Огненный дух (джен)

«Только не бросайте меня в терновый куст».

Конечно, он оказался в терновом кусте.

Конечно, он провалился сквозь ветки и пропал.

* * *

Ярмарка текла своим ходом. Люди ходили от палатки к палатке, звенели кошельками, тыкали грязными пальцами в приглянувшиеся вещички, выспрашивая каждую мелочь: откуда, кто мастер, что за материал. Торговцы лениво обмахивались листами лопухов, отпивали терпкий чай из сосновых иголок, и колючие скорлупки семечек усеивали всю землю вокруг.

Он рухнул в самую гущу, заехав кому-то по уху, попытался уцепиться за чьё-то плечо, но всё-таки шлёпнулся на каменную площадь. Ему наступили каблуком на руку и, брезгливо сморщившись, отошли подальше.

Ярмарка текла своим ходом.

Он лежал на площади, упрямо не открывая глаз, надеясь, что раны от терновых шипов перестанут мерзко саднить — или что его переедет на телеге невнимательный возница.

Умереть, честно говоря, хотелось больше, чем подниматься, оглядываться, привыкать к чужому миру, куда-то бежать и что-то решать. Но раны унялись раньше, чем на горизонте появилась телега. Он вздохнул, открыл глаза — грязно-голубое небо с редкими серыми облаками — и медленно поднялся: вначале на четвереньки, потом на ноги. Джинсы и свитер оказались разодраны в клочья, ботинки потерялись где-то в полёте, и подступающие сумерки обжигали босые ноги чужим, иномирным, холодом.

От присутствия огненного духа он бы сейчас не отказался. Пускай тот преследовал с явно недобрыми намерениями, зато жар его тела согревал уже на расстоянии пяти шагов.

Интересно, куда подевался дух? Остался там, возле куста, — или сиганул следом, и его пылающие ладони сожгли терновник до углей?

Осознание стрелой вошло в грудную клетку. Чёрная сажа вместо шипастых ветвей... Он завыл и медленно опустился на колени, закрыв исцарапанными руками лицо. Если терновый куст сожжён, как он вернётся домой?

Люди ходили от палатки к палатке, звенели кошельками, тыкали грязными пальцами в приглянувшиеся вещички — и не обращали никакого внимания на судорожные всхлипы.

Он сожалел о своей горькой судьбе, пока не разболелась голова и не закончились слёзы. Тогда он поднялся, пошатываясь, кое-как вытер опухшее лицо, умылся в ближайшей луже и побрёл куда глаза глядят.

Красные от долгого плача глаза упрямо глядели на каменную мостовую. Провалиться сквозь землю он не мог — хотя сейчас бы душу продал за это умение, — а потому шёл вперёд.

Стоило ступить в гущу торговых рядов, как за собой немедленно повели не глаза, а нос: душный воздух пах не только толпой и звоном денег, но и горячей едой. Он мелкой рыбёшкой проскользнул сквозь потоки людей и застыл у серой палатки, не в силах оторвать взгляд от большой кастрюли.

Полыхала маленькая горелка, поднимался густой пар. Ноздри задрожали: загадочное варево было не только горячим, но и, кажется, вкусным. Безумно вкусным для того, кто позавтракал одной кружкой чая.

Он жадно вдыхал, надеясь насытиться запахом, пока не закончилось место в лёгких. Пришлось шумно выдохнуть и снова втянуть в себя воздух — мясной-картофельный-макаронный.

Женщина, стоявшая у кастрюли, обернулась и со стальным блеском в глазах кивнула на табличку у прилавка — с ценой за похлёбку. Он без особой надежды пошарил по карманам. Конечно, они пустовали — а он, ободранный и босой, не мог даже отработать самую маленькую плошку.

Женщина обернулась ещё раз. «Либо плати — либо иди», — сверкнули её глаза. Он сглотнул, вдохнул столько вкусного воздуха, сколько успел, и пошёл к следующей палатке.

В ней, такой же серой, торговали плащами на любой вкус: с меховыми воротниками и глубокими капюшонами, с длинными, едва не бесконечными рукавами и рассыпанными по всему полотну карманами, с костяными пуговицами и мерцающей в сумерках застёжкой-брошью. Мысли переметнулись от урчащего живота к трясущимся рукам с посиневшими ногтями.

Ярмарка жестоко смеялась, предлагая именно то, что было так нужно — и что никак не получить.

Он сгорбился, по очереди потёр озябшие ступни о голени и с робкой надеждой присмотрелся к торговке: быть может, она рассеянно отвернётся — и удастся утащить один из крайних плащей?

У женщины были острые скулы и не менее острые жёлтые глаза, а ещё — вопросительно поднятые тонкие брови: покупать что-то будете? Он покачал головой и вывернул карманы: не на что. Уже собирался с опаской идти дальше: что ты покажешь мне на этот раз, ярмарка? — но взгляд торговки стал густым и липким, точно мёд. Она поманила пальцем, и он с опаской шагнул через порог палатки.

Внутри было куда темнее и просторнее, чем казалось снаружи. Вдоль «стены» стояла деревянная лавка, в углу затаилось большое зеркало в деревянной раме — и он краем глаза поймал своё отражение: худое и черноволосое, в лохмотьях и с царапинами на щеках.

Торговка приблизилась — её глаза горели в полумраке, — худыми пальцами стиснула запястье. Не женщина — выточенный из желтоватой кости нож, которому цепляться за кожаный пояс или дразнить рукоятью из чужой грудной клетки.

На длинное мгновение ему почудилось, что сейчас она ринется вперёд и займёт положенное место. Он дёрнулся, чуть не завыл от удушающего страха, но торговка шепнула: «Тише» — и нервы перестали дрожать.

«Возьми, — она протянула плащ. — Возьми просто так, ни за что. Тебе он нужнее, чем кому бы то ни было».

Он хотел отказаться, но невоспитанные руки взяли плащ и натянули прямо на рваный свитер. Тёплый мех успокоил ноющие царапины и согрел, кажется, даже босые ступни. Он благодарно склонил голову, понимая, что уже ни за что не снимет этот подарок, и выскользнул наружу.

Ночь подступала всё ближе и ближе. Воздух стал густо-синим, и в нём, как по волшебству, растворились все снующие люди. Остались только красные огни горелок да серые купола палаток.

Он почесал и без того растрёпанный затылок: предстояло где-то заночевать. Да хотя бы и прямо на земле, зарывшись в кучу сметённой листвы: с таким плащом никакие морозы не страшны, вон, даже пот по спине течёт.

Босые ноги обожгло огнём, и он, подпрыгнув от боли и неожиданности, вдруг с ужасом осознал: жарко ему вовсе не из-за плаща.

Спины коснулось горячее дыхание — и он припустил по раскалённой мостовой, не смея и не желая обернуться.

Зачем оборачиваться, если спина и ноги лучше всяких глаз говорят: на твой след встал огненный дух?

Он выбежал с площади и, не останавливаясь, свернул на одну из городских улиц. Ноги гудели с непривычки: никогда не бегал босиком. Но попасть в объятия огненного духа было страшнее, чем сбить ступни в кровь, и он лишь крепче сжимал зубы, подскакивая на каждом каменном осколке.

В горле першило из-за проглоченного ночного воздуха. Хотелось кашлять — но он боялся, что сведённые судорогой лёгкие вылетят наружу и придётся упасть на землю, захлёбываясь кровью. А падать никак нельзя, ведь если дух здесь, то терновник сгорел и он должен отыскать новый проход, а не обратиться горсткой пепла.

А свитер меж тем промок от пота, и ноги полыхали далеко не от боли.

Он бежал так долго, что перестал дышать: сначала просто не хватало воздуха, а потом он сделался ненужным. Ступни обратились в дерево, и прикосновения острых камней больше не пугали. Глаза перестали слезиться, отпала необходимость моргать.

Он чувствовал себя лёгким, как тополиный пух, свободным, как ночной ветер. Он бежал, зная, что уже никогда не сможет остановиться, что бег от огненного духа стал смыслом его жизни, затмив собой всё остальное. Эта мысль даже не пугала, просто стучала в такт бешеному пульсу.

Он бежал — а потом город закончился и он, не успев затормозить, рухнул в бесконечно синее ничто.

Там, в глубине, полыхал огонь, и он падал в самую его сердцевину, прямо в распахнутую пасть. Он готовился стать кустом терновника, сгоревшим от одного прикосновения; готовился обратиться горстью серых воздушных хлопьев.

Плащ, подхваченный ветром, метнулся в руки.

Он машинально сжал пальцы, цепляясь за подвернувшуюся соломинку, и плащ стал крыльями — трясущимися и выдирающими плечи из суставов, но всё-таки держащими на весу.

Он поймал поток и завис; осторожно вдохнул и чуть не завыл: в лёгкие точно насыпали песка, который превратил их в кровавое месиво и теперь забивался в раны. Потеряв равновесие, снова полетел вниз; а когда смог, скрипя зубами от боли, остановиться, то увидел ещё один город — точно такой же, только ниже. Будто в городе было несколько уровней и, рухнув с одного, он мог приземлиться на другой.

Никогда не управляя крыльями, он мгновенно разобрался, как подлететь и опуститься на мостовую — серую каменную мостовую, как и там, выше.

Плащ стал плащом и обнял уставшее и мокрое тело. А замученные ноги пронзила знакомая горячая боль.

Он встрепенулся, пробежал несколько шагов и шлёпнулся на колени. По обветренным щекам покатились слёзы. Опухшие, больше не деревянные, ступни пульсировали и отказывались делать самый маленький шажок.

Не спины — затылка коснулось обжигающее дыхание. Он сел и развернулся.

Огненный дух возвышался над ним, и жаркий запах его медного тела терзал лёгкие не хуже ночного воздуха. Глаза наполнились влажным огнём; он вытер их тыльной стороной ладони и пересохшими губами прошептал: «Что теперь?»

Огненный дух взъерошил свои рыжие волосы и наклонился так близко, что начали плавиться ресницы.

Спасаясь, он подался назад и упал на спину. Попытался отползти, но запутался в плаще и всё-таки позорно завыл от страха. Огненный дух медленно уселся ему на грудь, подписывая смертный приговор.

Завоняло палёной шерстью от сгорающего свитера, заплясала на голой груди невыносимая боль. Он заплакал, задёргался, замахал руками, вжимаясь в каменную мостовую.

Огненный дух приблизился (заныли глаза, пересохла кожа, сплавились волосы) и поцеловал его огненными губами.

И он, обращаясь в пепел, был счастлив до смерти.

* * *

«Только не бросайте меня в терновый куст».

Он лежал, свернувшись клубком, и по его пылающим щекам текли слёзы.

Он лежал — а рыжий Дойтэ ласково гладил его плечи.

Его расцарапанные до крови плечи.