Слезы Иггдрасиля (гет)

— Откуда ты знаешь? — Мила постаралась спросить как можно спокойней.

Малкович не без удовольствия отметил, что она дрожит.

— Грежелек, — тихо и мягко, словно ребенку, начал пояснять юноша, — это же элементарно. Если Судьба взяла полжизни только за пользование чашей, то сколько же она потребует за создание новой? Логично предположить, что целую жизнь. Вопрос заключается в том, чью.

Драгомир вышел из неосвещеного угла, в котором до этого сидел, и подошел впритык к Гарри.

Как только Малкович оказался на расстоянии вытянутой руки, Мила ощутила исходящий от него холод. Температура в комнате явно упала, и теперь девушка завороженно наблюдала за кристаллизацией выдыхаемого ею углекислого газа.

Металлические подлокотники покрылись инеем, а стекла очков Гарри оказались расписанными ледяными узорами.

Девушка подобрала под себя ноги и вжалась в спинку кресла, чтобы спрятаться от этого проникающего в душу холода.

— Слушай, Поттер, ты и правда волшебник?

Поттер поднялся на ноги. Теперь юноши стояли лицом к лицу.

— Да.

— Тогда у меня к тебе деловой разговор.

Гостимила напряглась и тут же обмякла, закрыв глаза. Она уже потяряла интерес к разговору, хотя тот обещал быть интереснымЛюбая умственная нагрузка приводила к жуткой мигрени.

Девушка чувствовала непрекращающиеся уже пару недель тошноту и жар, звуки казались слишком громкими: ровное биение сердца Гарри отзывалось в голове тупой пульсацией, а дыхание Малковича оглушало.

Грежелек сжала пальцами виски и резко открыла глаза. Внезапно окружающий мир стал настолько четким, что Мила видела каждую щетинку на небритом лице Поттера. Она внутренне застонала. Такая резкость была признаком приближающихся видений, которые преследуют ее с тех пор, как она заметила у себя немотивированную агрессию и гнойную сыпь на руках.

Девушка крепко зажмурилась, а когда открыла глаза, увидела собственное сидящее в кресле тело.

Мила истерически рассмеялась, а затем всхлипнула:

— Это уже вовсе не смешно.

— Я с Вами совершенно согласен, и мне очень жаль, что приходится воздействовать на Вас именно таким методом, — тихий виноватый голос сбоку заставил девушку вздрогнуть. Она медленно повернула голову и отшатнулась. Рядом стоял высокий благообразный старик с длинной серебристой бородой и голубыми глазами. Стекла очков-половинок хитро поблескивали.

Грежелек то закрывала, то открывала глаза в надежде, что старик исчезнет, но седобородый оставался на месте.

Тогда она собралась духом и спросила:

— Кто Вы, черт побери, такой? Нет, не так, что Вы такое?

Старик звонко рассмеялся и поправил слегка съехавшие очки:

— Позвольте представиться, профессор Альбус Дамблдор.

— Шармант просто. Мало мне лже-Поттера, теперь еще и воображаемый Дамблдор добавился. Вы же не существуете.

Профессор удовлетворенно потер руки:

— Это зависит от твоего восприятия.

— Значит, я окончательно тронулась, — Мила горько усмехнулась. — Ну это же надо. За что боролись, на то и напоролись.

— А кто сказал, что люди бывают нормальными? — Дамблдор хитро улыбнулся и расстаял в воздухе.

— Идите к черту, — прошептала девушка, и в ее сознание ворвался приятный голос Поттера.

— О, — черноволосый юноша ухмыльнулся. — Никогда не думал, что скажу это, но: приятно видеть прежнего Малфоя. Что же тебе от меня нужно?

— Во-первых, почему ты до сих пор не трансгрессировал отсюда?

— Тут установлен антитрансгрессионный барьер. Я не способен здесь колдовать.

— Только в этой комнате?

Поттер пожал плечами:

— Скорее всего. Не знаю. Не проверял.

— Значит, — Малкович почти касался уха Гарри губами, — если мы тебя отсюда вытащим, ты сможешь помочь нам выбраться?

— Да, — выдохнул Поттер.

Девушке, вполуха слушавшей разговор, вдруг показалось, что в комнате потеплело если не до температуры таяния ледников. то уж точно до градуса, когда пингвины выводят птенцов. Она приоткрыла один глаз и взглянула на Малковича: его лицо светилось плохо скрываемым торжеством и самодовольством. Мила помнила такое выражение только когда у аристократа что-то получалось лучше, чем у других, будь то решение задачи или бег на длинную дистанцию. Малкович всегда и везде должен быть первым. Вот и теперь он явно что-то замыслил, а Грежелек остается только догадываться что.

Девушку это приводило в остервенение.

— Вот и отлично. Грежелек, пойдем. Нам, кажется, пора, — Драгомир положил руку на плечо девушки, но она резко ее скинула.

— Пошел к черту, — процедила сквозь зубы.

— Ты уверена, что мне стоит туда идти? — усмехнулся Малкович, касаясь подбородка Милы.

Грежелек отскочила от него и, сверкнув глазами, выскочила за двери.

Яковлев уже ждал их.

Разгневанная девушка влетела в комнату, а вслед за ней вальяжно и неторопливо вплыл Малкович. Они стояли слишком близко друг к другу, но Милу это не смущало. Она была в ярости.

Внутри клокотал гнев и требовал выхода наружу. Она гордо вскинула голову и заглянула Драгомиру в глаза.

Не увидев в них ЕГО, она выплеснула все свои эмоции.

— Что ты там нес? Неужели ты не понимаешь, что только усугубляешь, идиот? Зачем, ну зачем надо было спрашивать про трансгрессию?

Малкович с откровенно скучающим видом слушал эту тираду, доводя разлагольствующую Грежелек до белого каления. Разглядывая стены поверх девичьей головы, юноша заметил одну странную деталь: маленькое пятнышко с красной точкой. В его голове промелькнула мысль: «Камера. За нами следят».

Гостимила продолжала возмущаться, выражая наивысшую степень негодования. Драгомир почувствовал легкое беспокойство. Грежелек нужно было отвлечь, чтобы она не сболтнула лишнего. Поэтому он схватил девушку за запястье и дернул на себя.

От неожиданной боли в руке у Милы перехватило дыхание. Она широко распахнула глаза и плотно сжала губы, чтобы не закричать.

Девушка вырывалась, но Малкович двумя руками прижимал ее к себе за талию, заставляя кружиться вместе с ним.

В комнате тихо играла музыка.

«Море» Дебюсси создавало атмосферу уюта и теплоты.

Драгомиру всегда казалось, что эта мелодия касается нежными пальцами струн его души, пробуждая все самое светлое.

Юноша находил в музыке утешение и умиротворение, она помогала ему думать и работать, нота за нотой уносила все тяжести происходящего.

А теперь юноша прижимал к себе Грежелек, заставляя передвигаться по комнате в темпе легкого, ненавязчивого вальса.

Отблески каминного огня причудливо путались в волосах Грежелек, окрашивая их в рыжеватый. Глядя на копну на голове девушки, Малковичу не составило труда представить, что в его руках вовсе не Мила, а его Алиса.

И кружат они не по тюремной камере, откуда выход, судя по всему, только на кладбище, а по полупустой комнате в двушке на Тверской. Драгомира на мгновение затопило чувство нежности к измученной Грежелек.

Малкович мельком взглянул на притихшую Милу.

С каждым днем она выглядела все хуже. Бледная кожа приобрела неприятный зеленоватый оттенок, огромные темно-серые глаза впали и стали казаться еще больше, напоминая два омута, в которых все еще светилась надежда.

Он видел выпирающие ключицы истощавшего тела и потрескавшиеся обескровленные губы.

Драгомир перевел взгляд на руки девушки. Она держала их сцепленными у него на шее, поэтому широкий рукав рубашки задрался и оголил небольшой участок кожи выше локтя.

Одного взгляда оказалось достаточно, чтобы понять — Грежелек больна.

— Грежелек, покажи мне свои руки, — выдохнул юноша ей в ухо.

Мила резко дернулась и, вывернувшись из объятий Малковича, отпрянула от него.

— Грежелек, — шаг к ней.

— Малкович, — шаг назад.

— Гостимила, — тихий, почти не слышный шепот заставил девушку отступить еще на шаг.

— Драгомир, — она наткнулась на препятствие в виде стены и поняла, что отступать уже некуда.

— Покажи мне свою руку.

Малкович стоял совсем рядом, обжигая ее своим дыханием. Миле стало страшно. Волна за волной накатывала паника, заставляя ее трястись до стука зубов.

Грежелек не понимала, откуда взялся этот страх. Ведь раньше она никогда не боялась его. До того, как они сюда попали, Мила спокойно устраивала язвительные пикировки на этого заносчивого аристократа, совершенно ничего не опасаясь.

А теперь... Теперь девушка старалась избегать его, потому что интуиция подсказывала, если его вывести — он размажет Грежелик как крохотное, ничтожное насекомое.

При мысли о смерти у Милы пересохло в горле. Ее правая рука выше локтя была покрыта красными шелушащимися пятнами, образующими открытые язвы. Любое движение конечностью приносило такую боль, что девушка была готова отрезать руку.

И Грежелек прекрасно знала, что это такое.

— Руку, — мягко повторил свое требование Малкович.

— Зачем тебе? — девушка набралась смелости и подняла голову, чтобы заглянуть в глаза Драгомиру. В них билось едва скрываемое раздражение, но ОН еще не появился. Мила вздохнула с хорошо замаскированным облегчением.

— Я хочу знать, что с тобой и насколько это опасно.

— Для тебя — ни насколько. Поэтому можешь пойти и заняться своим делом, — голос звучал уверенно, но Драгомир, выросший в условиях вечных политических игр отца и научившийся чувствовать малейшие колебания и оттенки интонаций, услышал в ее словах отчаяние. Горькую и беспросветную безнадежность.

Поэтому он просто резко дернул рукав ее рубашки, с мрачным удовольствием вслушиваясь в надрывный треск рвущейся ткани.

То, что Малкович увидел, привело его в ужас. Его взгляду предстал изуродованный гноящимися ранами участок кожи. Некоторые язвы были покрыты сочащимися корочками, которые полопались от неосторожного движения юноши, причиняя Миле боль.

Девушка зашипела, стараясь не заплакать. Драгомир представил, каких сил ей стоило сдерживаться, поэтому отпустил ее руку, которую сжал в порыве удивления.

— Увидел? Доволен теперь? — в голосе Грежелек звенели злые слезы.

— Прости, — тихий шепот, а затем вопрос: — Что это?

— Это? — Мила мрачно усмехнулась, и в ее глазах заплясали искры отвращения. — Это лучевой дерматит. Знаешь, что это?

У Драгомира потемнело в глазах. Конечно, он знал. Давно подозревал, что с ними что-то подобное должно было случиться. Но не сейчас. И не с ней.

Это оказалось слишком неожиданным.

Молодой человек прислонился лбом к холодной стене.

— Лучевая, — юноша прокашлялся и хрипло продолжил, — болезнь?

— Она самая, — Мила отошла от молодого человека на приличное расстояние и теперь удивленно рассматривала внезапно побелевшего Малковича.

В неверном свете лампы его скулы казались более выраженными, придавая ему особое очарование. Каштановые волосы мягко переливались бронзовым, а смуглая кожа приобрела нежную золотистость.

«Да он же чертовски красив», — неожиданно для себя подумала Грежелек и покраснела, но не смогла отвести от него взгляд, продолжая беззастенчиво разглядывать «школьного недруга».

Драгомир стоял и, упершись лбом в стену и закусив губу, лихорадочно просчитывал, где их так зацепило радиацией. В том, что и он облучен, Малкович даже не сомневался.

«Где же? Где? Может, у Поттера? Хотя нет... Кажется, там источников нет. Да и сам психопат в порядке. Тогда где? Где? Где? Столовая? Библиотека?

Нет... Там с нами постоянно Яковлев. А он находится здесь дольше. Значит... — юноша анализировал каждую запомнившуюся ситуацию, надеясь вычислить хоть какую-нибудь зацепку. — Так, столовая — нет, Библиотека — тоже. Поттер в расчет не идет. Остались только коридоры... Точно! Коридоры! Грежелек постоянно носит там после ужина», — Малкович щелкнул пальцами. В его голове звенья цепи стали связываться.

Юноша постучал согнутым пальцем по стене. В ответ послышался глухой звук по дереву, но слышалось, что под древесиной есть что-то еще. Постучал еще раз. К пустоте примешивался отчетливый гул толстого металла. "Свинец", — подумал Малкович.

Яковлев очень редко появлялся в коридорах, отправляя за ними вместо себя амбалов в черных костюмах, скрывающих целиком все тело. Да и те старались находиться в проходах как можно меньше.

А вот ему и Грежелек позволялось ходить там столько, сколько захочется. Потому что там тонкие стены.

Вот оно!

Драгомир обернулся, чтобы сообщить о своих выводах девушке, но случайно зацепил плечом деревянную полку, которая немедленно рухнула, едва не задев успевшего отскочить Малковича.

Сидевшая в глубоком кресле Гостимила повернула голову на шум и устало спросила:

— Решил окончательно все здесь раздолбать к чертовой матери?

Юноша удивленно взглянул на нее, словно не узнавая, а потом махнул рукой, подзывая к себе.

Мила хотела отказаться и послать его подальше, но встретившись с ним взглядом и увидев там вместо уже привычных раздражения и насмешки подлинный азарт открытия, поднялась и медленно подошла к стоящему на коленях аристократу.

— Что на полке стояло? — Грежелек растерялась, не понимая, что она пропустила. Ведь ответ очевиден. Тогда в чем уловка?

— Ты что, совсем тупой? Сам не видишь? Или тебе без моей помощи не понять, что раз попадали книги, то это книжная полка?

Девушка ожидала в ответ язвительный комментарий о ее умственных способностях, но его не последовало.

Вместо этого он поднял голову и, протянув ей стеклянную палочку, спросил:

— А это тогда что такое?

Девушка взяла стекляшку, случайно прикоснувшись к его руке пальцами. Она была теплой.

Мила поднесла палочку к глазам и честно попыталась представить, для чего та могла использоваться. В голову ничего не приходило, кроме школьного конспекта по физике.

— Без понятия, вообще, — Грежелек безразлично пожала плечами.

Ей было глубоко наплевать и на Малковича, и на его загадки. Девушку снова догнало почти осязаемоге видение.

Мила стоит на песчаном берегу и смотрит на волнующееся море. Холодно. Промозглый северный ветер срывает берет, забирается в твидовое пальто и заставляет ежиться.

В наушниках играет Pink Floyd, и жутко хочется горячего ароматного кофе.

В этом году зима холодная и дождливая. Редкий снег тает, не долетая до земли, и от всей этой сырости некуда спрятаться.

Тяжелое свинцовое небо давит и лезет своей мрачностью в душу, разбивает внутри свои лагеря. Над водой клубится молочный туман, скрывая за собой горизонт.

Девушка натягивает головной убор и застегивает пальто. Дождь бьет по озябшим рукам и затекает за шиворот. Холодно. Девушка передергивает плечами и хмурится.

Густая серость умиротворяет, успокаивает, утешает.

— Эй, Грежелек, — Драгомир выдернул Милу из ступора, указав на такую же стеклянную палочку, только с винтом. Гостимила села на пол и потянулась за колбочкой, не понимая, зачем она это делает, но коснувшись стекла, увидела, как перед глазами замелькали воображаемые страницы конспектов и лекций.

Грежелик мысленно переворачивала страницы своих записей, пока, наконец, перед ее внутренним взором не повисло изображение пузатого прибора с двумя завинченными колбами. Стало ясно, почему Миле при первом контакте с палочкой пришла на ум физика.

— Малкович, — девушка медленно повернулась к юноше,— я знаю, что это такое.