Каждое Дерево (джен)

Когда я упала на пол, он показался мягким. Ещё я подумала, что зря не сходила в душ — не мылась уже неделю. Футболка пахла потом.

Меня тошнило воздухом. Я вдыхала носом воздух, а ртом выдыхала тошноту. Губы ссохлись. Минеральная вода закончилась ещё вчера. Если доползу до кухни, то смогу выпить кипячёной — из чайника, прямо из носика хлебнуть воды со ржавым осадком, напускать туда слюней и, скорее всего, не поставить чайник на место — опрокинуть его на плиту. Но я не доползу. Я лежу и слушаю, как стучит моё сердце. Тяжело дышу. На мне как будто сидит огромный бульдог, он давит лапами на грудь — так ощущается тахикардия.

Я смотрела на потолок, пока мама не вызвала скорую. Пришли врачи, холодными руками сунули градусник, потом проверили давление. Сказали:

— Дыхни.

Я дыхнула.

— Ацетон. Увозим.

Они оделись и ушли. Мама заварила чаю. Обняла. Сказала, чтобы я позвонила, как приеду.

Я сунула в рюкзак инсулины, большую грязную футболку, трусы, носки. Кое-как оделась, накинула курточку и, шатаясь, преодолела семь этажей вниз. Лифт не работает уже месяц.

Снег блестел под фонарями, раскатанное ледяное плато перед подъездом чернело, как синяк. Дети любят скользить по нему и набивать себе такие же — на коленях, спине, плечах. Крови нет, значит, нос тут никто пока не разбил. Я никогда не каталась с разбегу.

— Ты идёшь? — мама стояла на балконе, выпускала пар в ноябрь. Мёрзла.

Я развисла, огляделась, но машины не было. Ничего белого, кроме снега, и ничего жёлтого. Ничего с красным крестом.

— Тут нету машины! Ты её видишь? Уйди оттуда, заболеешь. И посмотри с кухни.

Голова закружилась так, что пришлось опереться на перила. Но скорой не было. Мама продолжала кричать с балкона. Меня подхватили под руки и понесли в машину — чёрную легковушку. Я попыталась вырваться, но вялое тело не подчинилось. Мама закричала и высунулась с балкона так далеко, что я испугалась, что она упадёт. Последним, что я ей тогда сказала, было:

— Отойди от перил! Я вернусь.

Больше мы не виделись.

* * *

В салоне меня окончательно вырубило. Я очнулась от приступа рвоты — рвало желчью, и я вспомнила, что давно не ела. Рвало на пол. Шапка валялась рядом. Я подняла её и отбросила на сиденье.

— Сал… салфетку. Рюкзак. Верхнее, маленькое.

— Сволочь, коврик засрала, так ещё и помощи просит, — огрызнулся водитель.

Кто-то снял с меня лямки, нашарил бумажные платки, открыл, протянул. Чистой рукой я завела волосы за уши, чтобы не испачкались. И утёрла лицо платком. Другим — руки. Скомкала, выметнула в открытое окно. Попробовала закрыть. Дотянуться до рычага не получилось — слева сидел человек.

— Не закроете?

— Чтобы задохнуться?

Я надела шапку, поверх натянула капюшон. И съёжилась, прислонившись к соседнему окну — благо, что закрытому. Меня морозило.

— Мы не в больницу едем, — слова вытекали безучастно, ровно, как продолжение тошноты.

— Правильно, — слева чёрными жучками блестели глаза. В темноте я не смогла различить их цвет.

Осторожно, чтобы ничего не выронить, я полезла за очками — без футляра, голые и заляпанные, они валялись на дне рюкзака, между футболкой и трусами — чтобы не разбились, я кладу их в мягкое. Весной потеряла — положила вовнутрь варежки, бежевой и пушистой, и забыла до ноября. Ходила слепышом.

Сейчас, сквозь пятна и царапины на стёклах, я увидела дорогу: серые-белые-чёрные полосы, сотни оттенков, смесившиеся в одну ленту. Фары выхватывали сугробы, углы домов, незнакомые улицы и дворы. Нас возили дворами, замысловатыми кишками улиц, а потом машина вылетала на магистрали, и я видела фонари, выстроившиеся хребтами, золотистые позвонки. И мерцающие вены — неоновые вывески, сливающиеся в сплошные линии. Это гипнотизировало, затягивало в бездну за окном. Туман сошёл, когда из высотки вылетела бутылка. Дзынь! Прямо на капот. И крики:

— О, попал, Жека, попааал! Маладца!

Водитель молча встал и вышел, оставив дверь нараспашку. Что-то треснуло. Потом был громкий звук, как от выстрела. И падение. С крыши. Тело упало в кусты, захрустели ветки. Тогда водитель закурил, рукою в перчатке смёл осколки. Заглянул в машину, включил свет, проверил стекло. Ветром в салон заметало снег и дым. На переднем сидении, рядом с водительским, спала женщина. Я заметила это только теперь — она закашлялась, вдохнув сигаретный смог.

— Думаешь: как хорошо, что ты вышла на улицу без мамы? Правильно думаешь.

Я вспомнила, что не одна. Повернулась и увидела азиата с длинной чёрной косой, свернувшейся на пальто.

— Зачем я тут? Мне нужен врач.

— Я врач.

— Тогда почему не помогаете?

— До капельницы ещё долго. Сейчас мы не можем её предоставить. Поэтому достань глюкометр, измерь свой сахар. Насади на шприц новую иглу. Вколи столько, сколько нужно. Не маленькая.

— А где люди, которые меня осматривали?

Человек закрыл глаза, и чёрные жуки сложили лапки.

— Как тебя зовут? — выдохнул он.

— Медуза.

— Ты поёшь, когда принимаешь душ, Медуза? Или танцуешь, пока стоишь в очереди за молоком?

Ветер забрался под курточку. Меня пробрало.

— Как вы узнали? И что в этом преступного?

— Тебя продали, Медуза. Соседка, кассирша, кто-нибудь из родственников.

— Мама не стала бы...

Водитель сделал нам знак — показал три пальца. Китаец кивнул.

— Меня тоже продали. Коли уже, пока стоим. У тебя три минуты.

Я проверила кровь: вставила в глюкометр полоску, зарядила пистолетик, примерилась к подушечке безымянного. Выстрелила. Выдавила капельку и прижала к полоске — так, чтобы поле впитало кровь. Десять. Девять. Ужасно хочется пить, значит, точно высокий сахар. Восемь, семь. И в туалет, потому что почки на пределе. Шесть, пять. И спать, чтобы всего этого не видеть. Четыре, три. И в душ. Два, один.

— Сколько?

— Восемнадцать и шесть.

Я подняла одежду, достала шприц и ввела себе шесть делений.

— Нейролептик докурил. Поехали.

* * *

В следующий раз мы остановились у поликлиники. Я представила, как пощипывает кожу от иголки, введённой в локтевой сгиб. Как тяжело сгибается рука после трёх дней с катетером. Как набухают вены, как расцветают синяки. Как из тонких трубочек в мою кровь поступает физраствор, антибиотик или что-нибудь другое, столь же прозрачное и трудноопределимое — надписи на пакете с препаратом никогда не видны. Но мне всегда говорили, что это физраствор или антибиотик.

— Вы же сказали, что мы не поедем в больницу?

— Так и есть.

Из дверей выехала каталка. Её вёз седой мужчина в медицинской маске, одетый в больничную форму. На каталке сидела девушка. Её подвезли к машине, дверь возле меня открылась:

— Двигайся.

Девушку посадили рядом. Она спала.

— Я вколол ей морфин. До утра не очнётся, — сообщил водителю медик.

И я придержала её, пока закрывалась дверь. А потом осторожно прислонила к окну, чтобы не упала. У девушки была коса — длиннее и гуще, чем у китайца, и светлая, почти что пепельная. Высокий лоб, круглое лицо. Она ёжилась в тонкой синей курточке, холод от окна заставлял её дрожать и стучать зубами.

— Закройте, она мёрзнет.

Никто ничего не сделал. Тогда я её обняла и попыталась согреть, накрыла её ледяные ладони своими.

* * *

Я проснулась от кашля. Чужого, под ухом, страшного кашля. Девушка глотала воздух, её лицо покраснело, она хрипела и задыхалась.

Сквозь сон она прошептала:

— Запах.

Я отстранилась. Китаец попросил остановиться, и Нейролептик нехотя прижался к обочине. Китаец покинул машину и потянул меня за собой:

— Выходи. Вам нельзя сидеть рядом.

— Почему?

Он принюхался:

— Грязные волосы, тошнота, нечто противное. Она не переносит запахов.

— Но ведь салон теперь тоже воняет. И от Нейролептика пахнет куревом.

— Значит, поедем быстрее.

— Куда?

Китаец промолчал и залез обратно в легковушку. Тогда меня снова вырвало — в снег. Пока я пыталась отдышаться, Нейролептик посигналил. Раз. Два. Мне показалось, что третий раз станет последним. На мгновение я зависла, поглощённая страхом и тошнотой. Ноги подкосились. Будто сквозь толщу воды, я услышала голос: «Беги. Им нельзя верить. Это плохие люди». Я долго пыталась понять, чей он. Голос прокричал:

— Помогите!

«Помогите!» — отразилось от бетонных стен типовых высоток. Из машины вышел Нейролептик, зажал мне рот и толкнул в салон. И я поняла, что кричала я. Но уже не помнила, почему. Зачем кричать, если рядом люди с оружием, способные навредить тебе, тем спящим женщинам, и маме — они же знают, где она живёт? Даже если кто-нибудь подойдёт, это не поможет: его застрелят.

— Сиди, пожалуйста, молча, — умиротворяюще попросил китаец.

— Да.

Он дыхнул на меня. Утро, близкое к рассвету, поплыло, потемнело, исчезло.