Иное волшебство (джен)

... и вот волосы, что были цвета пшеницы, становятся иссиня-черными, или черные волосы превращаются в пшеничные, и империи меняют свои границы на карте, словно они — лишь палая листва, влекомая по земле ветром...

Уильям Батлер Йейтс

Я не хочу впускать её в свой дом, но она приходит сама, не дожидаясь приглашения, не спрашивая, ждут ли её, ни на мгновение не задумываясь, нуждаются ли в её обществе. Она бесшумно отворяет дверь, которую я собственноручно закрыла на несколько замков, входит в комнату, садится передо мной и вместо приветствия заводит одну и ту же песню:

— Анна, Анна, согласна ли ты говорить со мной честно и беспристрастно? Откроешь ли мне свои тайны?

Я не хочу впускать её в свою душу, открывать ей свои мысли, говорить с ней, но она против моей воли вытягивает из меня всё, что ей нужно. Я знаю, что если буду сопротивляться, то сначала у меня начнёт страшно болеть голова — так, как будто череп раскроили и мозг вынули по кусочку, — затем боль разольётся по позвоночнику, а затем сердце разболится так, что, распухнув, станет поперёк горла, и я непременно задохнусь. Во всяком случае, так говорили те, кто подвергся гипнозу новоявленной Хозяйки. Сейчас смерть для меня — единственный выход из этого адского круга, но мне не хотелось бы испытывать физическую боль.

— Согласна, — говорю я, прежде чем успеваю осознать, о чём меня, собственно, просят. — Спрашивай.

— Почему ты живёшь здесь? — Самозванка ведёт рукой, очерчивая пространство "Верб", и я, повинуясь её жесту, смотрю на стены, картины и двери так, будто вижу их впервые. Так, как я увидела их много лет назад — из грубого мешка, за пределами которого был совсем иной мир.

— Потому что меня принёс сюда горбун Вар.

— Почему он принёс тебя именно сюда? Откуда вы пришли? Когда это было?

— Мы были в Караване Бубнового Туза. Вар был акробатом и факиром...

— Но ведь он горбун... — голос Клары доносится откуда-то издалека, словно мой мозг затуманен твирином или голова накрыта подушкой.

— Спину ему потом сломали, когда нас схватили под Орвом. Он был акробатом и факиром, а я хотела стать певицей. Когда мне было десять, я сбежала от родителей в Караван — думала, что там меня научат петь и танцевать, сделают такой же красивой, как и моя мать. Но Караван — это совсем иное волшебство, которое работает в другую сторону — оно способно только уродовать прекрасное, но не украшать уродливое. То есть и не волшебство вовсе. Серая реальность. Сплошные полутона. Я мечтала, что буду петь на сцене, ощущать на себе восхищённые взгляды, питаться чужой любовью, а вместо этого боролась за право жить, смирилась с серой внешностью и тонким птичьим голоском. О, я так завидовала другим детям! Они были красивыми, потому что они — дети. Их любили, потому что они милы. Меня — нет. Меня ненавидели даже настоящие родители.

— Из-за того, что ты была некрасива?

— Вовсе нет. Я была некрасивой из-за того, что они меня ненавидели. Они не хотели, чтобы я родилась. Мать была балериной, подавала большие надежды, но сошлась с моим отцом. Они были странной парой. Она была прекрасна, чудесно танцевала, хорошо пела, умела рисовать и вообще была влюблена во всё прекрасное. Как и я.

— Прекрасное — как и ты?

— Влюблена в прекрасное. Когда она сошлась с моим отцом, ей только исполнилось шестнадцать. Он над ней надругался и бросил её. Он вообще был очень страшный человек — не столько внешне, сколько внутренне. Он был карточным шулером, разорявшим до последней нитки как маститых игроков, так и случайных прохожих. Он никогда никого не убивал, но сломал столько жизней, что любой инквизитор позавидует. Мою мать он тоже, можно сказать, убил — лишил призвания и будущего. Она могла бы стать великой артисткой, жить в Столице, купаться в лучах славы, а вместе этого осталась беременной шестнадцатилетней дурой, отринутой обществом. Мой отец скрылся в неизвестном направлении, а через некоторое время родилась я — родилась такой гадкой, что казалось, будто меня произвели на свет не люди, а уроды из паноптикума. У меня были маленькие свинячьи глазки, короткие кривые ножки и тонкий птичий голос, которым нельзя было петь. А мать хотела, чтобы я непременно стала певицей или балериной, нанимала мне учителей из столицы, таскала по театрам, показывала собратьям Марка Бессмертника, но чуда не происходило. Она сошла с ума, а все эти актёры, режиссёры и балетмейстеры... Они смотрели на меня с плохо скрываемой жалостью, старались поскорее избавиться от моего общества, по-видимому, еле сдерживались, чтобы не заткнуть уши и не закрыть глаза, ведь мой голос явно был противен им, а внешность вселяла отвращение. Но это было не самым страшным. Страшнее всего были дети. Взрослые хотя бы делали хорошую мину при плохой игре, а дети церемониться не умели, как не умеют и теперь. Они били меня, дразнили и постоянно унижали. Я жаловалась матери, но её глаза застила мысль о том, что мне никогда не стать артисткой, и она даже слышать не хотела моих жалоб. Однажды ночью я просто сбежала от неё. Бродила по ночному городу, рассматривала афиши, и меня привлекла одна из них. На ней было написано "Театр Макабр". Я не знала, что это такое, но почему-то была уверена: там, в отличие от других театров, меня примут, научат меня петь и танцевать. Конечно, ни у артистов, ни у старейшин ничего не получилось — так уж они устроены, что могут лишь разрушать красоту и отнимать надежду, но, тем не менее, я осталась в Караване и даже была там на хорошем счёте. Я распределяла детей — кто будет акробатом, кто — факиром, кто будет петь, а кто — показывать фокусы. Это были хорошие, послушные дети. Но были и другие. Особенные.

— Такие, как ты?

— Нет, — Клара искренне не понимает, а я чувствую, как от гнева горят мои ладони и алеют щёки. Наверное, у меня даже сверкают глаза. Жаль, что нельзя проверить. — Особенные. Испорченные. Обречённые быть в Караване. Я заслужила быть там, а они были обречены. Это разные вещи.

— А почему ты называешь их испорченными? Они чем-то отличались от других?

— О да. О да. В основном, это были такие девчонки, которые оказались способными лишь развратничать и пить дешёвый алкоголь. Но это не моих рук дело, я тут совсем ни при чём. Это всё они — лживые, заносчивые, слишком красивые, но пустые.

Самозванка дёргает плечом под полосатым свитером, словно хочет прогнать назойливую муху, и я улыбаюсь — настолько безмятежно, насколько это вообще возможно в такой ситуации.

— Не спеши обвинять меня. Я только делала выбор. У них выбора не было.

— Я всё понимаю, — ровно отвечает молодая Хозяйка, — но это не отменяет того факта, что ты — та ещё дрянь, хоть и моя Приближенная. А теперь расскажи мне, когда и как вы с Варом оказались в Городе.

— Шесть лет назад Караван был схвачен. Вару, одному из немногих, чудом удалось выжить, хотя он и был страшно избит и искалечен. Его отпустили, потому что он тогда прикрылся мной — сказал, что я его дочь, которую хотели сделать фигуркой. Уж не знаю, почему ему поверили, но отпустили нас быстро. Какое-то время мы скитались по степи, а потом оказались здесь. Ночью он подкинул меня к первому попавшемуся дому — этому.

— Что случилось с его обитателями?

— Отца я не застала. Сабуров говорит всем, что смерть пришла в эту семью вместе со мной, но это неправда. Я в его смерти не виновата. Отец погиб примерно в то же время, что и отец Лары Равель. Только Верба был честным солдатом и погиб как герой — в бою.

— А отец Лары?

— А капитан Равель просто устал. Но так говорят другие. Так говорила мать Веры, а как там было на самом деле — не знаю.

— Итак, тебя подобрала мать Веры, правильно? — Клара говорит тихо, вкрадчиво, но её голос отдаётся в голове набатным гулом, а в груди — тупой болью. Я не хочу вспоминать, не хочу, не хо...

— Что с ней случилось? Как её звали?

— Елена. И она была очень красивая. Высокая, стройная, похожая на солнце. Не такая, как старшая Виктория, а просто и по-человечески добрая. Я так не умею.

— Что с ней случилось? Это ты её убила?

— Нет, это не я. Я никогда никого не убивала! Она приняла меня как родную дочь и Вере наказала не обижать меня. Но Елена ходила ухаживать за больными во время Первой Вспышки и сама заразилась. Она быстро умерла, и мы с Верой остались вдвоём.

Лица, образы и маски плывут перед глазами, облекаются в плоть, стоят передо мной, и мне не стыдно наконец дать волю слезам.

— Верочка не любила меня. Она была такой же испорченной, как и... — я не успеваю закончить фразу, потому что меня пронзает адская боль, которую нельзя сравнить ни с чем. Я складываюсь от этой боли пополам и терзаю подол собственного платья.

— Прекрати. Прекрати, пожалуйста, я... Я больше не буду, я умру сейчас!

— Это не я, — спокойно говорит Самозванка. — Я не знаю, как это происходит. Но я прошу тебя ещё раз — не лги мне никогда. Ты ещё пригодишься. Так что с Верой?

— Ты... Ты говоришь как инквизитор! Может быть, это она тебя подослала?

Клара протягивает ко мне руку, пытаясь погладить по голове, но я отталкиваю её, потому что боюсь — а ну как сделает ещё больнее?

— Не сделаю. Говорю же — я не знаю, как это работает. А Аглая тут совершенно ни при чём — она скорее залезет в Многогранник и останется там навсегда, чем добровольно обратится ко мне.

— Хорошо. Тогда я скажу. Вера очень любила меня. Совсем не так, как другие. Елена любила меня так, как было положено матери. Остальные не любили меня вовсе. Может быть, только Лара Равель, но она даже в Оспине, Грифе и Марке видит хорошее. А Верочка... Она умела видеть в людях прекрасное и знала, что если хорошо поработать со мной, я научусь тому, чего так хотела — это ведь она была золотоволосой певицей. Она занималась со мной по несколько часов в день. Каждый день — вне зависимости от своих дел. Она научила меня читать ноты, правильно слышать музыку, делала всё возможное, чтобы я научилась красиво и плавно двигаться и хорошо петь. Но однажды и она устала. Просто сказала: "Понимаешь, Аннушка, я ведь не могу творить волшебство..."

— И что было потом?

— Горе мне, несчастной артистке! Сыграла я злую роль так ловко, что никто теперь и не поверит моему настоящему облику… Я ведь только обиделась на неё. Не хотела верить, что даже она не может мне помочь. Разозлилась, раскричалась расплакалась... Это так несправедливо — она, золотоволосая красавица, певица, от сильного голоса которой дрожали стёкла в окнах, не может мне помочь! Она, видишь ли, сделала всё, что могла, и больше не видит смысла бороться! Мне стало так больно, что забрала себе чужой голос… взяла чужие волосы, повела себя так, как вели себя вожаки Каравана… голодная, отняла все это у девочки Вербы. Я с ней сделала то же, что Караван делал с детьми — перемолола на муку и распустила на нитки; даже не знаю, как это у меня вышло… Но когда я увидела Веру в своём облике, то поняла, что назад дороги нет. Я набросила на неё мешок и ночью оттащила к Вару. Он стал её выкармливать... украл у меня хозяйку... Она потом танцевала в кабаках, а я так и не смогла петь... Не смогла.

— Он — украл? Ты противоречишь сама себе, — устало вклинивается Клара. Она сидит прямо на полу, подтянув колени в груди и положив на них голову. Кажется, она очень устала, но я устала сильнее.

— Ну да, украл. Он мог бы прогнать её, вернуть назад, убедить, что она нужна мне, напугать, убить, а он приютил её. Значит, он её украл!

— Спорное утверждение, но да ладно. Ты хочешь сказать ещё что-то?

— Да. Я страшно устала. Ты можешь избавить меня от этого кошмара? Я больше не могу и не хочу прятаться и вспоминать. Если бы я не обошлась так с Верой, то мор не пришёл бы в город. Горе мне, горе!

— Я положу на тебя свои руки, и ты умрёшь. Ты просто заснёшь и не проснёшься, но твоя кровь преобразится, и её можно будет использовать для лекарства, которое победит мор. Тебя будут вспоминать не как злую Караванщицу и неудавшуюся артистку, а как человека, спасшего других, — мягко, успокаивающе говорит Самозванка. — Ты согласна?

— Согласна. Чёрт знает на что согласна, только бы не бояться больше. Только.. можно тебя попросить?

— Конечно.

— Путь Ласка накроет моё лицо платком. Кто знает, как я буду выглядеть после того, как...

— Я прослежу за этим. Не беспокойся, — обещает Клара, аккуратно подталкивая меня на подушку и делая знак Рубину и молодому Бураху, безмолвно застывшим у двери. Она кладёт на мою голову левую руку, и мои мысли становятся тягучими и вязкими, как мёд. Глаза закрываются сами собой, и мне хочется лишь одного — вечно спать. Клара кладёт мне на голову другую руку, и я чувствую, что кровь в моих жилах замедляет своё течение. Я не знаю, кто эта девочка — святая ли, воровка ли, чума ли, но знаю точно: всё, что она творит, — волшебство совсем иного порядка.