василиск…

Разумнее всего было бы позвать Флитвика или Слизнорта, если Дамблдор до сих пор не вернулся. Но мадам Трюк решительно вынула палочку. Дети расступились, заинтересованные — часто видеть, как колдует преподаватель Полётов, не приходилось. Росаура тоже вскинула палочку. Профессор Древних рун покачала головой, но крикнула детям отойти подальше.

Росаура, предупреждая резкие движения мадам Трюк, провела по воздуху линию, как бы очерчивая двери. По ним пошла вибрация, и тут же Росаура почувствовала, как её рука будто увязает в чём-то плотном и липком. Зажмурившись, она с усилием опустила руку.

Разнёсся шум голосов. А мадам Трюк не поскупилась:

— Сволочи.

На дверях выступила надпись, размашисто выведенная чем-то красным. Тем же, чем малевали такие воззвания во всех уголках школы последние пару месяцев.

«Только достойнейшие войдут в чертоги. И капля грязной крови противна храму знаний. Жрите землю, маггловыродки!»

— Видимо, — флегматично высказалась профессор Древних рун, — сегодня позавтракать смогут только чистокровные в десятом колене.

— Что здесь происходит? — громыхнула с мраморной лестницы Макгонагалл. Она была жутко бледна — очевидно, тоже не прилегла и на полчасика.

— Прецедент, — вздохнула Росаура.

— А вы что здесь делаете, мисс Вэйл? — вдруг разъярилась Макгонагалл.

— Я пытаюсь открыть двери, профессор.

— Это мы и без вас сделаем. Вы почему не спите? У вас же было ночное дежурство?

— Да.

— В северном крыле!

— Да.

— Марш спать!

— Но я не…

— У вас нет зелья для сна?

— Есть, профессор Слизнорт…

— Вот и отлично, быстро в кровать! Так, а это безобразие…

Росаура лишь чуть попятилась, но уходить, конечно, никуда не ушла. На неё бессонная ночь и всплеск решимости на рассвете подействовали как удар мешком с песком по голове — она вполне твёрдо стояла на ногах, могла выполнять привычные действия, но на сознание и чувства хоть на непродолжительное время нашло отупение. Суровый же нрав Макгонагалл от недосыпа и утомления проявлялся в том, что она срывалась на всех подряд и каждого желала задушить своей категоричной заботой. Когда она подошла к дверям и прочитала надпись, те несчастные, которые ещё имели неосторожность не спрятаться в самом дальнем углу, поспешили исправить своё положение. Макгонагалл же хмыкнула и подняла палочку…

Двери вздрогнули, но надпись только ярче вспыхнула.

На впалых щеках Макгонагалл заалели яркие пятнышки. Она воздела руку вновь и получила тот же ответ.

— Зовите Горация, — выплюнула Макгонагалл через пару секунд предгрозового молчания.

— Какие-то затруднения, профессор? Позвольте мне?

Из подземелий вышел шестикурсник, обаятельнейший юноша, Гэбриел Розье. Несмотря на раннее время, одет он был так, будто собирался на великосветский приём — у слизеринцев безупречный внешний вид был первейшим предписанием.

Розье, вежливо улыбнувшись разгневанным профессорам и в едва уловимой насмешке приподняв бровь на встревоженных студентов, подошёл к дверям и как ни в чём не бывало толкнул тяжёлые створки.

Те поддались безропотно.

Розье обернулся в снисходительном торжестве, хотел сказать что-то остроумное, но его лицо резко изменилось, кода вместо завистливых взглядов он увидел перекошенные в изумлении и даже ужасе лица.

Большой зал было не разглядеть — в воздухе, точно снег, кружил пепел, по полу стелился густой дым, а потолок, зачарованный так, чтобы отражать небосклон, был весь затянут пеленой плотного смога.

— Это пожар?

— Мы горим!

Кто-то выплеснул из палочки струю воды.

— Что же делается!..

— Мама!

На крики начала сбегаться вся школа. Профессор Макгонагалл, мадам Трюк, первые ринулись в зал, только вот Макгонагалл споткнулась на пороге и отступила назад, будто её толкнули в грудь, тогда как Трюк беспрепятственно зашла внутрь и уже водила палочкой, разгоняя дымовую завесу — как неизменной судье квиддичных матчей, ей чаще всего приходилось использовать погодные чары.

Росаура ступила ко входу и, чем ближе она подходила, тем явственней ощущала, как сам воздух становился плотнее, и когда до порога оставался один шаг, оказалось, будто перед ней возникла невидимая стена.

— Колдовство высшей категории, — раздался тоненький голосок профессора Флитвика. — Определяет состав нашей крови, коллеги, — он грустно хихикнул и поднял палочку.

Конечно, преподаватели совместными усилиями одолели злосчастный барьер, развеяли пепел, но осадок остался — пока суд да дело, приходили дети, читали чёртову надпись и догадались, кончено же, затеять игру — кого барьер пропустит. Плохо было и то, что некоторые преподаватели прошли в Зал, чтобы скорее привести его в надлежащий вид, но это заметили студенты и теперь могли судить, кто из педагогического состава… «достойнейший».

Чего, видимо, и добивались злоумышленники.

— Хуже всего, что это колдовство на крови, — мрачно сказала профессор Древних рун профессору Маггловедения, который явился позже всех и выслушивал уже в пятый раз живописание всех утренних передряг от своей коллеги. — Они откуда-то собрали образцы того, что в нас… достаточно было бы и отпечатка пальца…

— ДНК? — осведомился профессор Маггловедения. Он всегда радовался, когда знания по его предмету могли впечатлить зазнавшихся волшебников. Но для профессора Древних рун это оказалось слишком сложным, а потому она предпочла сделать вид, будто не расслышала и сказала всё столь же мрачно:

— Представьте, какая это была кропотливая работа. Они вложили в этот барьер сведения о каждом из нас и заколдовали, чтобы одних он пропускал, а других…

Притихшие, подавленные студенты и преподаватели рассаживались (в выходные студентам было позволено сидеть вперемешку, невзирая на то, за чьим факультетом значился стол), без аппетита принимались за остывшие оладьи и овсяную кашу, то и дело подчищая рукавами мантий тарелки и кубки — на них ещё осталась сажа. С потолка стянули дымовой полог, но светлее не стало: небеса были затянуты тяжёлыми грозовыми тучами без единого просвета.

Трюк вскоре подорвалась с места, чтоб вести гриффиндорцев на поле, которое обещало стать болотом к их приходу.

— Да взять уже и утопиться там нахрен.

Разговоры не клеились, но весть облетела всю школу, поэтому на завтрак вопреки обыкновению собрались почти все, чтобы хоть поглядеть на «место происшествия». И пусть тарелки преимущественно оставались пустыми, а азарт в глазах затухал очень быстро, дети не спешили уходить, а взрослые тоже медлили. Пустующее кресло Директора действовало на всех особенно угнетающе.

— У профессора Дамблдора срочное совещание с Министром, — нарочито громко сказала Макгонагалл профессору Маггловедения, так, чтобы услышала хотя бы половина зала и донесла до другой половины, что ближе к дверям, — он уже прислал сову, что будет с минуты на минуту.

И в какой-то момент, никто не заметил, когда именно, сначала подумали, верно, что всё-таки пошёл дождь, с потолка вновь посыпался пепел. Дети заворожено завертели головами, взрослые приподнялись со своих мест, но волшебство уже вступило в силу: клочки пепла, касаясь любопытных лиц, либо растворялись в воздухе, либо оседали на щеках и лбах уродливой отметиной вроде опрокинутого набок креста.

Как их ни пытались тут же оттереть рукавом, ничего не получалось. Но, судя по тому, что нарастающий гул был недоумёнными возгласами, а не криками боли, вреда эти отметины не причиняли.

— Что это?

— Почему у меня его нет?

— На что это похоже?

— Эй, у тебя там, за ухом!

— Меня тоже измазало…

— Это значит, что ты грязнокровка, дурак!

И таких восклицаний становилось всё больше — за считанные секунды.

— Тихо! — крикнула Макгонагалл. — Всем сохранять спокойствие!

Преподавателей, некоторые из которых уже направили свои палочки, чтобы пресечь колдовство, пепел не коснулся.

Дети замерли, обернули к учителям разгорячённые лица. Пепел уже развеяли, но около трети студентов прикрывали испачканные щёки и лбы. Какие-то девочки плакали, мальчики собирались махать кулаками. Но особенно тягостное молчание повисало там, где компания друзей оказывалась разделена по принципу… чистоты лица.

— Все, кто… испытал на себе воздействие колдовства, сейчас же отправляются в Больничное крыло! — приказала Макгонагалл.

— Пусть их там стерилизуют, такие не должны размножаться!

Рыжая девочка говорила это своей соседке, и та даже успела прижать ладошку к губам, чтобы заглушить смешок, но в тишине все обернулись на них, и у заместителя Директора была ровно доля секунды, чтобы вмешаться прежде линчевания.

— Флинт, Картер, к Директору! — скомандовала Макгонагалл.

Поднялась решительно и прошла через весь зал к побелевшим как полотно девочкам.

«А ведь они второкурсницы, — в глухом изумлении подумала Росаура. — Чёрт возьми, второкурсницы!..»

Макгонагалл дождалась, пока девочки встанут со своих мест и подойдут к ней, однако ни от кого не укрылось, что втягивать голову в плечи и прятать глаза они не спешили. Их лица выражали скорее оскорблённое достоинство. И Росаура чувствовала через весь зал, как Макгонагалл трясёт от искушения превратить их в жаб.

Однако та собралась и приказала:

— Пострадавших с каждого факультета проводят в Больничное крыло в отдельной группе профессора.

Она с досадой отметила, что в Зале нет всех деканов, чтобы спокойно поручить им пострадавших детей, да и сама собиралась увести провинившихся. Наконец, коротко распорядилась о том, кто возьмёт ответ за какой факультет, другим наказав сопроводить оставшихся детей в гостиные факультетов, увела за собой Аделию Флинт и Лайвет Картер.

Росаура поглядела на стол Слизеринцев. Там меньше всего было детишек с чумазыми лицами, и выглядели они теперь как овцы в стае волков. В этот момент в зал вошёл Слизнорт. Будто бы запыхавшийся, но Росауре стало очевидно, что он создаёт себе образ.

«Быть может, он вообще прекрасно знал, что к этому идёт. Или прятался всё это время за дверью», — почти равнодушно подумала Росаура, глядя, как Слизнорт притворно охает и обескуражено качает головой, выслушав доклад факультетского старосты.

— Что же, — он облизнул побелевшую губу, — раз заместитель Директора распорядилась, что нам лучше провести сегодняшний день в гостиных, нам следует туда отправиться, — колонна пуффендуйцев под предводительством профессора Маггловедения уже покидала зал. — А что до… всего этого… недоразумения… — он явно сглотнул, — да, мадам Помфри быстренько это исправит, господа, не теряйте присутствия духа…

Несколько старших слизеринцев с идеально чистыми, свежими, будто росой умытыми лицами усмехнулись. Ничуть не злорадно и даже не вульгарно, а едва заметно, любезно, почти снисходительно, как посмеиваются над избитой шуткой, которую пожилой человек по забывчивости повторяет из раза в раз.

Росаура больше не могла на это смотреть. Ей-то Макгонагалл ещё на лестнице поручила отправляться в постель, но у неё возник другой план. Решительно она подошла к столу своего факультета, и ни мускула не дрогнуло на её лице, когда Слизнорт обернулся к ней с такой знакомой отеческой улыбкой:

— А, мисс Вэйл!..

Росаура приблизилась к нему, но встала, недосягаемая до его мягкой, будто ватной руки, которой он бы вздумал похлопать её по плечу. Слизеринцы смотрели на неё с любопытством.

А её пальцы давно были испачканы в золе.

Она вскинула руку и начертила себе на щеке опрокинутый крест.

— Все, у кого есть такой знак, подойдите ко мне, — сказала она.

У Слизнорта, кажется, перехватило дыхание. Кто-то из старших продолжал ухмыляться, но некоторые угрюмо переглянулись. С разных мест к Росауре потянулись дети, но что делалось с ними… глаза в пол, на щеках — краска стыда, головы втянуты в плечи… В ушах зашумела кровь, что вскипела от ярости.

— Энни, — Росаура протянула руку своей подопечной и улыбнулась ласково, широко, как умела лучше всего, — иди сюда. Гленн, и ты тоже. Эйприл, Терренс? Подойдите ко мне все, у кого родители — магглы!

Это слово будто хлыстом ударило по столу Слизерина. И не только — с соседних столов те, кто ещё не ушёл, стали оборачиваться, перешёптываться. Кто-то замер в дверях. Слизеринцы переглядывались и кусали губы, точно с них вот-вот сорвалось бы шипение. Ещё пара напуганных, бледных теней притекла под крыло Росауры. И тут раздался удивительный звук.

Кто-то захлопал. Девушка из-за гриффиндорского стола, выпрямившись во весь рост, глядела через весь зал на Росауру и горячо смыкала ладони. Через секунду к ней присоединилась ещё одна. И ещё. Широкоплечий парень забрался на лавку, рядом с ним поднялся его приятель. Через пару мгновений отчётливые, мерные хлопки десятков студентов гремели на весь зал. Росаура чуть не ахнула — к её крохотной стайке решительно подошли трое гриффиндорцев, несколько пуффендуйцев, когтевранка… Все — с отметинами на щеках, что ещё недавно горели от стыда, но теперь пылали гордостью. Когда вокруг Росауры собралось две дюжины человек со всех факультетов, воздух в зале раскалился до предела. Посреди зала, впрочем, осталось немало тех, кто довольствовался наблюдением. Всех таких отстранённых зрителей олицетворял собой Эдмунд Глостер, который с извечным вежливым любопытством глядел на Росауру.

И прежде, чем она, изрядно растерявшаяся, но внешне державшая и спину, и улыбку (прямо по заветам матушки), решилась повести своих птенцов к выходу, раздумав ещё, не сказать ли чего напоследок, как слизеринцы единодушно повставали с мест и тоже захлопали.

Но их аплодисменты были неистовой бурей. Они заглушали те мерные, торжественные хлопки, которые будто отбивали пульс, и вносили полную сумятицу, прибавляя свиста, улюлюканья и откровенной брани. Дети, которые собрались подле Росауры, едва почувствовав облегчение, вновь насторожились, замкнулись, оскорбились, а самые младшие заплакали. Кто-то — навзрыд, а кто-то — безмолвно, с невыразимой мукой на бледном лице, как Энни, которая прижалась к Росауре своим худеньким тельцем.

Гнев праведный — штука величественная, но зачастую может быть опрометчивой. Кто-то из гриффиндорцев не выдержал, и через весь зал пронеслась белая вспышка.

Треск, грохот, «прекратите!» и «уводите детей!», школа вмиг раскололась на два лагеря у противоположных стен, и заклятия летели неумолимо, искрящие, взрывоопасные, насыщенные давней затаённой болью и отборным презрением. К тому моменту в зале оставалось уже не так много учителей, и хоть те выставили щиты в два счёта, дети продолжали колдовать, а заклятия, отражаясь от щитов, летели обратно по ним.

— Экспеллиармус! Экспеллиармус! — надрывались учителя, поскольку враждующие униматься никак не хотели, сбились в две оголтелые кучки по двум углам (пока большинство студентов под крик преподавателей спрятались под столами) и, видно, решив, что терять уже нечего, дробили щиты и выискивали лазейки, чтобы достать друг друга и поджарить наверняка.

Всё продолжалось считанные секунды и закончилось в единочасье, когда в дверях возникла фигура Альбуса Дамблдора. По мановению его руки потолок раскроила молния, и грохот небесной тверди оглушил всех. Дети и взрослые, онемев в потрясении, не могли отвести глаз от Директора.

Тот же смотрел на Росауру и детей за её спиной, которых она первым делом укрыла щитом.

— Профессор Вэйл, проводите пострадавших в Больничное крыло. Оставайтесь там до дальнейших распоряжений.

Едва ли кому-то пришло бы сейчас в голову сказать Альбусу Дамблдору хоть слово поперёк. Казалось, все и дышать боялись в тот миг. Росаура дрогнувшей рукой сняла щит и, вымолвив только: «За мной», вывела оробевших детей из зала.

Признаться, она и знать не желала, что предпримет Директор на этот раз. Каким бы могущественным он ни казался, как бы мудр ни был, а как-то получалось, что работало против всех этих зарвавшихся, обезумевших детей лишь одно: громкий окрик и кулак по столу. На данной стадии, видимо, никак иначе уже было нельзя. Закончились времена пряников, уступок, договорных отношений. Не так ли? Остаётся только хорошенько их припугнуть, ткнуть носом в землю, быть может, и ошейник надеть?

Но Росаура успела кинуть напоследок взгляд на слизеринцев, к которым приближался Директор. Следов воинственности, что так красила гриффиндорцев, уже не найти было на их надменных лицах. Их исказила вражда. И не страх блестел сталью в их глазах, которые ни один не изволил потупить — вызов. Пойманные на горячем, они и не думали стыдиться и вообще хоть как-то переживать. Их горделивые позы так и говорили: «Ну, что вы нам сделаете? Сотрясёте воздух нравоучительной речью? Накажете, отнимете баллы? Быть может, вышвырнете из школы? Так мы не прочь прогуляться, больно тут душно. А завтра мы вернёмся сюда с нашими родителями и их Покровителем, чтобы посмотреть, как вас сотрут в порошок».

Но ведь они понятия не имели, какую цену им пришлось бы за это заплатить.

* * *

Мадам Помфри, как подглядела Росаура, могла бы в мгновение ока стереть ваткой, смоченной в лиловом растворе, отметины с щёк и лбов, но вместо этого зачем-то наказывала держать тампон долго и «ни в коем случае не отнимать от лица!». Тут же разошелся слух, что проклятие на самом деле куда более коварное, чем могло показаться, и раз уж мадам Помфри приказывает сидеть и не дёргаться, то надо послушаться.

Росаура, ещё ощущая в груди пламя — то ли гнев, то ли гордость, то ли уверенность в том, что она делает то, что должно, что единственно верно, отказалась стирать со своей щеки пепельный след. И заметила, что некоторые старшекурсники тоже отвергли настоятельные требования мадам Помфри «быть благоразумными». Качая головой, целительница покосилась на Росауру, но ничего не сказала.

А, кажется, даже спрятала скупую улыбку в уголках сухих губ.

Больничное крыло вместо коек оказалось уложено десятками пуфов, и мадам Помфри говорила преподавателям, которые пришли с детьми, рассаживать тех поудобнее, а сама разносила чашечки с Умиротворяющим бальзамом — и Росаура подозревала, не подмешано ли туда что-то ещё. Помощь, которую можно было бы оказать за пару секунд, растягивалась на часы. Но вскоре Росауру перестало это волновать. Быть может, в этом и была вся соль. Развести детей по углам, не оставлять их мариноваться в гостиных, где сейчас было неспокойно, и это спонтанное разделение руководство решило обыграть в свою пользу. Росаура села на пуф рядом с Энни и ещё группкой самых младшеньких. По привычке принялась переплетать растрёпанную косу своей подопечной. Как-то вышло, что кроме пуфов тут и там обнаруживались книги, альбомы для рисования, перья, пергамент, и стоило какому-нибудь непоседе заявить, что он совершенно здоров и можно ли ему идти, как прибегала мадам Помфри и увещевала его сесть и сидеть смирно, а не то!.. И все довольно охотно велись на эту уловку.

Росаура думала, что в палате за скрытой от посторонних глаз дверью лежит в беспамятстве Джозеф Эндрюс. Так и он оказался с ними в одной лодке.

— Профессор! Мэм…

Росаура оглянулась. К ней подошли две девочки и поглядывали на неё в робком воодушевлении.

— Мэм, а помните…

— Когда мы строили пристанище…

— Вы рассказали историю…

— Про мальчика с гусями!

— Да, как он прилетел на остров, а там люди были все прокляты.

— А он еще монетку свою потерял.

Они обе осеклись и посмотрели очень просяще. Росаура улыбнулась. И девочки воскликнули в один голос:

— А расскажите, что было дальше!

Росаура вздохнуть не успела, как они вновь затараторили:

— Он пришел с монеткой на следующую ночь? Ему удалось снять проклятье?

— Они отправились дальше с гусями?

— А он стал опять человеком?

— Да, — сказала Росаура, заметив, что головы с любопытством оборачиваются к ней, — он стал человеком. Но ему многое пришлось пережить, прежде чем это случилось.

И она пустилась в неспешный рассказ, под косой взгляд мадам Помфри сотворив в небольшой стеклянной банке язычок пламени. Вокруг него собрались дети, и даже старшие поглядывали из своих углов с интересом. Так пролетел час, может, два, они прервались на обед, который подали сюда же, и её вновь упросили рассказывать. За окном всё так же лился дождь, и небо, что в полдень чуть просветлело, вновь заволокло темнотой, будто уже был поздний вечер. Ветер гулял по крышам и завывал, забираясь на шпили башен, но им внутри было тепло и даже уютно, пусть к ним то и дело заглядывали преподаватели или старосты с очень встревоженными лицами, а старшекурсники мрачно переглядывались и сжимали свои палочки. Порой казалось, будто вдалеке раздавались резкие хлопки, и сложно было сказать наверняка, гремит ли гром в низком сером небе или под сводами замка… Они снова оказались в пристанище, но ничто теперь не казалось долговечным, надёжным. Даже то, что в школе Директор, больше не приносило полного утешения. Эти дети сидели в Больничном крыле и слушали сказки, потому что утром увидели, как их друзья посмотрели на них косо, оставшись с чистыми лицами. Потому что в гостиных родных факультетов их ждало непонимание, разборки и вражда, которой оказалось непредвиденно много уже почти в каждом сердце. И все, кто не был чересчур увлечён путешествием диких гусей, думали сейчас о том, что будет дальше. Как посмотреть друг другу в глаза, как подать руку. Как снова сесть за одну парту. И что будет в укромных спальнях, когда преподаватели будут вынуждены покинуть их гостиные, потому что нельзя же представить, чтобы впредь они все жили под постоянным надзором. Ведь нельзя же?..

Но как вернуть всё обратно, как остановить то, что продолжало трещать по швам и грозилось прорваться не тут, так там, никто не знал. Оставалось бояться — или сомневаться — или забыться. Хотя бы на время. Пока, может быть, взрослые и сам многомудрый Директор всё-таки что-нибудь придумают. Как-то их всех помирят, разведут по кроватям, пообещают, что всё будет хорошо, и родители скоро их навестят, и все будут живы, здоровы, и не будет страшилки серьёзней, чем вопросы к экзамену по Трансфигурации.

Но настал час, когда взрослые не могли позаботиться о детях. Дело в том, что взрослые не могли позаботиться о самих себе, не то что о своих семьях, близких, друзьях. Тридцать первого октября того года страх сгустился над их подветренной, дождливой страной и разделил всех: кого-то ожесточил, кого-то озлобил, кого-то заставил признаться в трусости, а кого-то — в алчности и корысти. И дети, запертые в огромном тёмном замке, чувствовали это — что им не на кого больше положиться. Что родители далеко, а учителя растеряны. И все они, все — в смертельной опасности, от которой кружится голова.

— …Самое интересное в том, что Нильс стал человеком тогда, когда перестал об этом мечтать. Чудо случается, если не видеть его целью пути. Если сказать: «Будь что будет, ну а я постараюсь изо всех сил поступить по совести». На самом деле, мы получаем то, в чём больше всего нуждаемся, когда перестаём думать о том, что мы нищие и обделённые. Когда мы сами начинаем отдавать.

Дверь отворилась — уже в который раз, но вместо обеспокоенного лица появилось лицо печальное и измождённое, такое, что его не сразу и признали и повскакивали с пуфов с заметным опозданием, когда Директор уже приблизился к огоньку в стеклянной банке. Как он не похож был на себя того, каким он явился пред всеми утром! Ни грома, ни молний, ни электризованной ярости. Лишь старый человек, который пришёл к детям. Такой старый, что кажется им пришельцем из другого мира — сами себя представить такими взрослыми дети ещё не способны.

— Пожалуй, будет разумнее вам всем задержаться тут до ночи, — негромко сказал Дамблдор, подарив детям мимолётную улыбку, которая не пыталась заигрывать и делать вид, будто бы всё хорошо. Это была грустная и скромная улыбка. Младшим она обещала мало-мальский покой и толику утешения. Старшим сообщала, что борьба идёт и взрослые просто так не отступятся, но это требует сил и понимания. — Ужин тоже подадут сюда.

— Сэр, а наши вещи?..

— Они вам еще понадобятся, мистер Карлайл. Мы не выбросим их за борт, хотя такой ливень заставляет сомневаться, не превратимся ли мы к ночи в плавучий дом.

— Сэр, а можно написать письмо маме?

— Разумеется, мисс Лесли, когда закончите, постучите три раза по окошку — и к вам прилетит сова. Хотя я бы на вашем месте задумался, стоит ли обрекать птицу на полёт в такую погоду. Быть может, ваше письмо подождёт до утра? Но напишите его сейчас, конечно же.

— Вы нас куда-то отправите?

Все обернулись на этот резкий вопрос, лишённый привычной робости, которую испытывали ученики перед Директором. Юноша угрюмого вида теребил свой жёлтый галстук и исподлобья поглядывал на Дамблдора.

— В плане, их же оказалось больше, — продолжил он. — Нас хоть много, но меньшинство. Получается, это нам выметаться. Как им и хотелось.

— Боюсь, у нас не найдётся столько мётел, чтобы вымести из школы половину студентов, мистер Теффи, — чуть улыбнулся Дамблдор. — Да и те студенты, которые, быть может, по глубокому заблуждению, предположили, будто желают именно такого исхода, едва ли умеют хорошо мести.

— Нет, ну а что, — не унимался Теффи, — мы и так вон сидим тут уже как в резервации. Так и будем, что ли? Они там, мы здесь, нам сухой паёк, и преподаватели будут приходить у дверей караулить…

— Мистер Теффи, вы очень верно поняли, что ситуация вышла несколько нестандартная. Мы вынуждены были принять такие меры, которые заставили вас понервничать, чтобы все, как это говорится, немножко остыли. Но впереди нас ждут незабываемые приключения. Так, ночевать сегодня будем все вместе с Большом зале. Помнится, последний раз такое было в 44-м, когда в подземельях прорвало магистральную трубу, верно, Поппи?

Дамблдор подмигнул мадам Помфри, а та что-то буркнула и влила Тиму Лингвинстону в ухо шипящий ярко-синий отвар.

Дамблдор окинул внимательным взглядом детей, с его губ не сходила та крохотная улыбка, за которую, однако, все уцепились как за якорь. Дамблдор чуть развёл руками, кивнул и хлопнул в ладоши. Перед детьми, прямо на полу, в плетёных корзинах оказались фрукты и сладости.

— Время подкрепить силы. Представьте, что у нас такой вот невыездной пикник.

Дети были рады представить что угодно, лишь бы отвлечься от мрачных дум и колючих подозрений.

— Профессор, — обратился Дамблдор к Росауре ещё тише, — вы позволите пару секунд на разговор?

Росаура поднялась с затёкших ног и отошла с Дамблдором к окну.

— Профессор Макгонагалл сказала мне, что у вас есть близкий человек, который нуждается в вашей помощи, — сказал Альбус Дамблдор.

Росаура глядела на него, затаив дыхание. Что она могла сказать? Разве он не был первым из тех, кто «прекрасно всё понимал»?..

Взгляд его небесно-голубых глаз был очень усталым и непомерно печальным. Ещё больше, чем в ту ночь, когда он боролся за жизнь Джозефа Эндрюса, хотя Росауре казалось, что невозможно устать ещё больше и сокрушаться ещё сильней. Уединившись с ней, Дамблдор тут же растерял ту лёгкость и ощущение надёжности, которые он дарил детям. Значит, он держался ради них, значит, всё-таки скрывал от них какую-то ужасную правду. Перед Росаурой стоял человек, которому небеса ломали позвоночник, и не находилось никого рядом, кто мог бы подставить своё плечо.

— Вы можете идти, профессор, — сказал ей Директор.

И хоть в Росауре поднялась волна, способная поглотить собой Астрономическую башню, она всё же сказала:

— Но, сэр… как же дети?

Мгновение — в глазах Директора вспыхнула искра подлинной радости... и благодарности.

— Я рад, что вы помните о детях, мисс Вэйл. Но вы же не думаете, что мы бросим их на корм акулам, стоит вам отвести ваш пристальный взор?

И будто в подтверждение словам Дамблдора двери распахнулись уже более решительно, да так, что чуть не слетели с петель, и на пороге, ударившись об притолку, возник лесничий Хагрид и радостно замахал детям. Малыши с визгами бросились к нему (и ввосьмером они не могли бы его обнять, как огромное столетнее дерево), а старшие довольно заулыбались. Хагрид слыл любимцем ребятни, всегда был рад приютить кого в своей хижине на крепчайший чай с каменными кексами, а любопытствующих — сводить по заповедным тропкам Запретного леса. Несмотря на внушительный, даже пугающий вид (рост под десять футов, ширина — в четыре,⁽³⁾ косматая чёрная борода и спутанные патлы, трубный голос и кулак размером с ведро), Хагрид по духу был незлобив, как младенец, радушен и предельно открыт.

Росаура поняла, что может позволить себе улыбнуться, как знать, в последний раз.

И опрометью бросилась вон, даже не обернувшись на Дамблдора.

* * *

Вновь, как вчера — пустующие коридоры, скрипящие лестницы, а вскоре — скользкая мощёная дорожка, после — тропинка, размытая так, что ноги чуть не по колено утопали в грязи… Она до того разогналась, что выставила руки, чтоб не врезаться в чугунную ограду, и, опершись на литые прутья, замерла на миг, пытаясь умерить режущую боль в боку.

«Господи… Господи!..»

Ограда поддалась ей без скрипа, без шороха, будто была из стекла. Никто не удерживал её — и она притворилась, будто и совесть её не держала, и вышла за пределы школы.

Нужно быть безумцем, чтобы перемещаться в таком состоянии. Разорвёт пополам как миленькую. Но ведь она и сходила с ума, уж сколько дней и ночей… Уняв дыхание и пройдясь взад-вперёд с десяток кругов, Росаура представила себе узкую улочку на окраине Лондона, где и появилась спустя секунду удушья.

Росауре казалось, будто она — потерпевшая кораблекрушение. Ещё полчаса назад она была в ковчеге, где своя теснота, и тревога, и давка, и страх, но всё-таки их, разношёрстных, колючих, мохнатых, ершистых, ушастых, хвостатых, клыкастых, объединяло что-то одно — желание, чтобы всё кончилось и стало как раньше, тоска по отчему дому, дружба и солидарность, в конце концов, над ними был Ной, который сказал им, что надо немного потерпеть, но скоро-скоро он выпустит в оконце голубя, который принесёт оливковую ветвь. А здесь… здесь она оказалась в чужом городе среди чужих людей. Они ходили кто порознь, кто шумными компаниями, но они не знали, не подозревали, что земля уже стонет под струями Потопа. Что не дни — часы сочтены. А они всё слонялись без дела, пережёвывая сплетни, подсчитывая расходы, думали, как бы развлечься на праздник, от которого ничего настоящего, кроме запаха древних легенд, не осталось, и были непозволительно беспечны — или озабочены чем-то совершенно пустым.

И ей придётся притвориться, будто она такая же, как они. Что нет у неё дела приятнее, как сидеть в полутёмном пабе у окошка за нетронутым стаканом и ловить на себе взгляды нечаянных посетителей — и чего это молодая девушка с необыкновенно длинными волосами цвета тёмного золота сидит одна-одинёшенька, будто делать ей нечего, а не заскучала ли красотка, а может, пивка или чего покрепче, надо же согреться в этот промозглый вечерок!

Чтобы избежать хотя бы последнего, Росаура нарочно выбрала укромный паб, куда сбегала порой после тяжёлого дня — здесь даже в выходные было безлюдно и тихо. Наложив на себя чары, чтобы неспокойные чувства не привели к внезапному всплеску волшебства, Росаура зашла внутрь под мягкий звон колокольчика. Хозяин у прилавка пригладил усы, прищурившись, может, и узнал её, но виду не подал (за такую деликатность Росаура особенно ценила это местечко), обождал, пока она забьётся в угол, к окну, и откинет с головы промокший насквозь капюшон, и только тогда ненавязчиво осведомился, не желает ли мисс пунша. Но мисс, едва способная хоть слово вымолвить от волнения, взяла себе сидра, который так и простоял нетронутым под её локтём последующие часы томительной тревоги.

Всё, что осталось в ней, било по сердцу молотом, было криком:

«Почему я не с ним? Почему?»

Почему она не взяла у Директора отпуск, как он предлагал, зачем всё-таки осталась в школе? Она могла бы плюнуть на всё, на свои обязанности, совсем нелепые, глупые, никому ведь не нужные в преддверии часа, когда разверзнутся небеса, и пойти к нему, потому что ничто другое уже неважно. Но она сама поплатилась за свою нерешительность. Разве она сделала что-то выдающееся сегодня днём? Какая-то поза, какие-то жесты… Испуганные дети, которых она накормила сказочкой с деревянной моралью, и которых всё равно от всех невзгод скорее отвлечёт весельчак Хагрид… Макгонагалл взывала к ней, к «учительской совести» только потому, что боялась: отпусти она Росауру, так разбегутся все. У каждого из учителей не только же чужие дети под сердцем. Там и старые родители, и жена, и муж, и возлюбленная, и старый друг, и свои дети, и внуки. А ведь Росаура узнала сегодня за завтраком, что профессор Нумерологии на пару с профессором Астрономии без всякой задней мысли еще в пятницу вечером уехали к своим семьям. Как они сказали — на выходные. Но чёрт знает, не навсегда ли… И кто после этого в дураках? Ведь если каждый учитель задумается, как она, почему нужно выбрать школу и чужих детей, а не тех, кто дороже и ближе, страшно представить, к каким ответам можно прийти.

Серая хмарь за окном тускнела, солнце так и не смогло пробиться сквозь плотные пелены, которыми в тот день небо было примотано к земле. Росауру донимали сомнения и терзало бездействие. Теперь она не могла знать, что происходит в школе. Но и что с тем, ради кого она оставила детей, оставалось для неё неизвестным. Он не приходил. Не приходил.

Ливень заполонил собою всю страну, с севера на юг, чтоб и клочка сухой земли не осталось. И эта сырость, промозглый туман…

За окном мелькнула тень. Росаура поёжилась от холода, хотя в комнате потрескивал камин. Тревога, уже давно облепившая сердце, дала ход тоске. Руки озябли, она не чувствовала пальцев. И вновь ей почудилось, что за окном проплыло чёрное облако. Горло сжалось, сдерживая рыдание, родившееся в груди. И тут Росауру осенило: дементоры. Дементоры разгуливали по улицам Лондона, став первой нечистью, что ворвалась в мир живых на древний праздник Жатвы. Они ещё не лютовали, отчего-то оттягивая час своего пиршества, но от их близости вместо воздуха в лёгкие словно стекала ледяная вода.

Росаура стиснула палочку, но колдовать не решилась — да и не могла бы. Тревога так изъела её, что не осталось сил шевельнуть и пальцем. Ей не удалось бы сотворить сейчас и тени. Но сильнее тоски оказался страх: если она не справится сейчас, какой толк будет от всего, ради чего она уже столько сделала? Если она поддастся, они никогда не увидятся. Она не узнает, что с ним!

Да, она упустила свой шанс похлопотать о том загодя и теперь по милости Дамблдора пользуется последней подачкой: сидит в этом пабе, ломает ногти, глядит в синюю мглу за окном и надеется, что её сова не сбилась в пути из-за ледяного ливня, что послание её доставлено, и тот, чьё имя у неё на устах, вопреки всем своим убеждениям, привычкам и обязанностям оставит свой пост и придёт к ней. Просто потому, что она его любит.

На краткий миг сердце встрепенулось, точно крохотная птичка, которую наконец отогрели. Перед глазами возникло видение: вот, дверь отворяется, на порог ступает он, стряхивает со своей чёрной мантии капли дождя, окидывает своим цепким, подозрительным взглядом этот тишайший уголок, наконец, видит её, а она уже сама подымается к нему навстречу…

Она не будет его переубеждать, уговаривать, нет, теперь ей стало ясно, как это глупо и низко. Она просто возьмёт его за руку и пойдёт вместе с ним. Только так может быть, только это — верно. Он не сможет отвергнуть её дар.

— Вечерочек! — в паб вошла пожилая пара, и муж помогал жене снять мокрое пальто. — Как у вас тут тепло! Ну хоть согреться! А то на улице такая стужа, сущий декабрь!

Росаура наблюдала, с какой бережностью старики ухаживают друг за другом, усаживаясь ближе к камину с кружками эля. Ей было и невдомёк, что её волшебство, подпитанное надеждой, натопило это укромное местечко, как баню. И чем больше она согревала, тем больше грелась сама упованием и верой.

Шли минуты, проходили часы. Давно уже наступил вечер, даже в такой скромный и тихий паб набился народ, за окном то и дело раздавался смех разряженной молодёжи. И вот в паб завалилась пёстрая компания детишек, вопящих: «Сладость или гадость?!», и хозяин, посмеиваясь в усы, кинул им в мешочки пенни и леденцы. Однако на том чумазые чертенята и привидения не успокоились — вознамерелись припереть к стенке каждого посетителя, чьё сердце уже размягчилось пуншем и элем.

— Сладость или гадость? Сладость или гадость?!

Росаура опомнилась, когда её за локоть потянула вымазанная белой гуашью рука, что высунулась из-под простыни. Из-за двух неровных прорезей хитро поглядывали два тёмных глаза.

— Нечем откупиться?

— Эй, берегись! Это же леди из Шалот!⁽⁴⁾

К привидению подбежала девочка в огромной драной шляпе, оттолкнула своего приятеля и с восхищением, смешанным с испугом, поглядела на Росауру.

— Она покинула свой замок, и теперь её поразит проклятье!

Прочие ребятишки тут же обступили их, а девочка в шляпе, воодушевлённая тем, что Росаура лишь молча глядела на них, не в силах шелохнуться, сбивчиво говорила:

— Ей нельзя было выходить, она должна была ткать свой гобелен, но она увидела рыцаря…

— Что это у неё на щеке?

— Роза хлестнула её своими шипами.

— Смотрите, у неё золотые глаза!

— И волосы сияют!

— Да, она как на той картине, мне дедушка показывал…⁽⁵⁾

Росаура не видела себя со стороны, не знала, что в те минуты волшебство лилось из неё через край оттого, что сердце её было полно, и, может, не для всяких глаз, но для зоркого взгляда ребёнка, внимательного к чудесам, облик её преобразился до таинственного, неземного.

— Почему она молчит?

— Может, она призрак?

— Нет, она умрёт, только когда её лодка доплывёт до Камелота. Тогда рыцарь узнает её, но уже будет поздно.

Детский ведь лепет — но сердце Росауры пропустило удар. А может, дело в том, что в те часы всякая мелочь казалась ей предвестником чего-то большего: то ли приговор, то ли избавление.

— Что ты говоришь?.. — позвала Росаура ту девочку, которая признала в ней волшебницу, но та осеклась и в заворожённом испуге глядела на Росауру.

— А ну брысь, разбойники! — раздался голос хозяина, и появился он сам, с полотенцем наперевес и весёлой улыбкой под насупленными бровями. — Кыш-кыш! Нечего мне посетителей распугивать! Получили свои леденцы и скатертью дорожка!

Ребятишек как ветром сдуло.

— Шалопаи, — беззлобно усмехнулся хозяин. — Вам, может, пунша, мисс? Моя только-только пробу сняла!

Росаура с усилием отвела взгляд от двери, которая захлопнулась за детьми.

— Нет-нет, спасибо… — но подумав, что надо всё-таки что-то взять, ведь она и так сидит тут уже часа три, поспешно сказала: — Мне просто…

Тут кто-то громко выругался. Хозяин поморщился, скрутил полотенце…

— Эй, мистер! У нас тут приличное заведение…

Но к нарушителю спокойствия присоединилось несколько взволнованных голосов. Кто-то приподнялся со своих мест, кто-то столпился у прилавка, потому что над ним висел телевизор, что и приковал всеобщее внимание.

— Да там Альберт-холл, кажись, подорвали!

И то верно — на экране грандиозное здание Королевского зала искусств поглощало ненасытное пламя. Вокруг мельтешили чёрные точки перепуганных людей, мигали сирены, диктор нёс какую-то околесицу… Посетители давали ему фору:

— Святые угодники!..

— А вдруг там леди Ди!..⁽⁶⁾

— Боже упаси!

— Как оно так быстро разгорелось?

— Да это взрыв, говорят же!

— Никто ничего не говорит, они вообще ничего не говорят!

— Да просто не слышно ни черта.

— И не видно!

— Сделайте погромче!

— Тэтчер конец.⁽⁷⁾

Хозяин пробормотал что-то под нос и с обеспокоенным видом полез крутить телевизор, ловя сигнал получше.

В паб набивались люди, чтобы припасть с горящими взглядами к крохотному экрану. Росауре из её уголка вскоре почти ничего не стало видно, а ближе, в толпу, распалённую будоражащей новостью, она не могла бы ступить, даже если бы захотела: всё её существо сковал ледяной ужас.

— И где вертолёты? Почему они не тушат с вертолётов?

— Как будто какие-то неполадки из-за грозы…

— Там через дорогу у Барни другой канал, там говорят, что какая-то аномалия, всю технику вырубило в радиусе километра…

— Ещё скажите, что это русские сбросили туда атомную бомбу!

— А всё указывает на то!

— Да что за чушь…

— Включите радио, может, там чего толковое скажут!

Голоса слились в один гул, далёкий, как прибой невидимого моря, что держало их славный остров в своей холодной ладони. Росауре вдруг открылось: она знала, что это произойдёт. Она уже видела это тысячу раз — во снах. Зелёное пламя, чёрный дым, крики. Это они истязали её по ночам.

И он, конечно, был там.

Ей хотелось глотнуть — воды или воздуха, неважно, лишь бы на секунду почувствовать себя живой. Или лучше наоборот, рухнуть навзничь, без чувств, потому что выносить эту муку никак невозможно…

Она не уберегла его. Она ничего не сделала, чтобы ему помочь, и не может — ведь туда, конечно, никак не попасть, а значит, даже умереть с ним бок о бок не выйдет… Нет, нет-нет, зачем такие мысли, так нельзя, это всё подлый страх, нельзя думать, будто уже предрешено безнадёжно!

Она не могла ринуться вон, и не было смысла блуждать во тьме внешней, вслушиваясь в скрежет зубов. Неужели она ничего не может сделать? Отчаяние одолевало её, но оставалось последнее средство, единственное, которое признавал отец в пику всему волшебству, которому учили в школе.

Росаура окунула пылающее лицо в холодные руки, зажмурилась до искр в фиолетовой тьме.

«Господи Боже, прошу, спаси его и помилуй. Защити его, Господи! Убереги от всякого зла!»

Святые слова требовали смирения, доверия Силе, Которая стояла выше всего. Которую так желали превзойти волшебники, ведь им от роду было дано всё, чтобы повелевать этим миром. Гордость и волшебство всегда шли рука об руку, и отказаться от первого будто подразумевало, что и о втором нужно забыть.

В определённом смысле, оно было так. Поэтому волшебники в большинстве своём сторонились святых мест и слыли безбожниками. Росаура знала, что в момент сердечной молитвы отрекается от всех своих сил. Но на что они были ей? Росаура Вэйл была чародейкой, но не могла взмахом волшебной палочки изменить судьбу и спасти того, кого полюбила. Никто не мог. Кроме…

«Господи, молю Тебя, смилуйся! Спаси и сохрани! Пресвятая Дева…»

Сколько прошло, минута, полчаса, час?.. Заляпанный маслом циферблат на столбе не казался надёжным источником. Страх сплавил всё в один миг и клинком загнал под сердце. Где-то там, у прилавка, всё ещё толпились люди, вздыхали, ахали, качали головами, но, судя по всему, первая волна ажиотажа схлынула, многие обзавелись питьём, и теперь то и дело вскидывали руки, чтобы ткнуть пальцем в экран, и, прихлёбывая свою пинту, сокрушались о мерах безопасности, шутили о войне с русскими и на чём свет стоит поносили качество проводки и Маргарет Тэтчер.

«Господи, не оставь нас, грешных, Господи, не погуби его! Не прогневайся! Боже!..»

И как бы ни разбегались мысли, как бы ни царапали грудь чувства, как бы ни сбивал с толку тревожный говор людей и шум суеты, Росаура лишь ниже опускала голову и шептала онемевшими губами:

«Прошу, пусть только он будет жив, пусть будет не со мной, с кем угодно, где угодно, пусть бы мы никогда и не увиделись больше, но лишь бы он был жив, Господи! Я знаю, Ты позаботишься о нём лучше, чем я, прости меня и спаси его, Боже!»

Когда приглушённый свет в подвесных лампах замигал, никто поначалу не обратил внимания — взгляды до сих пор притягивал экран. Но и тот забарахлил, пошёл полосами, замерцал… Под недовольные возгласы хозяин принялся теребить антенны, но в следующую секунду телевизор ослепительно вспыхнул и задымился, люди отпрянули, лампочки задребезжали, и — дверь распахнулась. В тот же миг телевизор взорвался, лампочки лопнули, и ночная тьма затопила всю залу.

Во мраке горели лишь только глаза того, кто возник на пороге.

Люди кричали — им было не до него. А Росаура уже бросилась навстречу. Она хотела окрикнуть его, но язык отнялся, она не чувствовала своего тела и даже не смогла разглядеть его лица — но она знала, что это был он.

Его взгляд прожёг её будто насквозь. Но поразмыслить не было времени. Он в два шага приблизился к ней, схватил за руку так, будто хотел оторвать, и через мгновение тесной темноты они оказались где-то очень далеко; Росаура не удивилась бы, что на самом краю земли.

* * *

Она прижималась к его груди, которая тяжело вздымалась, и, кажется, плакала, прислушиваясь, как колотится его сердце.

— Господи Боже… — только и могла прошептать Росаура. — Жив!

От него несло едкой гарью, волосы, мантия были подпалены, но вместе с тем он был насквозь промокший и на ощупь почти ледяной. Казалось, Росаура чувствовала кожей, как хлещет из него магия, точно кровь из открытой раны.

— Как ты? Что с тобой? — почти бездумно она водила руками по его груди, плечам, оборванным рукавам… — Ты был там, да? Тебе нужна помощь…

— О чём ты. На мне ни царапины.

Она едва не отшатнулась, разглядев наконец его лицо.

Без очков оно было будто чужое. Под грязью и копотью — совершенно бескровное. Глаза разъел дым до красного отблеска, и в этот раз они не светились в темноте — полыхали! Но в них не было ни толики тепла или радости, или хотя бы облегчения, даже усталости — нет, только застывшая пустота.

— Я же говорил тебе не покидать школы.

И всё-таки, голос был ей знаком. Охрипший, больной, но родной, родной!.. Она подалась к нему, чтобы взять его лицо в свои руки, содрать с него эту посмертную маску, увидеть его настоящего, чтобы утешить, но он не дал ей этого сделать. Перехватил её руки, отвёл, сам огляделся поспешно, затравленно.

Росаура тоже обернулась. Нескончаемый ливень, из-за которого не видно дальше десяти шагов. Пожухлая трава, облезлые кусты, вдалеке — лес. Ни единого огонька или вида человеческого жилища. Совершенная тишина.

— Где это мы?

— Чёрт знает. Сам не помню, о чём подумал.

— Руфус…

— Тихо! Слышишь?..

— Что?..

Он резко мотнул головой, схватил её за плечи, готовый в любой момент броситься на землю.

— Какой-то гул… звон! Совсем близко…

Он порывисто шагнул в сторону, потянув её за собой, и она заметила, что ноги у него подгибаются.

— Здесь никого кроме нас!

Он так же резко остановился. Медленно поднёс руку к голове и закрыл правое ухо.

— Вот так штука. Звенит, зараза. А то всё время какой-то шум…

— Руфус!

Он вздрогнул, поглядел на неё, будто успел забыть о том, что она здесь, совсем рядом.

— Что это? — он склонился к ней, мимолётно коснулся щеки, но было так холодно, что Росаура даже не почувствовала прикосновения. — Где поранилась?

Росаура покачала головой, слабо улыбнувшись. Она так и не стёрла с щеки опрокинутый крест.

— Ничего страшного. Мы с детишками играли. Это значит, что ты в родстве с магглами. Вся школа поделилась на две команды. Как ковбои и индейцы, знаешь.⁽⁸⁾

Она улыбалась изо всех сил. Он глядел на неё в безмолвии и вдруг взял её лицо в обе руки.

— Ты ж моя храбрая пичужка…

Ещё мгновение ей казалось, что теперь всё всегда будет хорошо. Но потом она почувствовала, как трясутся его руки, и увидела, как взгляд его стал меркнуть. Он вновь заозирался.

— Впрочем, это даже хорошо, — заговорил он, когда Росаура хотела уже вновь окликнуть его. — Не нужно возвращаться в школу, домой, куда угодно, в этом больше нет смысла, — зверская усмешка искривила на миг его чёрные губы. Он отпустил её голову, выпрямился. — Дай мне свою палочку.

Росаура оторопела. Для волшебника требовать чужую палочку было всё равно что посягнуть на что-то самое личное, неприкосновенное, ценнее, чем паспорт или ключи от квартиры, дороже, чем медальон с потёртой фотографией. Это будто попытка присвоить себе чужое имя.

Вот так запросто позволить другому человеку даже прикоснуться к палочке было немыслимо, и Росаура первую секунду не знала только, как решительно отказать.

— Но зачем тебе...

— Живо! — рявкнул он и требовательно протянул руку. Теперь Росаура видела, что она дрожит.

Покачав головой, Росаура взяла эту руку в ладони и поразилась, как та, обыкновенно горячая и крепкая, холодна и слаба.

— Прошу, тише, всё хорошо. Что случилось? Зачем тебе моя палочка? Скажи мне, здесь никого нет, нам ничто не угрожает, всё кончилось…

— Да, — молвил он, уже не отнимая руки. — Всё кончено.

Он смотрел на неё, но теперь она была убеждена: не её он видит перед собою. Он засунул руку за пазуху, и Росауру обожгло дурное предчувствие, а с ним пришёл позыв закрыть глаза, отвернуться, броситься прочь, лишь бы он не показывал ей того, что прятал на груди. Но она стояла, оцепенев, а он вынул руку и в открытой ладони протянул ей что-то, на что ей в первую секунду совсем не хотелось смотреть, будто бы он поднёс ей растерзанное тельце мёртвой птички.

Но она пересилила себя — и увидела на его почерневшей ладони обломки волшебной палочки.

— «Ваш клинок, мистер Скримджер», — негромко произнёс он, и на губах отразилась мёртвая улыбка. — Так сказал Олливандер, когда преподнёс её мне одиннадцатилетнему.

Росауре стало больно до слёз.

— А клинок не должен достаться врагу, — говорил он глухо, со странным, почти пугающим возбуждением. — К тому же, она меня подвела. Не выстрелила, когда так было нужно!

По его лютому взгляду, по рвущимся нотам в хриплом голосе Росаура поняла больше, чем могли бы донести эти бессвязные слова, скорее похожие на тяжёлый бред. Жалость к нему жестоко жалила её сердце. Росаура подняла глаза и сказала:

— Неужели ты не знал, что палочка никогда не причинит вреда своему хозяину?..

— А если б они меня взяли, в этом было бы меньше вреда? — вскинулся он. — А то, что теперь вышло, разве не вред?

— Ты жив…

— Позорная собачья участь. Да, жив. Жив только потому, что он так захотел.

Росаура похолодела.

— Там был Сам-Знаешь-Кто?.. Ты… ты видел его?.. Это всё он устроил?

— Это устроили его шавки ему на подношение. Он так, заглянул на огонёк потешить своё самолюбие. Наверное, надеялся перекинуться со стариком парой ласковых, но Дамблдор так и не явился, так что банкет окончили до полуночи. Но он оставил старику и всей нашей рафинированной общественности доходчивое послание. А на роль посланца куда как сгодится офицер, загубивший вверенный ему взвод! — голос его оборвался, но он уже, казалось, не мог остановиться, говорил лихорадочно: — Чтобы рассказать всем, кто ещё надеется, о том, как бессмысленно любое сопротивление. Как невозможно этому противостоять. Как все будут гибнуть, старики, женщины, дети, и гореть заживо, и…

Он издал странный звук, будто сдавленный крик, и судорожно закусил кулак, пошатнулся. Росаура ахнула и с огромным усилием притянула к себе прокушенную руку. Ни о чём не думая, прижалась губами к кровящим костяшкам, и не знала уже, что солонее, её слёзы или его кровь.

Он вздрогнул, одёрнул руку, в глазах мелькнуло что-то человеческое, осмысленное…

— Да что ты делаешь…

— Мне жаль! — воскликнула Росаура. — Мне так жаль!

— Кого тут жалеть! Те, кто голову сложил, хотя бы сделали это с достоинством.

— Господи, Руфус… Бог тебя миловал!

— А, вот оно что, — отозвался он резко с неприятной насмешкой, глянул на неё свысока. — А я погляжу, ты с Ним на короткой ноге. Миловал, значит. А других, что же, наказал? Что-то я не заметил, чтобы Он листал их личное дело. Питер Лайнус Маклаген, девятнадцати лет, доброволец, скажешь, в небесной канцелярии записан худшим грешником, чем я?

Гнев так и рвался из него, и Росаура собрала всю волю, чтобы не отступить хотя бы на пару шагов. Но она знала по детям: он бьёт по ней, потому что ему невыносимо больно самому. Как же она могла его облегчить?..

— Прости! Мне так больно, что тебе пришлось через это пройти!

— Твоей боли ещё не хватало. Всё, дай мне свою палочку.

Росаура вынула палочку из рукава и всё равно на долю секунды испытала нежелание вот так запросто вручать её другому человеку, как бы близок он ни был… В его руке её палочка показалась очень хрупкой и тонкой.

— Колдовать с чужой палочки… — начала было Росаура, но он её прервал:

— Ничего, сработаемся. Её-то не сломаю.

Он ещё раз огляделся, нахмурился, и вдруг принялся шарить у себя по карманам, чтобы вынуть свои старые зачарованные часы. Те самые, которые заворожили Росауру своим волшебством, когда они так же стояли посреди поля и августовская ночь обещала сохранить первые откровения, которые они друг другу принесли. Столько всего изменилось, обрушилось, но и тогда, и сейчас Росаура держалась за невесомую надежду, что всё будет хорошо.

Едва ли он думал о том же.

И часы на его широкой ладони, и палочка в озябшей руке мелко дрожали, потому что дрожь не покидала его, а, кажется, только усиливалась. Под дождём, в темноте, нельзя было судить, не струится ли пот по его вискам, и как долго он ещё сможет держаться на ногах, что явно подкашивались. Он собирался колдовать, и это требовало его последних сил, так он закусил губу и свёл брови.

По палочке витком прошли синие искры. Он втянул воздух и чуть встряхнул руку, которую, верно, будто током ушибло. Взялся ещё, беззвучно шевеля губами, доводя себя до совершенного напряжения.

— Она не хочет, — сказала Росаура, с тревогой наблюдая за его попытками колдовать. — Ей не нравится твоё колдовство.

Он лишь резко мотнул головой, сощурил глаза, огонь в которых не померк, но стал мрачнее и яростней. С конца палочки сорвалась тонкая молния, ударила в землю у носка его сапога — он еле успел одёрнуть руку с часами.

— Руфус, чего ты хочешь? Давай я попробую…

— Да, — но вместо палочки он протянул ей часы. — Говоришь, палочка не причинит вреда своему владельцу?

Росаура вытянула ладонь, которую теперь холодили часы, оказавшиеся очень тяжёлыми. Он вновь направил на них палочку. Росаура почувствовала себя человеком, на голову которого положили яблоко и вот стреляют из лука с расстояния двадцати шагов.

— Господи…

— Тихо! — он грозно на неё посмотрел. — Сама разве не знаешь, что все эти молитвы и святые имена только погоду портят?!

— Если дело благое, то напротив, только так и можно справиться, — сказала Росаура, отчего-то почувствовав прилив бодрости.

— Хоть под руку не говори. Сил больше нет. Ну!

Он поднял палочку, быть может, догадываясь, что про себя Росаура принялась отчаянно молиться и теперь смотрела, как налилось кровью его лицо, а на виске забилась жилка, как в дрожащей руке палочка заискрила… Но когда в секунду Росауру одолел малодушный страх, что её палочка обернёт сейчас всю свою силу против того, кто так жестоко пожелал ею обладать, и она забыла слова молитвы, с его губ сорвалось:

— Да чёрт возьми!

И волшебство озарило часы мягким синим свечением. Росаура вскрикнула — часы обожгли ладонь, но вместо того, чтобы упасть в смятую траву под их ногами, зависли в воздухе между ними.

Скримджер отбросил со лба спутанные волосы и отдышался. Лицо его, секунду назад багровое от напряжения, залила мертвенная бледность. Каким-то чудом он всё ещё удерживался на ногах.

— Всё, — выдохнул он. — Давай.

— Куда ведёт этот портал? — севшим голосом спросила Росаура, принимая из его рук свою палочку, нагретую и слабо дребезжащую.

— В надёжное место, — и он повёл плечами в раздражении, — если в этом мире осталось хоть что-то надёжное. Когда самому-то миру осталось так, пара часов авансом… Всё, к чёрту. Иди!

— Я думала, теперь мы с тобой отправимся в Хогвартс.

— В Хогвартс? — он нашёл в себе силы изумиться. — Если они ещё не пришли туда, то будут там с минуты на минуту. Ему не нужен этот бастион сопротивления посреди его королевства. Он уничтожил последних мракоборцев и, чую, изрядно потрепал орденовцев, так что дело за малым.

Росаура задохнулась от ужаса.

— Ты это знаешь наверняка?! Они напали на школу?!

— Разве это может быть важным теперь? Ты туда не вернёшься.

— Мы вернёмся!

— Хватит пререкаться. Портал продержится от силы пару минут, на это нет времени.

— Скажи мне, куда ты хочешь отправиться!

— Я?.. Есть одно дельце, надо подать рапорт об успехе нашей операции, — его лицо вновь перекосила жуткая усмешка. — А ты поторопись…

— Руфус, послушай. Я никуда не пойду. Знаешь, когда пять лет назад моя мать поняла, что всё катится к чёрту, она собралась бежать заграницу, потому что бывшие друзья стали её презирать за брак с магглом, и умоляла меня отправиться месте с ней. Я была тогда на седьмом курсе и отказалась, потому что я не могла так поступить, не могла, и всё тут, и отец меня поддержал! Да, он сказал, что я уже совершеннолетняя, а значит, могу сама принять решение, и если я решаю остаться в стране, то и он останется…

— Можешь принять решение! В семнадцать лет! — воскликнул он в негодовании.

— Отец всегда уважал моё право выбора!

— «Право выбора»! Да ты даже представить не можешь, что ты выбираешь! Значит, он не самый лучший отец, раз знает, какой опасности ты подвергаешься, и всё равно не сделал ничего, чтобы тебя уберечь!

— Не говори так о моём отце! — она скорее растерялась, чем разозлилась.

— Говорю, как есть. Он, маггл, мог бы тебя защитить, только убедив уехать — а ты так восторженно рассказываешь о том, что за пять лет он и пальцем не шевельнул, чтобы тебя переубедить!

— И я ему за это благодарна! Он уважает меня и понимает, что на самом деле мне нужно! А мама вон, уехала, но с тех пор всё пытается убедить меня последовать за ней. Пару недель назад она снова связывалась со мной и предлагала бежать, но…

— И ты отказалась? — выдохнул он. Сложно было сказать, чего больше было в его взгляде — неверия, отчаяния или гнева.

— Конечно же, отказалась! — воскликнула Росаура в самозабвенном запале. — Я не перебежчица, мне нечего стыдиться, чтобы покидать страну, в которой я выросла, которую я люблю, дети которой сейчас в опасности. У них нет возможности бежать — так почему я должна пользоваться своей? И сейчас ты предлагаешь мне то же самое!

— Я не предлагаю, я… Чёрт возьми, все эти твои пламенные речи и яйца выеденного не стоят. Да у меня волосы дыбом от твоих признаний! Знавал я восторженных юнцов и сколько раз писал в похоронках, что «пали они смертью храбрых»! Поверь, за этим не стоит ничего, кроме боли, и гибель таких, как ты, совершенно бессмысленна! Вот сейчас, на моих глазах, снова, мальчики, разве можно этому найти хоть какое-то оправдание?! А если твой отец, пусть он хоть самый замечательный человек на свете, вбил тебе в голову какие-то идеалы, за которыми не видно реальности, выбрось уже это к чёртовой матери и сделай то, что тебе говорят!

Он дышал глубоко, прерывисто, губы побелели и даже пламя в глазах потускнело. Кажется, больше всего на свете он мечтал бы сейчас рухнуть оземь и лежать так в траве под ледяным дождём, ничего не чувствуя, ни на что не надеясь. Все его слова, яростные, натужные, унёс ветер последнего дня осени. Росаура видела перед собой человека, который до последнего пытался уберечь её, как мог, как понимал, и не чувствовала ни холода, ни дождя.

Она покачала головой и твёрдым жестом оттолкнула прочь зачарованные часы. Ступила к нему ближе, надеясь вновь уловить стук его сердца, которое не должно было лгать. Взяла его костяную руку и сжала крепко, как только могла. Заглянула ему в глаза.

— Я останусь здесь, с тобой.

В ней вспыхнуло осознание: вся её жизнь случилась ради этой секунды.

И он понял это. Оттого в глазах его отразился ужас. Он вырвал руку и прошептал:

— О Боже…

И он отпрянул, когда она так тянулась к нему.

Порыв холодного ветра схватил её за шею. Но она всё ещё не отводила глаз от его лица, любимого лица, родного, и страх пробрал её оттого, как лицо это враз изменилось. Его исказила недобрая, ледяная усмешка.

— Чего ты себе навоображала? — и голос показался чужим. — Надеюсь, ты не придумала себе сказку о любви до гроба?

Ей показалось, что она куда-то проваливается, но нет, земля не разверзлась, и камни не полетели с горы, чтобы переломать ей все кости. Вокруг была тишина, поэтому она не могла усомниться: это говорил он.

— Руфус…

— Наверное, давно стоило прояснить, — произнёс он будто с ленцой, раздражаясь, что на такую мелочь приходится тратить силы и время, — я, конечно, неправ, затянул. Стоило опасаться, что у тебя могло сложиться впечатление, будто здесь что-то есть, а там и какие-нибудь бабские вздохи, ахи, мечты, имена для детей…

— Я не…

— Давай обойдёмся без истерик, — усмешка уродовала его лицо как длинный неровный порез. — Всё крайне прозаично. Ребята всё шутили, мол, мужик с работой спит, собаку ему подарить, что ли… Вот я с Фрэнком и поспорил, чтоб отвязался уже, а ты как раз под носом промелькнула. Ты хоть в зеркало себя видела? Да парни небось всегда головы тебе вслед сворачивали. Но едва ли у тебя было что-то с кем постарше. Вот я и проспорил, что с одного раза дельце выгорит. Да только больно ты недотрога оказалась. Ни черта не обломилось, ни с первого раза, ни со второго… Но Фрэнк парень азартный, а я тоже увлёкся.

— Ты зачем-то говоришь всю эту… гнусность… — Росауре казалось, что она разучилась дышать, и заставила себя сделать пару вдохов, — но я же знаю, Руфус, я же узнала тебя! Твои письма… твои слова… Нет, ты что-то задумал, ты нарочно это всё говоришь, нельзя просто так…

— Просто так попытать удачи, сойтись? Да, всё оно затянулось, досадно. Кто ж знал, что у тебя голову свинтит. А все эти записочки, закорючки… В потолок плевать веселее. Или ты возомнила, что твои записки меня досыта кормят? Два месяца кряду, вот уж, больно много чести! Только, надеюсь, ты не придумала себе что-нибудь святое про лебединую верность?

Последнее он произнёс холодно и ровно и разве что не рассмеялся. Ветер душил Росауру своей мертвой рукой и вот сжал горло так, что в голове застучала кровь.

— Ты… у тебя кто-то есть?.. Всё это время…

Росаура могла уже ничего не слышать, а ему не требовалось говорить, чтобы подтвердить: оскал его делал из него зверя. И она зажмурилась, зачем-то ещё и уши зажав озябшими руками. Ей хотелось открыть глаза и обнаружить, что это всё дурной сон, один из тех жестоких кошмаров, которые мучили её последние дни, но отчего-то напротив особенно явственно ощутила: она стоит посреди лесной прогалины в промозглую, тёмную ночь под ледяным дождём, и совсем рядом человек, который своими солдатскими сапогами давит в крошево её девичье сердце.

Ей почудилось рядом движение, и она открыла глаза. Он, резко приблизившись к ней, схватил её за руку так, что от боли слёзы брызнули, и грубо потянул её вбок, пытаясь насильно заставить её коснуться часов, что замерли в воздухе в футе от них. Росаура пробовала упираться, но что могла она против него, пусть ослабшего и измученного! Он сжал её плечо и надавил на спину, будто полностью подчиняя себе: о чём-либо думать она уже не могла, всё тело прошибла судорога страха, дыхание перехватило, она будто ослепла. Какой-то зверь боролся с нею и одолевал её, хрипел над ухом и грозился сломать хребет…

Господи!

Он глухо вскрикнул, и тут же она почувствовала себя свободной. Палочка лежала в кармане, но ладони жгло, будто их приложило к раскалённой сковороде — это с них сорвалось волшебство, которое помогло ей высвободиться. Она отбежала на пару шагов, прежде чем обернуться и увидеть: он упал на колени и пытается подняться, вдоль щеки красный след, точно стегнули плетью. Но опомниться Росаура не успела — вновь встретилась с его взглядом, и это не был взгляд человека, который мог бы её уберечь.

Это не был взгляд человека.

Он вновь рванулся к ней, чтоб настигнуть.

И она, повинуясь животному страху, крутанулась вокруг своей оси, задохнулась, когда её сдавила тьма...

…и, за сотню миль рухнув на мягкий пыльный ковёр, смогла сделать вдох за миг до того, как её настигло беспамятство.

* * *

Его руки смыкаются на пустоте. Он валится оземь и пару минут лежит ничком. Через приоткрытый рот вырывается надсадное дыхание, которое становится всё отрывистей и реже. Но с глаз спадает пелена отчаянной злобы. Теперь в них мысль и отсвет чувства, которое совсем не разобрать, но наверняка можно сказать — оно человеческое.

И оно заставляет его подняться. Получается не сразу; он тут же оступается — в голове толкается кровь до огненных кругов перед глазами. Драгоценные секунды потеряны: часы упали и затерялись в траве, растратив своё волшебство, впрочем, едва ли он бы воспользовался возможностью, которую вырвал зубами из последних сил, сам для себя. Теперь он сжимает онемевшие пальцы в кулаки и крепко зажмуривается в попытке чётко представить место, куда он обязан попасть во что бы то ни стало. Пусть это будет последним, на что он способен. Так и не выровняв дыхания, опасаясь в любую секунду упасть, он резко оборачивается вокруг себя — и оказывается совсем не там, где намеревался.

Сказать по правде, он понятия не имеет, куда его занесло на этот раз.

Он посреди сжатого поля. Дождя здесь нет, но небо низкое и совершенно чёрное. Всю долгую ночь оно бранилось и скрежетало, но теперь нависло, безмолвное. Словно поглотило весь мир, не оставив ни света, ни звука.

Но ему нет дела до этого молчания. Он хочет оглянуться и вдруг пошатывается. Изо рта выходит пар — такая пришла стужа — но тело так и горит. Точнее, правый бок и бедро. Тяжёлая ткань насквозь промокшая, но будто дымится: кровь, как и сердце, всё ещё очень горячая.

Перешагивать в долю секунды сотни миль — всегда рисковое дело. Особенно, когда в голове ни одной связной мысли, а в груди всё кипит от страстей. И в руке нет палочки, которая бы хоть как-то обуздала эту бурю в стакане. Это чревато явлением, которое называют «расщеп». Когда поговорка «одна нога здесь, другая там» иллюстрируется наглядно.

В его случае пространство вырвало из ноги кусок мяса, жадно, как голодный зверь. И, кажется, пару рёбер.

Странно, но боль пока не скручивает пополам. Вместо неё приходит оглушительная слабость. Вновь перемещаться бессмысленно — от одной попытки его попросту разорвёт в клочья. А так… откуда-то в нём вздымается безнадёжное упрямство. А, может, обида, что всё должно кончиться так бездарно и глупо.

Втянув сквозь зубы морозный воздух, он успевает только вскинуть голову, и ему кажется где-то вдалеке, на краю сжатого поля, будто огонёк на оконце. И та сила, которая заставляет утопающего барахтаться до изнеможения вместо того, чтобы с чистой совестью пойти ко дну, понуждает его тянуться к этому огоньку.

Если ему, конечно, не привиделось.

Если он, конечно, сумеет ступить хотя бы пару шагов.

Прежде чем чёрное небо поглотит его без единого вздоха.

конец первой части

---

Примечания:

Баллада "Волшебница Шалот" http://www.eng-poetry.ru/Poem.php?PoemId=2480

Картина https://artchive.ru/johnwaterhouse/works/375578~Ledi_iz_Shalot

Руфус https://vk.com/wall-134939541_11078

---

1) главные герои одноимённого древнегреческого пасторального романа

Вернуться к тексту

2) порядка 1м 20 см

Вернуться к тексту

3) 3 м и 1м 20 см соответственно

Вернуться к тексту

4) главная героиня баллады английского поэта викторианской эпохи Альфреда Теннисона

Вернуться к тексту

5) подразумевается картина Джона Уильяма Уотерхауса «Леди из Шалот» (1888)

Вернуться к тексту

6) Принцесса Диана

Вернуться к тексту

7) Маргарет Тэтчер, премьер-министр Великобритании в 1979-1990 гг.

Вернуться к тексту

8) игра на подобии «казаков-разбойников»

Вернуться к тексту