Джонни Уокер (джен)

Достоевский молчит и улыбается.

Для рядовых полицейских всё равно что красная тряпка для быка, но для Анго этот ублюдок такой не первый. Он предельно вежливо улыбается в ответ на молчание, запирает камеру и, одёрнув полы пиджака, возвращается в кабинет. На продуктивное сотрудничество никто из них не рассчитывал, но и гробового молчания, Сакагучи, признаться, не ждал.

Неприятно, но не более того. Он делает пометку в журнале посещений, проводит последние полчаса за заполнением документов и уходит домой.

На следующий день снова.

И снова.

Пока однажды тот не говорит.

* * *

— Сакагучи Анго.

В камеру к самой главной крысе мёртвого дома допуск есть только у него — не требование, но просьба Дазая. Анго не слишком любит идти на поводу у Осаму, но тот настаивал, а желающих поболтать с демоном Достоевским всё равно немного.

— Ода Сакуноске.

Сакагучи смотрит на него мельком, садится, как и всегда, на металлический стул посреди камеры, и едва уловимым движением расстёгивает пуговицу пиджака. Простое действие почему-то веселит Достоевского. Тот неожиданно негромко смеётся, и если бы не акцент, с которым тот говорит…

— И Осаму Дазай. Вы были дружны.

Анго открывает папку и медленно выводит дату на полях.

— Некоторое время назад.

— Когда работали на Мафию, — тянет Достоевский и любопытно щурится. — Отчего теперь порознь?

— Не сошлись во взглядах, — не меняясь в лице, отвечает Анго.

— Как интересно! — неожиданно восклицает Достоевский и подаётся вперёд. Широко распахивает глаза и только акцент… — А Ода Сакуноске не сошёлся с вами во взглядах до или после того, как умер?

— Он не имел привычки судить людей по их убеждениям.

— О! Значит, Дазай. — Снова прислоняется к спинке жёсткого стула и склоняет голову к плечу. Любопытство из глаз испаряется вместе с лёгким движением ресниц, и в следующее мгновение Достоевский смотрит холодно и остро. — Совсем меня не боитесь.

— Я видел и страшнее.

В багровых глазах плещутся тёмные, опасные искорки. Больше в тот день Достоевский не произносит ни слова.

* * *

— Дазай.

Анго садится и прежде, чем открыть папку, смотрит демону в глаза.

— Нет.

— Даже не спросите, чего я хочу?

— Вы хотите говорить с ним, — отзывается Анго, и помечает следующий день. — И я говорю вам «нет». Боюсь, я ваш единственный собеседник в ближайшем будущем.

— Прискорбно, вы ведь ни о чём не спрашиваете.

— Я слушаю ваши вопросы. Этого достаточно.

Тонкая улыбка словно бы расчерчивает лицо надвое, как у уродливой деревянной куклы. Достоевский соединяет кончики пальцев, тёмная чёлка падает на глаза так, что закрывает только один, и Сакагучи не отворачивается лишь усилием воли.

— А что Дазай думает о вашей трогательной манере защищать?

Анго отражает улыбку, словно зеркало, и расслабляется.

— Не знает о ней, — легко отвечает он. — Вот видите. Так куда интересней.

* * *

— Нет.

— Я ещё ничего не сказал! — возмущается Дазай и с наигранным любопытством припадает к крохотной песочнице с грабельками. — И как, помогает?

— Да, если швырять песком в глаза, — огрызается Сакагучи и отодвигает ту подальше. — Ты хочешь говорить с Достоевским, и я говорю тебе «нет».

Осаму закатывает глаза и, неприязненно дёрнув уголком губ, перестаёт дурачиться.

— Ты слушаешь его вопросы, и думаешь, что этого достаточно, а он тянет из тебя жилы, позволяя тебе думать, что этого достаточно. Анго, мы играли в эту игру миллионы раз…

— Именно.

— …и ты не… О. — Дазай скептически заламывает бровь. — И что он думает о твоей трогательной манере защищать?

— Что ты не знаешь о ней.

— Вряд ли ты нравишься своим коллегами, ты ведь догадываешься?

— Обратное бы меня оскорбило, ты ведь догадываешься?

* * *

Достоевский молчит и улыбается.

Для рядовых полицейских всё равно что красная тряпка для быка, но для Анго этот ублюдок такой не первый.

Иногда он говорит и перестаёт улыбаться. Спрашивает и думает, что каждым своим вопросом выведывает больше, чем слышит в его словах Сакагучи, и это для Анго тоже не впервые. Достоевский смеётся, широко распахивает глаза, запрокидывает голову и касается кончиками пальцев губ. Если бы не акцент, с которым он говорит, Анго бы провалился на шесть лет назад, утонул бы в ненужном сравнении и потерялся в совсем лишней сейчас параллели. Достоевского выдаёт безумие в глазах и нога — не на педали тормоза.

Дазая — сизый холод в давно потерявшем краски взгляде.

— Какая ж сногсшибательная дрянь, — цедит он, когда Сакагучи в очередной раз выходит из камеры.

«Я видел и страшнее».

В багровых глазах плещутся тёмные, опасные искорки. Больше в тот день Дазай не произносит ни слова.