Слезы Иггдрасиля (гет)

Драгомир продирался сквозь сносившую его толпу безликих людей. Он расталкивал их локтями, стремясь выбраться из этого ада.

Человеческая масса, как быстрая полноводная река, смывала все усилия такой крошечной букашки как Малкович.

У него возникло чувство, что он просто стоит на месте. Беспомощно. Бессильно.

Каждый его шаг встречал сопротивление. Черно-белый город издевался, изматывая, доводя до бешенства, заставляя бороться и сводя все на нет.

Молодой человек сцепил зубы и снова, в тысячный раз, рванулся против толпы, уже заранее готовясь к неудаче.

Однако время вдруг остановилось. Толпа замерла, и черное солнце на белом небе тоже. (до этого солнце скакало по небу?)

Малкович обходил людей, заглядывая в их пустые, ничего не выражающие лица. В глазах каждого человека зияла бездна. Черная, непроницаемая, слепая, но всевидящая, как Око Саурона.

Юноша вышел на застывшую проезжую часть. Казалось, вместе с городом замерли даже звуки, оборвавшись где-то на середине. Драгомир шел мимо автомобилей, тонированные стекла которых насмехались, сжимая и растягивая отражение молодого человека.

Висела тишина. Совершенная, ничем не нарушаемая тишь.

Она была прозрачной, как родниковая вода, но в ней ощущалась нешуточная опасность.

Драгомир крикнул. Его голос разнесся по городу, все больше удаляясь от источника. Единственный звук дробился и множился, словно ксерокопии. Вскоре раздался оглушительный раскат грома, сквозь грохот которого был слышен обрывок фразы: "... кто-либо живой?"

Тишина раскололась, осыпавшись битым стеклом, и время снова ожило: понеслись воды безликой толпы, помчались автомобили.

Малкович едва успел выскочить на безлюдный тротуар.

Он медленно направился вдоль витрин бутиков и вызывающих вывесок, скользил взглядом по рядам обуви, одежды, парфюмов...

Черное солнце беспощадно плавило асфальт и превращало воздух в колеблющееся обжигающее нечто.

Драгомир горел заживо, его сжигало изнутри, заставляя стискивать от боли зубы и идти вперед. Малкович прижал правую руку к груди и схватил висящий на шее крест.

Юноша плелся по заасфальтированной пустыне, умоляя бога закончить этот кошмар.

Но боль продолжалась.

Каждый шаг давался с трудом. Любое движение превращалась в пытку.

Стало больно дышать. Горячий воздух грозился превратить легкие Малковича в вареное мясо.

Молодой человек упал. Лежа на спине, он смотрел на белоснежное небо и задыхался.

Неожиданно его привлекла витрина одного из магазинов. На ней крупными буквами было написано: "НАДЕЙСЯ". Тогда Малковичу пришла мысль, что внутри можно спрятаться от палящего солнца.

Юноша встал на колени и пополз к двери. Несчастная пара шагов показалась ему вечностью.

Заперто.

Драгомир снова пополз вперед, дергая дверь каждого следующего бутика.

Колени стерлись в кровь, и молодой человек оставлял за собой кровавые следы, но он медленно и уверенно продвигался вперед, заглядывая в витрины.

На стеклах было написано по слову.

Так, Малкович прополз запертые 喜び(яп. — восторг), pride(англ. — гордость), إعجاب (араб.— восхищение), tenerezza(ит. — нежность), ευδαιμονία(греч. — блаженство), اعتماد(перс. — доверие), glede(норвеж. — радость).

Ему было больно, но он чувствовал: остановится сейчас -умрет.

Поэтому от полз дальше, дергая двери и разбивая стекла с надписями: 불경기(кор. — тоска), nỗi buồn(вьет. — скорбь), desesperación(исп. — отчаяние), Erschrockenheit(нем. — страх), nienawiść(польск. — ненависть), opovržení(чешск. — презрение), розчарування(укр. — разочарование), мукі сумлення(бел. — муки совести).

Только в самом конце, когда пропала последняя надежда, когда коление и руки представляли собой кровавое месиво, а кожа на спине пузырилась от ожогов, рспахнулась последняя дверь. Amour.

Драгомир ввалился внутрь и застыл. Исчезло солнце и боль, но появилось огромное, пронизывающее каждый нерв чувство любви.

Молодой человек перевел взгляд с плитки на полу, которую испачкал кровью, но ножки кухонного стола, затем — на раковину и желтую тумбу, потом — на четыре ноги, стоящих у плиты.

До Малковича наконец дошло: он в своей квартире, а это — его кухня.

Юноша сел на пол, стараясь держать спину как можно ровнее, поднял голову и задохнулся.

Перед ним материализовалось его любимое и самое ценное воспоминание. То самое, которое он прокручивал каждый вечер перед сном.

Стоял дождливый ноябрьский день. По окнам их двухкомнатной квартиры тарабанили сердитые капли. Снаружи было сыро и промозгло, а у них тепло.

По кухне разносились звуки такоголюбимого джаза и запах яблочного пирога.

Он стоял у плиты и помешивал шоколадный соус. По телу разливалось приятное расслабление. Все-таки Армстронг знает свое дело.

Позади него, прижавшись лицом куда-то в область между лопаток и обхватив Малковича за пояс руками, стояла Алиса.

Его маленькая медноволосая девочка, пахнущая медом и липами. Она запустила руки ему под футболку и прижалась еще плотнее.

Драгомир дернулся и попытался развернуться к ней лицом, но девушка лишь легонько боднула его лбом и сказала:

— Стой как стоишь.

— А мы так его не придавим? — в голосе молодого человека звучало беспокойство.

Алиса рассмеялась. Ее смех зазвучал сотнями тысяч хрустальных колокольчиков.

— Ты чудо. Не переживай так, ему хорошо — мне хорошо. А вот лично я чувствую себя замечательно.

Драгомир снова расслабился. Его жена всегда действовала на него умиротворяюще.

пижон и брутальный криминалист Малкович в домашних тапочках-собачках, в розовом фартуке в цветочек и с гулькой на голове, закрепленной заколкой с пчелкой, стоял у плиты на кухне и выглядел глупо, но весь идиотизм сутиации бледнел перед атмосферой безграничного счастья.

Внутри него бушевали океаны любви, которые выплескивались на все окружающее.

У того Малковича, что капал кровью на плитку, глаза наполнились слезами.

Внезапно все исчезло.

Драгомир проснулся от болезненных толчков в область груди и от воплей:

— Что ты делаешь в моей постели? Пошел отсюда вон!

Малкович попытался повернуться на бок, но ударом в спину его столкнули на пол.

— Грежелик, заткнись. Хватит вопить, как сирена. Это не твоя кровать. Я имею точно такое же право спать на ней.

— Ты будешь спать на полу, — безапелляционно заявила Мила.

— Это на каком же таком основании, позволь поинтересоваться? — каждое слово сочилось издевкой. Девушка вскочила с кровати, смерила его ненавидящим взглядом и процедила:

— Потому что я так хочу.

— Да что ты? Девушка, Вы ничего не перепутали? В барона здесь играю только я. А плебейкам слова не давали.

В ответ Мила лишь презрительно фыркнула и, подхватив кем-то услужливо повешенное на спинку стула полотенце, ушла в ванную комнату.

Девушка стояла под горячей струей, упираясь руками в стену и сдерживая свою злость.

"Плебейка! Ну это надо же!? Хренов аристократ", — бесилась Мила.

Она представляла собой вулкан презрения и ненависти, поэтому закусывала губу, чтобы не ударить кулаком по кафелю.

40 Вт застенчиво мигали, погружаясь в искусственный туман.

Из душевой кабинки валил пар, который оседал горячими каплями на кафель.

Мила сделала напор воды еще сильнее, чтобы не слышать доносящегося из комнаты Армстронга.

Воздух в душе превратился в раскаленный кисель, стало трудно дышать.

Неожиданно девушка услышала скрип, словно кто-то водил пальцем по запотевшему стеклу. Она рывком отодвинула дверь кабинки и уставилась в зеркало напротив.

Ее парализовал ужас. Мила боялась вдохнуть, ее сознание затопил первобытный страх.

Распахнутыми до боли глазами девушка смотрела, как на стекле одна за другой появляются буквы:

"Ь С Е Т Й У Т Я Р".

Мила закричала.

Малкович сидел на полу, сжимая тонкими пальцами виски. Снова мигрень — боль, выворачивающая наизнанку. Драгомир был готов лезть на стену, его выкручивало, ломало, как наркомана. У него не было сил с этим бороться.

Холодно... В висках — все та же тупая пульсация.

Юноша закрывал глаза, а перед ним стояла одна и та же картина: Алиса прижимается к его спине.

И Малкович почти стонет о боли утраты, которая его гложет. Он снова вспоминает эту проклятую коробку, в которой лежали отрубленные головы его жены и сына.

Ему снова хотелось бросаться на прутья клетки, в которую его заперла судьба.

— За что, господи, за что именно их? — Малкович в миллиардный раз спрашивал и в миллиардный раз оставался без ответа.

Он скулил, как раненый зверь, сжимая в руке висящий на шее крест и смотря на тыльную сторону запястья левой руки, но которой было вытатуировано "Е=mc2".

Драгомир рыдал без слез. На его шее отчаяние медленно, но неумолимо затягивало удавку.

Малковича затягивало в бездну, а он безуспешно пытался отогнать от себя мрак. В комнате, несмотря на яркое солнечное утро и раздвинутые шторы, было темно. Все лучи, попадая внутрь, загустевали и умирали в полумраке, как погибал Малкович.

Оконное стекло покрылось изморозью и разлетелось на осколки, которые превратили густой, давящий мрак в солнечно-черную зебру.

В комнату ворвался утренний ветер, который, словно маленький ребенок, полез играть с занавесками и китайскими колокольчиками. Он пробежался по мертвенно-холодным щекам Драгомира, взъерошил его длинные темные волосы и пошевелил бахрому покрывала.

Юноша вдруг вспомнил, что Лель, его сын, тоже любил бахрому. Его постоянно тянуло проверить, можно ли выщипать всю или еще останется.

Горло сдавило, а глаза против воли наполнились слезами.

— Ему было всего два... — горько, с болью и отчаянием прошептал он.

Внезапно раздался крик.

Голос с нотками истерики раздавался из ванной. В голове взорвалась еще одна болевая граната. Малкович поморщился.

— Чего ты орешь? — он крикнул в ответ.

Вопли резко прекратились. Это показалось странным. У Драгомира по спине побежали холодные мурашки. Он поднялся с пола и подошел к двери.

— Грежелек, ты как?

В ответ прозвучал лишь шум падающей воды.

Юноша почувствовал, что у него намокли ноги. Он опустил голову вниз и увидел, как из-под двери льется вода. Это был плохой знак.

— Грежелек! Мила, что случилось?

С каждым словом Малкович ударял плечом в дверь, надеясь выбить ее.

Ничего не получалось.

Тогда Драгомир отошел подальше и вышиб дверь ногой.

Он заскочил в освободившийся проем и, неожиданно для себя, растянулся на полу.

— Твою ж мать, — прошипел юноша, потирая ушибленный затылок. — Ну, и к чему были сии вокальные упражнения?

Девушка снова не ответила.

Драгомир перевел взгляд на Милу, которая стояла в душевой кабинке и, прижав к себе полотенце, дрожащей рукой указывала на зеркало.

Молодой человек проследил за направлением конечности девушки и увидел странное слово: "Ь С Е Т Й У Т Я Р". Он хмыкнул:

— Написала ты. Дальше что?

Грежелек наконец обратила внимание на уже стоящего Малковича. В ее расширенных зрачках читался первобытный ужас. Она едва слышно прошептала:

— Это не я.

— Что значит "не ты"? — юноша подошел к зеркалу и хотел провести рукой по запотевшей поверхности, как вдруг ему показалось, что внутри промелькнуло лицо.

Драгомир отошел на шаг назад и присмотрелся к слову. Это напомнило ему, как он оставлял Алисе шуточные послания на стекле. Чтобы прочитать, стоило лишь подышать на него.

Он опять подошел к зеркалу и заглянул повнимательней.

На него смотрели два муреновых глаза.

— Алиса, — потрясенно выдохнул Малкович и снова взглянул на слово. Теперь оно не казалось набором букв.

РЯТУЙТЕСЬ.( укр.-спасайтесь)

— Малкович, ты чего застыл? — Грежелек, увидев, что с ее вынужденным соседом что-то происходит, подошла к нему.

Он стоял, упираясь лбом в зеркало, и горячо, отчаянно шептал:

— Я так за тобою сумую. Сумую. Сумую. (укр.-Я так по тебе скучаю. Скучаю. Скучаю)

Девушка дернула молодого человека и потянула за собой. Драгомир не сопротивлялся, только, выходя из ванной, бросил прощальный взгляд на стекло.

Мила обернулась и увидела, как на давно превратившемся в маску боли и насмешки лице юноши расцвела улыбка.

Робкая, хрупкая и ранимая, как первые цветы, она осветила его изнутри. В нее была вложена такая любовь и нежность, что Милу внезапно затопило чувство непомерной симпатии к этому "хреновому аристократу".

В это же время в комнату неожиданно брызнул ослепительно яркий свет, а под потолком закружился в причудливом танце десяток бабочек. В горшке на подоконнике зацвела мертвая, давно усохшая, орхидея, поражая глубиной карминного цвета.

Девушка зачарованно оглянулась и впервые в жизни поверила в настоящее волшебство.

В кабинете орали приборы, фиксируя изменения окружающей среды, но Тимофей уже не слышал. Он спускался на третий этаж, проклиная свою работу, Лорда и двух молодых людей, которые просто должны оказаться волшебниками.

Перед тем как постучать в дверь своих «подопечных» мужчина перекрестился.

Раздался стук, и чары мгновенно рассеялись, оставив только легкий цветочный аромат и звуки джаза.

Стук настойчиво повторился.

— Зайдите, — голос Малковича был уставшим и простуженным.

В комнату ввалился Яковлев в классическом белом костюмчике и, поправляя броский, приторно малиновый галстук, жизнерадостно поинтересовался:

— Доброе утро. Как спалось?

Малкович смерил Тимофея презрительным взглядом и насмешливо хмыкнул, всем своим видом показывая пренебрежение мерзким субъектом.

Мила же постаралась дружелюбно улыбнуться. Кутаясь в огромное желто-зеленое полотенце, девушка переминалась с ноги на ногу и завела светскую беседу.

— Хорошо, спасибо, что поинтересовались. Как Вам сон?

Яковлев, услышав встречный вопрос, весь встрепенулся и бойко затарахтел:

— Какой там сон, Милочка. Работа, все работа. Никакого отдыха, а мне так на Мальдивы хочется. У меня ведь жена и дочери никогда моря не видели. Представляете?

И Грежелек согласно представляла жену и дочерей, внимательно слушала разливавшегося соловьем Тимофея, периодически вставляя сочувственные "Боже мой!", "Да неужели?" и "Что Вы такое говорите?!".

— А откуда у Вас такие чудные бабочки? — неожиданный вопрос Яковлева, обводящего скользкими глазками комнату, застал Милу врасплох.

— Эм... Ну... — девушка хлопала глазами, пытаясь подобрать наиболее правдивое объяснение.

на помощь ей пришел Малкович. Он поднялся с кровати, на которую успел сесть, бросил на нее книгу и подошел к Грежелек.

— Они через разбитое окно налетели. Мы ночью в него что-то тяжелое кинули. В пылу страсти. Ну, Вы понимаете, — Драгомир притянул к себе пунцовую Милу, поцеловал ее в макушку и подмигнул Яковлеву. — А теперь, Тимофей, давайте удалимся, дабы не смущать леди.

Приятно порозовевший проводник поспешил согласиться и покинул комнату. За ним, хлопнув дверью, вышел Малкович.

В коридоре юноша привалился к стене. Вернулась жуткая головная боль. Перед закрытыми глазами замелькали мошки.

Вдох-выдох — спокойствие.

Вдох-выдох — это же так просто.

Ему отчаянно хотелось курить. Может, хоть стало бы легче.

— Сударь, с Вами все в порядке? — Яковлев.

Игнорировать, молчать, думать — делать все, чтобы полегчало. «Хоть бы этот урод отвязался».

Малкович почувствовал, что его взяли за локоть.

— Драгомир, Вы плохо себя чувствуете?

Молодой человек открыл глаза и попытался сфокусировать взгляд на говорящем. Получалось плохо. Драгомир тряхнул головой.

— Сколько нам здесь торчать?

— Э... Что? — переспросил растерявшийся Тимофей.

— Сколько нам здесь еще торчать?

Мужчина судорожно сглотнул:

— Ну... Недели две-три. Не больше.

Малкович раздраженно схватил Яковлева за горло. Ноги “проводника” оторвались от земли. Он захрипел.

— Не смей мне лгать, — шипение Малковича пробирало до самых костей. Тимофей кивнул. Его опустили на пол.

Мужчина трясущимися руками поправлял воротник рубашки.

«Если он магл, то очень сильный. Если волшебник — нам конец. Не зря же его Лорд искал», — Яковлев дышал тяжело и рвано.

Криминалист вернулся к стене, словно ничего не случилось.

Наконец к ним присоединилась Грежелек. Тимофей вздохнул с облегчением.

— Ну, что? Идем завтракать?

Дни текли размеренно: завтрак, идиот Поттер, обед, попытки выяснить причину головной боли, ужин, чтение фармакологических и врачебных справочников, сон. Иногда ко всему примешивались разговоры с Грежелек.

Иногда она казалась ему забавной. спокойная, уравновешенная девушка периодически взрывалась звенящим заразным хохотом, услышав что-то смешное. И ему это нравилось.

Случалось, что прочитав одну и ту же книгу, они обсуждали ее часами. Причем их мнения никогда не совпадали и даже не имели точки касания.

Были дни, когда Драгомир учил Грежелик играть на фортепиано. У нее получалось плохо, но ее забавлял сам процесс.

А иногда Малкович ловил себя на мысли, что Мила чем-то неуловимо похожа на Алису.

Его Алису.

Однако гораздо чаще они сидели по разным концам комнаты, углубивщись в свое дело. В подобные дни между ними было сказано не больше десятка слов.

На завтраке с ними обязательно был Яковлев. Он ничего не ел и постоянно пожирал Милу похотливым взглядом. Но Малковичу на это было плевать. Даже если бы их «проводник» изнасиловал Грежелек на его глазах, он бы только баллы присвоил за красоту и техничность исполнения.

С Поттером ситуация сложилась просто катастрофическая. Психопат отказывался говорить правду и все нес чушь о возрождении зла, параллельных вселенных, альтернативных реальностях. Периодически рассказывал о друзьях, школе, борьбе, войне и надиктовывал тупице Грежелек заклинания, которые та прилежно записывала. Студентка хренова.

В такие дни Драгомир просто сидел в белой комнате, прислушиваясь к собственному организму. С ним явно что-то происходило.

Юноша постоянно ощущал, как бурлит кровь, как что-то внутри него рвется наружу. И это «что-то» очень сильное.

Последнюю неделю он пытался силой мысли двигать предметы или вызывать искры. Ничего не получалось, но «что-то» требовало выхода.

Однако Малкович не сдавался. Совсем скоро он разберется, что за чертовщина здесь происходит.

Мила давно потеряла счет дням. Ей то казалось, что они провели в этом ужасном месте день, то — что уже прошли года.

С каждым прожитым днем ей становилось хуже. Она уже даже не боялась: устала бояться. Страх заменило безразличие. Девушка на автомате выполняла какие-то действия, что-то ела, о чем-то говорила. Ее будни заполнила апатия.

Единственной отдушиной оказался объект. Он рассказывал о мире чудес и волшебства, говорил о заклинаниях, зельях и чарах, а Грежелек все усердно записывала. Просто старая студенческая привычка.

В который раз Грежелек явилась в "палату" объекта, уселась в кресло напротив и пометила дату: 5 октября.

Поттер молчал, периодически бросая интригующие взгляды на девушку.

— Мы сегодня разговаривать будем? — голос Милы звучал раздраженно.

В ответ Гарри поднялся на ноги, потянулся, пару раз присел, наклонился так, чтобы его лицо оказалось на уровне лица Грежелек, и выдал:

— Ты такая же.

Мила оторвала голову от записей и взглянула на Поттера.

— Такая же как кто?

— Как Гермиона, — он подался вперед. Теперь они сидели нос к носу, глаза в глаза. — Она тоже удивительно четко мыслила: рационально, безошибочно. Кроме единственного раза, — тут Гарри ненавидяще посмотрел в сторону сидящего в углу Малковича.

— Расскажи мне.

— Ты уверена?

— Да, — девушка превратилась в слух.

— Это была Финальная битва. Война подходила к концу, оставался последний бой с Воландемортом. Но что-то пошло не так. Этот ублюдок исчез, однако кошмар остался. Люди убивали друг друга сами. Мать уничтожала детей, муж — жену, брат — брата. Это было похоже на всеобщее помешательство. А я ничего не мог сделать, — в глазах Гарри плескалась боль. Когда он говорил, Мила видела улицы, залитые кровью, выжженные сады и поля. Она чувствовала смрад трупного разложения. У нее в голове звучали крики детей и хруст ломающихся костей. Могилы разрывались. Трупы поднимались на поверхность. Апокалипсис. — Только Гермиона додумалась искать Сосуд Времени.

— Сосуд чего?

— Времени. Это чаша, наполненная временем. Понимаешь, время — оно не бесформенно. Не бесплотно. Это вода. Каждый из нас зачерпывает отведенный объем, который потом утекает.

-Как вода..., — понимающе протянула девушка.

— Именно. Грейнджер отправилась договариваться с Сестрами Судьбы. Просила вылить пятьдесят лет жизни, то есть вернуть все вспять. Понимаешь?

Мила кивнула головой. Поттер продолжил:

— Ей дали сосуд. Целиком. Потребовав взамен пятьдесят лет ее жизни. Пятьдесят лет! Это половина, а то и большая часть ее жизненного пути. Но Гермиона согласилась.

И все бы получилось, если бы не Малфой. Этот ублюдок кинув в тебя Авадой, и ты разбила сосуд. Разбила! В результате мы имеем альтернативную реальность, в которой ты не помнишь меня, — Гарри горько усмехнулся.

— Что нужно сделать, чтобы все исправить?

— Собрать заново, склеить, выплавить новый. Подчеркни, что подходит больше.

— Может, ваше «Репаро» помогло бы?

Поттер не успел рта раскрыть, как за спиной девушки раздался удивительно мягкий, спокойный и уверенный голос:

— Грежелик, это волшебный сосуд. Чаша судеб. Его, как чашку, не склеишь. Чтобы выплавить заново нужно отдать душу в вечное пользование.

Мила обернулась.

— Откуда ты... — начала и осеклась.

В глазах Малковича она увидела пляшущие огоньки и смешинки. Его лицо словно светилось, потому что он улыбался.

Снова. Той самой настоящей улыбкой.

Девушка забыла вдохнуть.