Теорема любви (гет)

Если лучшие будут бросаться в пролёты,

Скиснет мир от бескрылых гиен и тупиц!

Полюби безотчётную радость полёта...

Разверни свою душу до полных границ.

Саша Чёрный. «Больному»

Через пару дней в институте стало известно, что Кристобаль Хозевич болен. Официально распространяемым диагнозом была простуда. Смысловики по первости язвили, что не надо класть в мартини столько живого льда и сидеть под открытой в подпространство форточкой. Было как-то трудно поверить, что можно простыть посреди лета. Но постепенно в отделе Смысла Жизни ощутили отсутствие кипящей энергии и дерзкой мысли руководителя, и насмешки прекратились.

Прошла неделя, за ней другая. Хунта в институте не появлялся. Не появлялся физически, а в остальном он к работе вернулся. Вся экспериментальная часть исследований была переложена на сотрудников. Завлабы ежедневно относили ему отчеты, статьи и доклады на рецензию, новые журналы с публикациями, книги из его кабинета и институтского хранилища. По их рассказам, профессор неизменно встречал посетителей в беседке перед домом, даже если погода была дождливой. В дом никого не пускал, но общался охотно. Правда, поговаривали, что он стал уж очень резок в суждениях, но при этом утратил изящество речи: чтобы понимать его, уже не требовался словарь.

Так прошёл месяц. За это время Хунта ни разу не вызвал к себе Татьяну и работой её не интересовался. Впрочем, на это никто не обратил внимания. Подумаешь, аспирантка…

А Татьяна заметно приуныла. Она уже не танцевала так искромётно на занятиях в клубе, да и сам клуб потихоньку свернулся до группки самых что ни на есть преданных любителей танцев, которых терзал завкадрами, все ещё рассчитывавший представить на всесоюзный конкурс какой-нибудь номер (только не румбу, разумеется). Эдик ещё заходил, а Витька бросил это дело. Перестал танцевать с Татьяной и Роман — у него вечно было работы по горло, а в танцах теперь уже не стало необходимости: все давно считали Татьяну его девушкой и даже делали ставки, когда Роман Петрович Ойра-Ойра решит себя окольцевать в третий раз.

Татьяна всё чаще проводила вечера одна. Ей было тоскливо и в пасмурный день, и в солнечный. Это позже кандидат наук Татьяна Васильевна Смирнова подробно опишет и обоснует этот эффект, сформулирует теорию и с блеском защитит на ней докторскую, а в то лето аспирантка Таня ещё ничего не знала и только терзала свою память, пытаясь вспомнить то чувство чужой, но знакомой боли, без которой ей теперь как будто чего-то не хватало.

После многих часов размышлений Татьяна наконец решила, что ей просто необходимо увидеться со своим научным руководителем. В конце концов, у неё готова первая часть работы, он обязан оценить и дать рекомендации. Она собрала всё, что хотела показать. Папка получилась объёмной. Таня прихватила для стопроцентного аргумента книгу, которую ещё в мае дал ей Кристобаль Хозевич, — он же сказал, что она из его личной библиотеки, значит, надо вернуть. В начале рабочего дня (завлабы обычно бегали со своей почтой к патрону после обеда) Таня пришла к дому профессора.

Сказать, что ей было жутко, — это всё равно что равнодушно пожать плечами. Но она всё-таки толкнула калитку и вошла. Была середина августа, ветки старого сада клонились к земле под тяжестью наливавшихся яблок. Таня заглянула в заросшую плющом беседку. Там на столе стояла чашка с недопитым кофе, лежала пара книг, несколько листов рукописи, прижатых увесистым пресс-папье, но самого профессора не было.

Таня поискала в себе ещё немного храбрости, но не нашла и решила подождать в беседке. Ждала она долго. Солнце уже поднялось высоко, стало жарко, по саду поплыл яблочный аромат. Наконец слух Татьяны, до предела напряжённый, уловил в доме шаги. Дверь открылась, и с крыльца спустился профессор.

Как он изменился за те полтора месяца, что Татьяна его не видела! Он сильно осунулся, двигался медленно и как-то неуверенно, сутулился и тяжело опирался на трость. И хотя Таня не почувствовала его физической боли, у неё не возникло сомнений, что какая-то боль его мучает и давно.

Татьяна робко встала. Хунта шёл, глядя себе под ноги, и её не видел. Когда он приблизился к беседке, она тихо сказала:

— Здравствуйте, профессор.

Кристобаль Хозевич вздрогнул, замер и поднял голову.

— Таня?..

По одному этому слову, по одной оговорке — и по тысяче иных признаков, доступных только любящему женскому взгляду, — она поняла, что все сорок семь дней, в течение которых они не виделись, все сорок семь бесконечных дней и столько же полубессонных ночей он думал о ней во сто крат больше, чем она думала о нём.

Татьяна уронила папку и книгу и бросилась на грудь профессора. Он пошатнулся, и она, испугавшись, что он не устоит на ногах, крепко обняла его.

— Ты всё-таки пришла, — прошептал профессор.

Так они объяснились. Без букетов и подарков, без поцелуев, без слёз радости. Признались друг другу и самим себе, что безмерно, безгранично, беспредельно любят. Странные они люди, эти маги.

Не знаю, по какой технологии было проведено воскрешение Лазаря. Судя по тому, что эту операцию так и не удалось повторить, технология была не отработана до конца, и воскрешение оказалось скорее побочным эффектом, а не результатом.

Зато я своими глазами видел, как воскресал профессор Хунта. Когда он появился в институте после полуторамесячного отсутствия, я с трудом его узнал. Казалось, за полтора месяца профессор постарел на двадцать лет. А через пару недель руководитель отдела Смысла Жизни вновь был энергичен, элегантен и безупречен. Он сумел отыграть у судьбы потерянные в дни безответных страданий годы. А потом азартно предложил новую партию и выиграл ещё лет десять-пятнадцать.

На самом деле, думаю, он с благородной ответственностью понимал, что любить столько молодую особу — это не только удовольствие, но и необходимость соответствовать. Но Хунта не молодился, это было бы ниже его достоинства. Он всего лишь не позволял себе оправдываться возрастом. Глаза профессора снова легко прожигали оппонента и стену за ним насквозь. Речь опять была столь непостижима, что не помогали никакие словари. А из вечно нахмуренных бровей, одна из которых была будто презрительно вздернута старым шрамом, из усов и бородки, которую он то отпускал, то сбривал, совершенно исчезла проседь. Поэтому сказать о доне Кристобале «седина в бороду — бес в ребро» значило бы погрешить против истины. Завистники пытались намекать на краску, но это была глупейшая ложь.

Татьяна и Хунта соблюдали строжайшую конспирацию. Никто и никогда не мог сказать, не солгав, что своими глазами видел между ними хоть что-то, указывающее на близкие отношения. И тем не менее уже в сентябре весь институт не просто был уверен, а абсолютно точно знал: профессор и аспирантка страстно влюблены друг в друга.

Романы между сотрудниками института случались и раньше. Коллектив был в значительной мере молодой, а с кем ещё пообщаться в соловецкой глуши младшей научной сотруднице, как не со своим симпатичным и образованным коллегой? Руководство не возражало, если такое общение не сказывалось разрушительно на ходе исследований. В нескольких отделах успешно работали семейные пары, и уже подрастали наукоёмкие наследники.

Но тут случай был исключительный: увенчанный всеми мыслимыми лаврами профессор с мировым именем, руководитель отдела, корифей науки — и зелёная аспирантка! Как же не поболтать об этом в курилке или за чашкой чая?

Как отнёсся к этому Роман? Он догадался обо всём одним из первых. А может, Татьяна сама прямо ответила на его прямой вопрос. Как бы то ни было, вскоре после воскрешения Хунты Роман попросил Невструева освободить его от индивидуальных занятий с Татьяной по матмагии и сразу был освобождён. Пару дней он ходил мрачнее тучи, ещё два дня напевал за работой арию герцога из оперы «Риголетто»⁽¹⁾, а потом заявил: «К чёрту всех баб!» — и предложил руку и сердце единственному предмету своего обожания — науке. Она, надо сказать, предложение приняла, союз их был весьма длительный, крепкий и плодотворный. Роман блистал с докладами на семинарах, конференциях и симпозиумах и строчил докторскую. Ему прочили будущее великого учёного, и в этот раз отдел Предсказаний и Пророчеств не ошибся. Но это совсем другая история.

Один уездный врач говорил: что доктору хорошо, то и пациенту полезно⁽²⁾. Не знаю, насколько это утверждение справедливо в обратную сторону, но для Татьяны любовь Кристобаля Хозевича действительно многое определила и в жизни, и в работе. Прежде всего, она дала ей возможность быстро развивать и совершенствовать свой уникальный дар.

К сожалению, за всё хорошее в этом мире приходится платить, и иногда плата оказывается уж очень высока. Почему-то Вселенная решила, что будет справедливым наказать профессора за его безграничную любовь. С приходом осени его начали мучить мигрени. Он упорно отказывался от каких-либо консультаций с врачами и тем более от лекарств и требовал от Татьяны, чтобы она шлифовала и оттачивала свой дар целительства на нём. Он был готов подставить под её руки боль слабую, сильную, только что возникшую, выдержанную полдня, день и даже два, и требовал, чтобы она не только помогала ему, но и оценивала и анализировала весь процесс. Татьяна ругала его, когда ради сложного задания он мучил себя слишком долго, но переубедить профессора было крайне трудно.

Единственное, чего Хунта не мог, и это его огорчало и даже сердило, — вызвать в себе боль в удобное время. Тане порой приходилось поздно вечером убегать из общежития и мчаться огородами и краем леса к его дому, где он ждал в гостиной, напряженно сжимая пальцами виски. Постепенно ей требовалось всё меньше времени, чтобы укрощать мигрени профессора, и всё чаще после такого сеанса Кристобаль Хозевич не отпускал Татьяну, беспокоясь, как бы ни случилось с ней чего дурного ночью на тёмных улицах.

Но беда пришла не оттуда.

1) Имеется в виду ария герцога Мантуанского из оперы Джузеппе Верди «Риголетто», которая начинается словами: La donna è mobile — «Женщина не постоянна», или, в самом известном поэтическом переводе: «Сердце красавиц склонно к измене».

Вернуться к тексту

2) Предположительно: неточная цитата из киносценария Г.Горина «Формула любви»: «Коли доктор сыт, так и больному легче».

Вернуться к тексту