Проклятый мир (джен)

«Ну, наконец-то!»

Разум ясен и чист, сердце мерно считает секунды, до предела обостренные органы чувств непрестанно изучают пространство. Прижаться к земле, слиться с камнями, раствориться среди сухой грязно-желтой травы. Движенья максимально осторожны, под тщательным контролем каждый вздох, пристальный взгляд черных, как глубины космоса, и таких же холодных глаз намертво прикован к цели…

Слишком долго ему не везло: безуспешно искал день за днем, постепенно теряя драгоценные силы, неуклонно приближаясь к рубежу, за которым сам мог легко стать добычей. Но рожденное жаждой жизни упорство принесло свои плоды и сейчас, замерев в ненадежной тени, он внимательно оценивал жертву: худой и стройный, примерно одного с ним роста, сидит, опершись о внушительный, высотой до двух метров валун. Плечи расслаблены, поза небрежна, руки спокойно лежат на коленях, со слипшихся светлых прядей волос стекают редкие капли воды. Из оружия заметен лишь нож, пристегнутый к бедру. Лица практически не видно.

«Что за идиот? Как можно быть таким беспечным?» — изящные брови стремятся друг к другу, прочерчивая на коже ровную складку, мысли заметно ускоряют свой бег — удивлен впервые за долгое время.

Глаза сужаются, будто берут объект на прицел, тоньше становится линия губ — человек, в одиночку зашедший так далеко, просто не может быть слабаком.

Кошачьи движения, бесшумные шаги: великое искусство не идти — струиться тенью, несущей смерть. Метр за метром, по дуге, выбирая наиболее удобную для нападения точку, понимая необходимость видеть картину в целом, а не только бок и часть спины. Еще совсем немного… Запах близкой плоти наполняет сердце азартным торжеством, уже мерещится ужас в незнакомых глазах и вкус долгожданной свежей крови. Еще чуть-чуть…

Вдох замирает в груди, сердце пропускает удар, изумление девятым валом обрушивается на разум, сметая все мысли на своем пути.

Лес за спиной шумит листвой, ветер ерошит стебли пожухлой травы. Здесь, на опушке, ни деревьев, ни кустов, лишь вросшие в землю серые камни — истертые веками осколки былых времен. Незнакомец, его ровесник на вид, сидит в каком-то десятке метров впереди там, где начинается пологий склон, неотрывно глядя на темное море, лениво омывающее пенистыми волнами пустынный берег. Странный взгляд ярко-синих глаз будто насквозь пронзает пространство, убегает за пределы границ и измерений, открывая владельцу никому не известные миры. Весь его облик лучится непонятной тихой радостью, а на губах играет удивительная, ни с чем не сравнимая улыбка, каким-то непостижимым внутренним светом озаряя открытое лицо.

Завороженный невиданной картиной, невольно тянется вперед…

Да, в жизни пришлось видеть много улыбок: злых, торжествующих, хитрых, надменных — каких угодно, но только не таких.

«Кто этот парень? Откуда пришел? Он словно другой, совершенно чужой в этом мире».

Шорох случайно смещенного камня набатным звоном отдается в ушах, вырывая из хаоса путаных мыслей:

«Кретин! Идиот! Так глупо проколоться!» — теперь единственное преимущество — скорость!

Нервы звенят, как гитарные струны, сердце срывается в галоп, подчиняясь смятению чувств. Тело застывает, игнорируя разум, прикованное к месту прямотой синих глаз.

Пусть присутствие раскрыто — досадная оплошность, ладно, но маскировка безупречна — местоположение найти очень сложно. И все же безошибочно направленный взгляд будто вонзается в самую душу — спокойный, открытый: ни настороженности, ни страха — он просто ждет.

«Так, значит? Что ж…» — подняться во весь рост, расправить сильные изящные плечи, небрежным взмахом головы откинуть угольно-черную челку со лба. Шагнуть вперед, уверено, твердо — он здесь хозяин, в его руках власть.

Раздражение быстро сменяется злостью — все та же поза, парень даже не встал. Смотрит изучающе, снизу вверх, с любопытством.

«Так самоуверен? Что ж, таких убивать особенно приятно».

— Почему ты не напал? — неожиданно, просто.

«Резонный вопрос, вот еще бы знать ответ… — тревога напряжением струится по нервам, огненными иглами впивается в разум, — что за странное чувство? Откуда взялось? Почему помешало поступить как всегда?»

Впервые растерян и это пугает. Собственная нерешительность выводит из себя:

— Почему ты так спокоен? Хочешь умереть? — холодно, грозно. Цепляясь за мысль, что это лишь любопытство.

— Вовсе нет. Но зачем мне дергаться, если ты не атакуешь? — буднично, словно и так все понятно.

— Я могу сделать это в любой момент. Думаешь, успеешь увернуться? — многозначительно, испепеляя взглядом.

— Ну, до сих пор как-то получалось, — серьезно, спокойно, слегка передернув плечами.

«Нет, на самовлюбленного идиота не похож», — злость вытесняется пристальным вниманием, и что-то меняется в самой глубине души, заставляя смотреть по-другому, еще больше разжигая интерес:

— Что ты делаешь здесь?

Смелый взгляд наполняется странным теплом, легкая улыбка трогает губы:

— Любуюсь морем.

В изумлении расширяются глаза, дугой выгибаются черные брови, в первый миг не находится слов:

— Ты в одиночку зашел так далеко в Свободные Земли лишь для того, чтоб увидеть море?

Его лицо озаряет та самая радость, улыбка становится ярче и шире:

— Ну, я всю жизнь об этом мечтал.

— Да ты, похоже, полный псих! — понимая, что устал удивляться.

— Возможно, — небрежно, сияя как новый пятак.

«Что за странный тип? Кто же ты такой?» — пристально всматриваясь в лучащиеся столь непривычной радостью глаза и отчаянно желая разглядеть его сущность. Потому что очень нужно — непонятно зачем, но будто жизненно важно понять, откуда взялось в сердце нелепое тепло, и почему где-то глубоко внутри на миг возникло желание улыбнуться в ответ.

Растерянность ширится, теснит самоконтроль. Новые чувства не на шутку пугают — они словно трещины в невидимой броне — той, что с детства ковал для защиты души. Плевать! Успокоиться, взять себя в руки. Подумать только: разволновался, как глупый мальчишка из-за какой-то неясной чепухи! А все, что нужно — ответы на пару вопросов, но даже это лишь прихоть — сиюминутная блажь.

— И что дальше? — снова суров, безразлично спокоен. Привычная надменность скрывает постыдную слабость.

— Не знаю, пока не решил, — с тихой грустью, слегка пожимая плечами.

— То есть вот это, — небрежный кивок в сторону моря и непонятная настороженность в сердце, — все, чего ты в жизни хотел?

— Нет, — твердо, уверенно, ни секунды не медля, — я очень хочу, чтобы мир стал другим.

«Так значит, что ж…»

Сквозь плотную завесу тяжелых серых туч сочатся лучи ядовитого солнца, даря блеклый свет полумертвой земле. Далеко в сизой мгле возвышаются горы, и стылое небо сливается с морем, темной акварелью размывая горизонт. А здесь, на холме, ветер шепчется с лесом, внизу, у подножья, им вторит прибой и чувство такое, будто время застыло, заперло их в бесконечной петле. И даже разломы древних камней похожи на старые рваные раны, навсегда в глубине затаившие боль.

«А чего ожидал? Несмотря ни на что он такой же, как все».

— Каждый хочет лучшей жизни, — презрительная усмешка на бледном лице и… облегчение в душе?

— Да, — увлеченно, будто и не заметил злого сарказма, — в древних книгах написано, что до Великой Войны животная жизнь была не только в воде: были звери и птицы, солнце было очень теплым и ярким, а небо синим-синим, представляешь? Совсем как мои глаза!

— Я знаю историю, — холодно, жестко, уже потеряв к разговору интерес, — древнее солнце нас убивало.

— Мне не нужно как раньше, — весомо, серьезно, пристально глядя в глубину черных глаз, — я просто хочу, чтобы не было Чумы…

«Конечно, а вместе с тобой и все людишки на свете», — на миг позволить иронии коснуться лица, ощутить, как напрягаются мышцы, направить силу в стопу для броска — пора заканчивать весь этот фарс.

— … и чтоб вернулись звери, кровь которых вы могли бы пить.

Нога замирает, не покинув земли — удивление вновь нарушает все планы.

— Зачем тебе это? — очередной бесполезный вопрос и тихая злость от того, что не может с собой совладать.

Пронзительный взгляд, сердце — в бешеный ритм, простые слова тугим комом сбиваются в горле:

— Потому что не хочу никого убивать.

Красноречиво изгибается черная бровь, сурово поджимаются тонкие губы: в устах охотника подобное — полная чушь.

— Так сидел бы в каком-нибудь из ваших селений и другим ремеслом зарабатывал на кровь.

— Пока где-то насмерть дерутся другие?

— И что? — равнодушно, спокойно, с недоумением глядя в открытое лицо.

— А то, что это неправильно — у нас должен быть выбор! — напряженно, с вызовом и болью во взгляде. — Я хочу найти способ все изменить!

— Зачем? — с пытливым вниманием, без тени насмешки.

Откровенное удивление в синих глазах быстро сменяется искренней скорбью:

— Этот мир проклят! Мы вынуждены убивать, чтобы жить, а…

— Скажи, — холодно, резко, не давая закончить, — если бы кто-то, допустим, напал на твой дом, убил, например, дорогих тебе людей, что бы ты выбрал?

Непонимание, растерянность тревожат лицо, брови хмурятся, взгляд теперь насторожен:

— О чем это ты…

— Простил бы? — жестко, с нажимом и пара черных зеркал, обнажающих душу, исключающих любую возможность соврать.

— Я… — виновато опуская глаза, серьезно задумавшись над странным вопросом.

Насмешливо хмыкнуть… и не сдвинуться с места — хоть на миг потерять противника из виду — непростительная глупость, и главное не спрашивать себя, что заставляет упустить этот шанс.

— Так я и думал, — надменно, жестоко, с ехидной ухмылкой, — но разве оправдывать убийство безысходностью не благороднее, чем местью?

И тут же, леденящей угрозой сменяя сарказм:

— Ты говоришь, что хочешь перемен ради других… тех, кого заранее готов убивать?

— Нет, не ради других, — твердо, открыто, уверенно встречая взгляд черных глаз, — ради себя.

Опешив от неожиданности, невольно шагнуть вперед, ощущая, как чуждые чувства взрываются жгучей волной, делая напряжение в груди нестерпимым:

— Объясни.

И удивленно следить, как опускаются плечи, как смертельная усталость гасит блеск синих глаз и голос — приглушенный, тихий, без единого намека на недавний внутренний жар:

— Боюсь, ты не поймешь.

Разочарование яростью рвется наружу, затмевает и разум и сердце, сметает безумной лавиной давящую тяжесть странных чувств. Черные глаза наливаются алым, губы изгибаются в хищном оскале, обнажая смертоносные клыки:

— Неужели?

Тихий шорох — наконец-то встает. Плавно, не спеша, преображаясь в движении. Выпрямляется — собран, напряженно-спокоен. Пальцы — снизу вверх по бедрам, — привычным весом ложатся в ладони боевые ножи, демонстрируя миру серебристый оскал. Взгляд решителен, максимально серьезен, с затаенной грустью в глубине:

— Мне жаль.

— Не стоит! — резко, на выдохе, смазанной тенью бросаясь вперед.

Взмах, блок, удар, — кровь бушует в висках. Концентрация предельна — атака, защита — инстинкты ликуют, сердце сходит с ума. Напряжение боя стирает все мысли — им не угнаться за скоростью тел. Рефлексы на полную, мир исчезает, остаются клинки и цепкий взгляд синих глаз.

Уклониться, уйти и снова — парень вправду хорош, даже слишком. Мимолетный блеск стали у самого горла, липкий холод по нервам — а ведь может достать! Страх, жажда жизни — отчаянным всплеском, сгустком бешеной силы в единый бросок.

— Аргх! — Глухой удар тела о неровный валун, шуршание каменной крошки и тихий, на грани восприятия хруст.

Смотреть, как безвольно сползает на землю, сидя замирает в пожелтевшей траве. Чутье предрекает — парню больше не встать.

Сердце — болью о ребра, дыхание — с хрипом наружу, облегчение — дрожью по мышцам, к ногам:

«Ну, вот и все».

Только где торжество, радость победы? В душе лишь странная горечь и противная злость. Жаждущий взгляд устремляется к жертве: сгорбленный, дышит часто, неровно, склонив голову низко к груди. Светлые волосы слегка успели обсохнуть и теперь топорщатся, закрывая лицо.

Зубы сцепить, руки сжать в кулаки, — желание глянуть в глаза нестерпимо. Что в этот раз там придется увидеть? Страх, ненависть, злость, презрение, мольбу? А не все ли равно? Много раз это было — у каждого по-своему но, в общем, нудно похоже — смерть срывает маску с любого, а этот парень такой же как все.

— Обидно, блин… — глухо, напряженно. Откидывается назад, болезненно морщась, упираясь затылком в холодный камень и с неприкрытой досадой глядя на безвольно подогнутые и больше нежелающие двигаться ноги.

Изумление вконец сносит крышу, сжимает горло в стальные тиски, жгучим осколком вонзается в душу, на куски разбивая ледяную броню — в ярко-синих глазах немой вопрос… и тепло. Смотрит смело, спокойно, с каким-то странным задором, разбитые губы ползут в беззлобной ухмылке:

— Ну, чего застыл?

Становится жарко, душно и больно, сердце замирает, летит куда-то вниз. То, что чувствует — нелепо и дико. Настолько, что трудно поверить, произнести же еще сложней:

— Я не хочу тебя убивать, — тихо, наплевав на визжащую гордость и с трудом выдирая слова.

— Что? — удивленно, явно не веря ушам.

«Мать твою, сволочь!» — с силой впиваясь ногтями в ладони, — я. Не хочу. Тебя. Убивать!

Словно пальцами бумагу, в клочья рвет тишину громкий смех — хриплый, надсадный, ломающийся в кашель, но искренний, по-простому веселый до жути:

— Слушай, а ты точно вампир?

Хищно осклабиться на миг, словно в подтверждение вновь обнажая клыки:

— Помнится, ты хотел жить. — Почему то, что должно быть насмешкой, на самом деле звучит как мольба?

— Все хотят, — просто, серьезно, обжигая чересчур понимающим взглядом, и слегка наклоняет голову вбок, призывно обнажая шею, — мне больно, между прочим, да и ты на пределе.

В который раз в удивлении изгибаются брови — как догадался? Хотя, после недавнего боя не трудно понять: кровь все еще сочится из глубоких порезов, отравленное тело изнутри горит огнем, заставляя капилляры вздуваться и проступать темной сетью на коже. Но жгучая горечь в груди еще хуже — она все ширится, мучительно давит, изводя похлеще серебра с его клинков: с перебитым позвоночником он обречен — легкая добыча для любого вампира и для своих теперь лишь ценный товар. Ему в этом мире нет больше места. И обоим умирать смысла нет.

И снова ярость застилает глаза, свое бессилие безжалостно душит. Дурацкая щемящая тоска жирным ежом копошится внутри, голодной псиной вгрызаясь в оголенные нервы. А разум гложет короткая фраза, подобно кислоте разъедающая мозг:

«Боюсь, ты не поймешь».

«Вот ведь придурок… было б что понимать! »

Вдохнуть глубоко, собирая всю волю, заставить себя сделать шаг.

— Когда-то давно каждый мог выбирать. Ты забыл, как большинство распорядилось свободой?

Ломкая трава шелестит под ногами, где-то внизу рокочет прибой...

— Мы едва не уничтожили собственный мир. Это наша война породила Чуму.

... и не ясно откуда изводящая тяжесть и нелепая жажда что-то ему доказать.

—Но результат, на мой взгляд, гениален: заразу, пожирающую всех теплокровных, способна удержать лишь наша кровь — шикарная ирония, не находишь?

Кривая ухмылка одной только тенью, — от родного цинизма почему-то мутит.

— Нам больше нет нужды скрываться, вы можете спокойно растить своих детей.

Глаза в глаза, с каждым шагом все ближе, — смотрит внимательно, молча вбирая слова.

— За нападение на чужое селение — смерть, поскольку баланс крови наших рас — единственный шанс теперь выжить для всех.

Замереть в полушаге... ветер бризом в лицо; коленями в землю — тяжело, неуклюже.

— И плевать, что кровь стала главной валютой, зато войн больше нет — разве всякие нытики не об этом мечтали?

Потянуться вперед, прикоснуться к одежде… его тепло манит, жжет через ткань.

— Для всех остальных есть ничейные земли — огромные пространства, где убийство — закон.

Странно, но дыхание, пульс — в унисон. Гулким эхом, будто сердце одно на двоих.

—И еще: ты правда считаешь, что выбора нет? Да при желании все может быть по-другому!

Пальцами в плечи сильнее, чем нужно, душу рвет синева давно забытого неба.

— Но вы слишком горды, чтоб понять и делиться, а мы чересчур несдержанны, чтобы смиряться и просить.

Заветная жила — ноздри трепещут, но пахнет не кровью, а морем и лесом.

— Ты говоришь, что этот мир проклят… Оглянись! По-моему, для двух веками враждующих рас он идеален!

— Ты прав.

«Разумеется, ведь это очевидно», — но почему от осознания своей победы тошно так, что хочется выть?

Черные пряди по смуглой щеке, дрожащие губы почти касаются кожи…

— Но знаешь, — тихий шепот у самого уха, — если бы мир был другим, мы бы могли стать друзьями.

Вонзая клыки в упругую шею, юный вампир с силой зажмурил глаза. Не потому, что пытался сдержать отчего-то вдруг часто закапавшие слезы, — просто нестерпимо больно сейчас всем сердцем было чувствовать тепло той самой удивительной улыбки, непостижимым внутренним светом вновь озаряющей открытое лицо.