Шедевр

О "Потерянном Рае"

Самое слабое место у Мильтона - если вынести за скобки нелепые строфы, в которых мужчина-Мильтон от лица женщины-Евы распинается о мужском превосходстве и о счастье подчинения таким великолепнейшим созданиям, буквально повторяя сладкие мечты белых колонизаторов об обожании и восхищении порабощенных ими народов, - так вот, если забыть об этом, то главная неудача Мильтона - в том, что его Сатана сам не знает, в чем смысл искушения.

Лжец, обманщик - это тот, кто знает правду, но при этом говорит нечто иное, причем с дурной и корыстной целью. Сатана у Мильтона знает о Дереве Познания не больше, чем Адам и Ева. Он не знает, почему Бог запретил Адаму с Евой есть плоды этого дерева. Не знает, какой вред это им причинит, и, в сущности, даже не думает, что это причинит им вред. Он знает, что проступок (нарушение запрета) плохо обернется для людей, и что они будут страдать так же, как он сам, но все эти страдания исходят от Бога, а не от плода как такового. Сатана не считает, что в самом поступке есть нечто плохое и губительное для людей. То есть все "искушение" здесь сводится к вопросу о подчинении как таковом. И это – наихудший из возможных способов интерпретации легенды.

В моем понимании Сатана – растлитель. Он знает, что дело не в том, что Адам и Ева никогда не должны будут есть плодов от Древа Познания (иначе с какой стати ему быть в Раю?), а в том, что они _не готовы_ его есть. И то, что в будущем способно принести им благо, сейчас может принести только огромный вред. Иначе говоря, Сатана подобен взрослому, который говорит ребенку – если ты станешь напиваться, бродить в одиночку, где захочешь, и займешься со мной сексом, то будешь, как взрослые! Давай, не позволяй чужим запретам себя связывать! Один решительный поступок отделяет тебя от настоящей взрослости, так что переступи эту черту!.. Говоря так, любой растлитель знает, что он лжет. И что ребенок, сделав то, что ему предлагают, не станет от этого поступка взрослым – он станет только физически и нравственно искалеченным ребенком. И это несмотря на то, что ни в чувстве опьянения, ни в ничем не ограниченной свободе передвижения, ни в занятиях любовью ничего плохого нет. Просто они – не для детей.

В случае «Потерянного Рая» образ Бога как тирана - не ложь Сатаны и даже не результат его искаженного, отравленного восприятия. Это во многом правда. Бог Мильтона действительно обрекает своих противников на мучения в Аду, который существует совершенно независимо от Сатаны и от его приспешников. Неважно, будем ли мы говорить об аллегории, изображающей Ад как материальное пространство, или об идее, которое подразумевает некое чисто духовное явление, в обоих случаях я сказал бы, что Ад стал Адом, потому что его населили демоны. Они не «находятся» в Аду, они _и есть_ Ад. И, казалось бы, у Мильтона есть замечательные строки, направляющие именно к такому пониманию легенды – «Сомнение и страх язвят Врага / Смятенного; клокочет Ад в душе / С ним неразлучный; Ад вокруг него / И Ад внутри. Элодею не уйти / От Ада, как нельзя с самим собой / Расстаться»

Но нет, это – только отдельный проблеск мысли, которая оказалась для Мильтона неподъемной и в итоге воплотилась только 300 (!) лет спустя у Льюиса. А у Мильтона Ад существует совершенно независимо от Сатаны. Попав туда, падшие ангелы с первой же секунды страдают от жара, огня, боли и тд, и Мильтон ничуть не скрывает, что его Бог и _хотел_, чтобы они страдали. По принципу "так вам и надо". Эта мысль ему ничуть не кажется нелепой.

Еще одна дикая для меня вещь в поэме Мильтона – это его понимание причины, по которой Люцифер отпал от Бога. Версия Мильтона выглядит примерно так : ангелы служат Богу-Отцу до того дня, когда он внезапно представляет им Бога-Сына (!) и требует присягнуть ему на верность и признать равновеликим с собой божеством. А Люцифер, который до этого дня был вторым после Бога, не желает оказаться только третьим, и поэтому решает свергнуть Бога и занять его престол - «Он завистью внезапной воспылал / Затем, что Сына Бог-Отец почтил / Столь возвеличив, и Царём нарёк / Помазанным Мессией. Гордый Дух / Снести не мог соперничества, счёл / Себя униженным; досада в нем / И злоба угнездились глубоко».

В моем понимании, Бог-Сын должен был возникнуть в тот момент, когда Бог решил спасти человека. Вне задачи спасения человека Бога-Сына не было, во всяком случае, я не могу его помыслить. У Мильтона он, однако, существует сам по себе, как будто Богу Сын был нужен по той же причине, по которой дети нужны людям - ради удовольствия с ними беседовать и находить в них продолжение себя. В этом смысле Бог-Сын, каким его представляю я - это тот же самый Бог, что Бог-Отец, та же самая Личность, которая стала "сыном" исключительно в контексте человеческой истории, для нас и ради нас. А вот у Мильтона Сын - это Сын, полностью отдельная, хотя и сопоставимая с Отцом Личность. Они беседуют друг с другом, по-разному смотрят на какие-то вопросы, один действует людям во благо, стремясь смягчить гнев другого, и тд.

Короче говоря, все это куда больше напоминает богов Гесиода и Гомера. Даже в бытовых деталях – «Плескался в тяжких чашах золотых / Алмазных и жемчужных, — дивный сок / Бесценных гроздий эмпирейских лоз. / В венцах цветочных, лёжа на цветах / Бессмертьем радостно упоены / Вкушали Духи яства и питьё / В согласье чудном. Не грозила им / Опасность пресыщенья, ибо там / От крайностей — избыток бережёт; / Так услаждались Жители Небес / Пред расточавшим щедрые дары / Владыкой всеблагим, что разделял / Их счастье. Вот уже слетела ночь / Амврозийная с облачных высот / Горы Господней, где родятся тень / И свет, и небосвод сменил свой лик / Лучистый на приятный полумрак»

Вся эта картина гораздо больше напоминает богов на Олимпе, чем христианского Бога и его ангелов. Тут и гора, на которой обитает божество, и чаши с амброзией, и цветочные венки, и _возлежание_ на цветах во время пира - словом, вольно или невольно, но языческая суть мильтоновских Небес то и дело прорывается через вполне христианские идеи и образы. И его Бог больше похож на Зевса, чем на христианского Бога. Он - громовержец, он ревниво охраняет свою власть, он мстителен и склонен к гневу, он человечен в очень нехорошем смысле слова, тогда как христианский Бог, напротив, человечен в совершенно другом смысле.

Например, Бог Мильтона видит в Сатане обычного бунтовщика, соперника, который покушается на его власть. Свою власть он считает хорошей не потому, что воцарение Сатаны принесет всем живым существам неисчислимые страдания, а просто потому, что это - _его_ власть. И он считает, что действительно рискует ее потерять. Его так называемое всемогущество - это не трансцендентное и трудное для постижения явление, а всего-навсего могущество тирана, которого можно свергнуть. И сам Бог это прекрасно сознает и обращается к своему Сыну с такой речью : «Наследник! Знать, пора пришла расчесть / Как Наше всемогущество сберечь / Каким оружием Нам защитить / То, что Божественностью искони / И властью царской Мы зовём. Восстал / Заклятый враг на Нас, дабы в краю / Полночном, вровень с Нашим, свой престол / Воздвигнуть; мало этого — права / И силы Наши в битве испытать / Он алчет. Станем же держать совет / На случай сей; оставшееся войско / Мы соберём; всё к делу применим / Чтоб Наш престол, святилище и сан / Высокий не утратить невзначай».

Мильтон весь состоит из ужасающих контрастов. Скажем, Гавриил, встретив Сатану в Раю, говорит ему – «Мою ты знаешь силу, я — твою / Не наши обе, нам лишь вручены. / Безумие — оружием бряцать / Когда твоим ты властен совершить / Не более того, что Бог попустит / Равно как и я — моим». И эти строки очень хороши… то есть _были бы_ хороши, если бы только Гавриил с них начал. Если бы он только встретил Сатану, и тот стал бы ему грозить, а Гавриил ответил такими словами. Но на деле-то он начинает с похвальбы – «Прочь убирайся! Поспеши в тюрьму / Откуда ты сбежал, и если здесь / В священной этой области, опять / Возникнешь, я, преступника сковав / Вновь заключу в Геенну и тебя / Так запечатаю, что до конца / Времён ты издеваться не дерзнёшь/ Над слабостью затворов Адских Врат!». И похвальбой же продолжает – «я вдвойне сильней и могу в прах тебя втоптать!» (и это – сразу после слов «безумие – оружием бряцать»!..).

Но особенно нелепый и буквально непристойный оттенок всей этой сцене придает то, что, постоянно надувая щеки и грозясь разделаться с врагом единолично, Гавриил на самом деле нападает на него с целой _фалангой_ ангелов – «На этот вызов Ангельский отряд / Лучистый алым пламенем зардел / Фалангой серповидною тесня / Врага, направив копья на него; / Точь-в-точь — созревшая для жатвы нива».
Тут Мильтону не хватает даже не религиозной, а просто художественной интуиции, ведь совершенно очевидно, что любой герой, который в одиночку смело противостоит _толпе_ врагов, всегда будет вызывать больше симпатии и сопереживания, чем те, кто готов нападать толпой на одного.

И в целом, с целью показать своих Ангелов носителями _правды_, противостоящей ослеплению, безумию и лжи, Мильтон справляется из рук вон плохо. Скажем, спор между Ангелами о том, сотворил их Бог или они возникли сами, оппонент Люцифера завершает так – «Я удаляюсь, но отнюдь / Не по твоей указке, не ввиду / Угроз твоих; нет, я хочу быстрей / Покинуть нечестивые шатры / Преступные, пока грозящий гнев / Внезапным пламенем не охватил / Всех, без разбору. Вероломный, жди / Гром скоро поразит твою главу / И огнь всепожирающий! Поймёшь / Тогда, в стенаньях, Кем ты сотворён / И Кто тебя способен истребить!"

Здесь замечательно все сразу. Во-первых, верность этого ангела Богу, которую Мильтон хочет представить более привлекательной, чем бунт Сатаны и его приспешников, он же сам изображает, как разновидность страха. Уйду-ка я отсюда побыстрее, пока вас всех не испепелили - восхитительное проявление любви! А видеть в том, что кто-то может тебя истребить, лучшее подтверждение того, что этот кто-то тебя создал - ещё того хуже и нелепее.

Вообще, во всех тех случаях, когда Мильтон не вынужден следовать букве библейского текста, а изображает что-нибудь свое, его Бог еще более авторитарен, чем даже ветхозаветный Бог. Во всех придуманных поэтом, а не повторяющих ветхозаветный текст, ситуациях, Бог Мильтона общается с Адамом только опосредованно, через своих посланников, и вовсе никогда не обращается к Еве. Это такая лестница субординации, в которой Еве "не по чину" беседовать с Ангелом, а Адаму "не по чину" беседовать с Богом. Все приказы и любая информация в этой системе распространяются только по цепочке.

Наихудший момент – Рафаил в гостях у Евы и Адама рассказывает им о войне, случившейся на небе. Они слушают его вдвоём – «Адам с женой, дыханье затая / Внимали в изумленье, глубоко / Задумавшись над сказом о делах / Возвышенных и странных, и почти / Для них непостижимых». Однако, завершая свой рассказ, Рафаил говорит Адаму – «Не внимай / Лукавым обольщеньям и жену / Слабейшую, чем ты, — предупреди». То есть, с его точки зрения, он все это время разговаривал только с Адамом. О Еве он говорит так, как будто бы ее здесь нет.

Пожалуй, лучше всего характеризует мильтоновского Бога то, что многие его особенности и атрибуты в воображении Инклингов сами собой переродились в атрибуты Зла. Например, Колдунья Льюиса ведет себя точь-в-точь, как Рафаил – беседует только с Дигори, совершенно игнорируя присутствие Полли, как будто ее не существует. И вообще в любой сцене обращается только к кому-то одному – того, кого она в данный момент считает обладающим самым высоким статусом и наибольшими ресурсами, а значит, наиболее полезным для нее, – а остальных просто не удостаивает своего внимания. Эта особенность Колдуньи отдельно отрефлексирована в тексте.

У Толкиена связь Зла с мильтоновским Богом получилась не настолько тонкой, но гораздо более забавной. Разговоры об Оке Сауроне и могуществе Врага почти дословно повторяют строфы Мильтона о Божьем Оке – «Ни хитростью, ни силой — с Ним ничем / Не совладать. Кто может обмануть / Всевидящее Око? И сейчас / Он, с высоты, провидит нас насквозь / Над жалкими стремленьями смеясь / Настолько всемогущий, чтоб разбить / Противников, настолько же премудрый / Чтоб замыслы развеять хитрецов».

Насколько ясно Толкиен осознавал, откуда в его воображении взялось это Всевидящее Око, а Льюис видел сходство поведения Кольдуньи – с Рафаилом – мне неизвестно, но генетическая связь этих деталей в текстах Инклингов с поэмой Мильтона не вызывает никаких сомнений.