Скитальцы (джен)

Ночь темна. Придёт палач на рассвете?

Первые солнечные лучи робко коснулись застывших во льду деревьев зимнего сада. Скользнули по корочке льда, навеки сковавшей растения. Прильнули к тонким белым иглам инея, покрывающим морщинистые и гладкие стволы, массивные и тонкие ветви. Вспыхнула изумрудами сочная листва, алыми вкраплениями запылали венчики цветов, дымным фиолетовым шлейфом застывшей пыльцы был окутан каждый бутон.

Засверкали ослепляющей белизной хрусталя многочисленные грани мостов, раскинувшихся над идеально гладкой, не тревожимой дуновением лазурью озёр. Заблестели, окрашиваясь золотом, неповторимые зимние узоры, покрывающие невесомой бахромой нежно-голубой хрупкий лёд. Застывшее во времени великолепие, мёртвая красота.

Она стояла на самом краю этой предельной хрупкости конструкции, над недвижимыми пучинами вод, над таящимися в глуби чудовищами на пронзительном ветру, терзающем её длинные медно-рыжие локоны. Она тянула к нему руки и, наверное, что-то шептала, но он не слышал. В самых недрах зимнего сада заливались пением, убаюкивая, невидимые механические птицы.

Загрохотал засов, птицы испуганно смолкли, деревья истаяли, рухнули хрустальные мосты, и простирающая к нему в немой мольбе руки фигура растворилась в тёмной пучине времени бледным призраком давно минувшего. Узник с трудом разлепил веки, онемевшее неповоротливое тело казалось чужим, оледеневшим, мёртвым. Мужчина скосил взгляд на испещренную царапинами стену своей темницы. Вся она, словно старыми шрамами от глубоких ран, была покрыта надписями. Имя. Одно и то же имя. Оно повторялась вновь и вновь. Оно было написано, выжжено, выцарапано на теле этой темницы. На разных языках, крупными и мелкими буквами, вверх ногами и задом наперёд. Оно рябило перед глазами острыми гранями и врезалось в память. Снова, снова и снова, так, словно безумец, начертавший его тысячи раз, боялся забыть. Забыть своё имя. Забыть себя.

Скиталец поднялся на ноги, загремели сковывающие его цепи, впились в запястья и лодыжки железные источенные ржавчиной кандалы. Мужчина толкнул скрипучую решётку, что на его памяти никогда не была заперта, и тенью выскользнул под беспощадно палящее солнце из сырого нутра этой странной заброшенной темницы. Если здесь когда-то и держали других пленников, то сейчас он остался один. Узник ни разу не видел надсмотрщика, ежедневно приносящего ему буханку хлеба и негустую похлёбку. Тот являлся из ниоткуда и исчезал в никуда, оставляя за собой примятую траву и грохот задвигаемого засова по ту сторону гигантской изгороди, что частоколом упиралась в небо.

Скиталец не мог припомнить, как долго уже он находится в этой темнице. Недели, месяцы, быть может, годы? Просто однажды его корабль по неведомым причинам рухнул в здешние леса, выскользнув из пространственно-временного потока, по которому он путешествовал, сколько себя помнил. Иногда узника посещали мысли о том, что и корабль, и зимний сад с его мёртвым великолепием, и простирающая к нему руки женщина ему приснились, и он родился и вырос в этой темнице под иссушающем тело зноем в оглушающем одиночестве. И тогда скиталец хватал едва зажившими пальцами угловатый острый камень и царапал на стене свое имя, размазывая кровь по кривым буквам. Имя, данное ему когда-то, кем-то.

Ему чудилось пение, далёкое пение механических птиц в мираже зимнего сада. И пели они об одном. Побег, побег, побег…

Скиталец спустился к реке. Он отыскал её уже давно, и она-то и питала его надежды. Зажатая в берега, она была не столь уж глубока, но слишком широка, чтоб перейти по дну на противоположный берег. Узник спустился к воде и побрёл вперёд, считая шаги, до тех пор, пока та не поглотила его, пряча от зноя в своей спасительной прохладе. Кандалы тянули вниз, приковывая ко дну.

Есть ли дно в чёрной пучине безбрежного моря?

Когда лёгкие обожгло изнутри, а сердце зашлось в агонии, мужчина попятился назад, волоча за собой железные цепи оков. Узник жадно втянул воздух, что казался гуще воды, болезненно вливаясь в лёгкие, и поднял усталый взгляд на невесомые листья, уносимые течением к недостижимо далёкому горизонту. На полтора шага меньше, даже вода уступает нестерпимой жаре. Когда-нибудь…

Теряясь в собственных мыслях, скиталец поднял голову, рассеяно глядя на раскачиваемые ветром кроны, и замер, широко распахнув глаза: она стояла на том берегу на пронизывающем ветру, что, казалось, вот-вот столкнёт её в чёрную пучину, и протягивала к нему руки. Узник моргнул, видение рассеялось. По ту сторону реки стояла молодая женщина, размахивая руками, словно мельница. Кожа её отливала болезненной бледностью на фоне тёмных коротко остриженных волос. Скиталец выбрался из воды и опустился на нагретые прибрежные валуны, женщина внезапно успокоилась. Она вытащила лист бумаги из своей небольшой сумки и, ловко соорудив кораблик, опустила его на воду. Ветер подтолкнул бумажное судно с неведомым посланием на борту и повлек по течению. Мужчина прикрыл усталые глаза, пряча их от слепящей белизны солнечных бликов на поверхности воды.

Корабль неистово качало, волны бились о борта, обдавая пеной суетящихся моряков. Натруженные руки матросов терзали до предела натянутые канаты, встревоженные голоса тонули в зловещем завывании ветра, рвущего ещё не спущенные паруса. Буря неистовствовала, и тень от фатально растущей, скрывшей небо волны, пророчила неизбежную гибель судну. Вода обрушилась на палубу, сметая всё на своем пути, унося в море хрупкие человеческие тела, разбила в щепки корабль и утянула пенящимся водоворотом на дно жалкие обломки покорителя морей.

Скиталец открыл глаза, чтобы увидеть, как промокший бумажный кораблик терпит крушение в своё первое и последнее плавание. Женщина на противоположном берегу уже извлекала из сумки новый лист бумаги. Поколдовав над ним минуту, она подняла над головой бумажный самолётик и лёгким движением руки направила его в полет через реку. Узник смотрел, как он покоряет небеса, но видел совсем иную картину.

Попеременно мигали и поблёскивали лампочки бортовых систем, озаряя кабину пилота тревожно красным и оранжевым. Болталась над головой бесполезная кислородная маска. Громко в последний раз хлопнул тарахтящий двигатель, самолет накренился и устремился вниз. Один за другим гасли огни бортовой электроники, пока кабина не погрузилась во мрак. Сверкающие молнии освещали короткими вспышками перекошенное лицо оглушенного внезапной тишиной пилота, вцепившегося в штурвал, как в бесполезный в воздухе спасательный круг. Самолет вынырнул из пелены чёрных грозовых облаков, чтобы ухнуть вниз и, протаранив морскую поверхность, сгинуть в разошедшейся воде.

Женщина испуганно смотрела на уносимый течением реки промокший лист, потерявший былую форму, потом перевела взгляд на мужчину на другом берегу. Попятилась, цепляясь руками за стволы деревьев, словно не могла уже держаться на ногах. Вскоре она исчезла за деревьями, как исчезают призраки, спутавшие ночь с днём, вновь оставив его в одиночестве.

Скиталец так и просидел на берегу реки до самого вечера. Когда солнце сорвалось к горизонту и на небесах вспыхнул пожар, на противоположном берегу показался седой старик. Он брел, едва волоча ноги, слепо шаря перед собой сучковатой палкой. Добравшись до реки, старик замер, упёршись невидящим взглядом в отражение небесного пожара, а потом запрокинул голову и затряс сухими кулаками, угрожая небесам, языкам пламени заката, лижущим плавящиеся облака. Одни из них оплывали золотом во весь окаём, другие истаивали, обращаясь невидимым паром. Старик схватил свою палку и, неожиданно проворно кинувшись к реке, вонзил её в воду, подобно тому, как безрассудный храбрец поражает копьём морское чудище. Узник поднялся на ноги и направился к своей темнице, оставив незнакомца воевать с незримым врагом.

Где-то в морской пучине, куда нет пути свету, где царствует глухая тьма, пришли в движение морские монстры. Очнулись от столетнего оцепенения, протираясь друг о друга продолговатыми телами, счищая налёт из ракушек и омертвевших кораллов. Распугивая мелкую рыбёшку и прозрачных медуз, поднялись из тёмных глубин левиафаны — самые чудовищные хищники безбрежного моря. Устремились к поверхности, чтобы подставить солнцу покрытое клиновидной чешуёй брюхо, вспарывая пенящуюся морскую поверхность, насытиться вдоволь и, напомнив миру о трепещущем ужасе перед их величием, вновь сгинуть в пучине на сотню лет.

Скиталец открыл глаза, ощутив неистовый холод глубин безбрежного моря. Всё его тело сотрясала неуёмная дрожь. Сквозь прутья решётки узкого, как бойница, окна его камеры видна была покрытая оспинами кратеров луна, источающая слабое сияние. Болезненно бледная, как и женщина на берегу. Скиталец с трудом оторвал от неё взгляд и отвернулся к стене. Его залихорадило ещё больше: все до единой надписи пропали. Бесчисленно повторяющееся имя, его имя, сгинуло в никуда. Стена его камеры была мучительно пустой и нереально гладкой.

Узник вскочил на ноги, схватил израненными пальцами острый обломок камня и стал выцарапывать едва различимые в полумраке буквы. Снова, и снова, и снова. Когда он написал свое имя несколько десятков раз, то вспомнил и другое: имя девушки с медно-рыжими локонами. Он записал его, чтобы вновь не забыть, для надёжности с десяток раз. А потом ещё много других имен: всех родных, близких, знакомых и незнакомцев. Он выцарапывал букву за буквой, а когда камера погрузилась во мрак долго ещё скользил окровавленными пальцами по свежим ранам, нанесённым своей темнице, пока, опустошённый и обессиленный, не впал в беспамятство до утра.

На этот раз надсмотрщик не явился. Солнце было уже высоко, когда узник покинул свою камеру и направился к реке. Его снедала неясная тревога, подгоняя вперёд, и скиталец бежал к воде, гремя цепями своих кандалов. Когда же он, наконец, спустился к самой кромке, едва подавил ликующий вопль: река мелела. Узнику казалось, что вода отступает прямо у него на глазах, оставляя гладкую гальку на песке. Вскоре взгляд его упал на белые комочки, застрявшие среди камней, скиталец силился вспомнить, что это, а когда осознал, поспешил поднять ближайший комок промокшей бумаги. Осторожно расправив его, узник вчитался в расплывающиеся строки, вздрогнул всем телом и недоверчиво покосился на лист в своих руках, словно видел его впервые и не понимал, откуда тот взялся. Выпустив находку из рук, узник расправил другую листовку, а затем следующую и следующую, пока в камнях не осталось ни одного комка бумаги. Тогда, рухнув на колени, скиталец поднял глаза на жидкие пустынные небеса, выжженные вчерашним закатом, и глухо рассмеялся. На разбросанных у его ног листовках было выведено всего пару строк, одних и тех же на каждом листе: «В селении свирепствует чума. Не пересекайте реку».

Имя его палача — палача всего сущего — у всех на устах. И имя ему время…