Каждое Дерево (джен)

Мы вышли в прихожую. Кета отворила входную фанерку, чтобы провести меня коридором, и упереться в массивную железную дверь; рядом — в ряд — тянулись фанерные, одна из которых — путь наружу. Кета нажала звонок, и железка нехотя отворилась. Мы попали в бетонный глухой полумрак. Мы? Нет, только я, Кета не зашла; дверь захлопнулась.

Пол холодил мне ступни.

— Хочешь ботинки? — выровнял механический голос.

Пятки занемели.

— Мне наплевать на ботинки. Это мелочь.

— Хорошо, значит, стой так, — срезонировало от стен.

Я искала источник звука; за пределами придверного пятачка было слишком темно. Шагая вдоль стены, я напоролась на осколки, и вскрикнула. Осторожно прикоснулась к ступне и нащупала кровь.

— А ещё тут крысы бегают, — отметил механизм. — Всё-таки хочешь?

Если вовремя не промою, да даже если промою, рана может загнить — особенность диабета. Мне нужна нога. Моя. Нет, гангрены не будет. Не будет, я сказала. Если отсекут — разве что по лодыжку. Тссс, тише, нога — не единственное, что нужно сохранить. Было бы кому на ней скакать.

— Да, хочу.

— Погромче. Хочешь вернуть свои ботинки? Предложение ограничено.

— Да, я хочу их вернуть.

Тогда на свет вышли трое: лохматый человек и охранники. Пока один удерживал пленника, другой отошёл, замахнулся и что-то кинул; в ключицу вонзилось острое, с пёстрым жёлтым хвостиком — дротик. Пленник закричал. Охранник занёс следующий; я уставилась в пол.

— Смотри, — повелел механический голос. — Не шевелись. Смотри. Не попала в девушку? Смотри, как надо правильно.

Следующий дротик попал в глаз. Я вновь опустила лицо. Больная голова закружилась ещё сильнее.

— Смот… — потонуло в моём кашле, и сразу же — в тошноте и темноте.

— Смотри, — повелел механический голос. — Ты сможешь повторить?

Я пытаюсь вырваться, но руки охранника крепко меня удерживают. Передо мной — девушка с косой. Анестезия. Но ещё — прицелившийся молчун, и дротик, вырывающийся из его пальцев, как золотой снитч, трепещущий пёрышками и — вот уже — летящий.

Оно не заживёт. Знаю, что не заживёт. Такие глубокие, грязные раны, как у лохматого, на мне не затянутся. Я вижу видео из интернета — ок, гугл, трофические язвы, осложнения диабета — я вижу гной, чую гной, расползающийся из пятен на пожелтевшей коже. И кричу от фантомной, пока ещё не наступившей, боли.

Едва уколов переносицу, перемычку между глазами, игла останавливается. Я открываю глаза и хватаю дротик, крича:

— Это ты? Анестезия, это ты сделала, ты его затормозила?

Но она не двигается, босые ступни прижаты к бетону. Нет, двигаюсь только я. Не хватит меткости и сноровки, чтобы метнуть снаряд; я забираю у охранника оставшиеся дротики, и скопом вонзаю в его бок. Замёрзшая кровь не течёт, но в любое мгновение хлынет. Голова кружится, и я отшатываюсь, и в темноте угла спотыкаюсь о мягкое, щурюсь и вижу лохматого, и других — гору тел в некогда белых рубашках. Живы ли эти люди? Застывшее время всех омертвляет.

Ключ торчит в двери. Я поворачиваю его, но не туда — замок запирается; и снова, но уже в нужную сторону — и дверь удаётся приоткрыть. Хватаю Анестезию и тащу её к двери. Хоть бы успеть вытащить, хоть бы не отключиться. Оставить её у проёма, пролезть, придержать дверь и перекинуть девушку.

Я не потяну. Слишком слабая.

Ещё немного, я уже снаружи. Тут никого. Я держу Анестезию, закинув её руку себе на шею. Ладонью подпираю лопатку.

— Что? Как ты… — у Анестезии низкий, грудной голос.

У безголосых сильные руки. Они забирают упирающуюся Анестезию, а дверь захлопывается. И, сколько я ни тяну, не отпирается. Вот и всё.

* * *

Чтобы сбежать, нужно было запомнить, какая из фанерных дверей ведёт на свободу. Чего я, конечно, не сделала. И поэтому теперь иду вдоль стены, прислушиваясь к звукам по ту сторону, и к шорохам по эту — как бы не поймали. Я крадусь. За одной из фанерок сопят и скулят собаки. За другой — постукивает нож; рядом пахнет едой. Рот наполняется слюной со вкусом рвоты, и я сплёвываю, но не могу избавиться от прилипчивой тошноты.

Болит нога; стараюсь не наступать на пятку, надо опираться на носок.

Последняя дверь манит беззвучием, и я осторожно приоткрываю её, чтобы снова столкнуться с темнотой. И трусливо переступаю через порог. Я иду медленно, шаря перед собой руками, проверяя носком каждый сантиметр прежде, чем сделать шаг. Прости меня, Гарпия. Прости, Анестезия. Прости, маленькая девочка, которой хочется чаю. Я ухожу одна.

Мне слышатся шорохи — спереди, сзади, сбоку; я знаю, что это галлюцинации, это моё дыхание, это моё сердце, это кровь по моим венам. Это нейроны переговариваются в голове. Я слышу, как лают собаки, учуяв мой страх. И бегу, ковыляю, быстрее. Уже не проверяя дороги.

А потом — плашмя — ударяюсь о пошатнувшееся нечто; это человек; я слышу дыхание и смешок. Тогда зажигается свет, и тысяча световых иголок пронзает мои глаза, привыкшие ко мраку.

Разминая сутулые плечи, Нейролептик ухмыляется:

— Заслужила.

Его шея совершенно чиста.

С другого конца коридора шаркают. Кета подаёт мне ботинки, из которых торчат носки.

— Бонус, — кивает Нейролептик. Потом подаёт руку, но я отказываюсь.