Путешествие (джен)

* * *

Дом стонет не от натуги — от пустоты. Как сундук на чердаке. Раньше чего только не лежало в нем, на трех-то полках, не сундук — кладовка, засунешь руку и непременно ухватишь что-то интересное. Птичье перо, например, острое и синее, или тряпичный мячик, набитый зерном, или... Ну да теперь там пусто и мохнатая пыль.

И дом, кажется, с тоски тоже пылью зарастет, как ни драй его.

Дома почти никого нет теперь и никому он не нужен, как сорочье покинутое гнездо. Прутья свили, натаскали пуха — а дальше ничего.

Дальше лето кончилось.

Дому так же тоскливо, как Рону, и так же скучно, и так же хочется шума и топота. А мама вздыхает каждое утро: "Тихо наконец-то". Хотя когда ставит на стол завтрак, нет-нет, да и поставит лишнюю тарелку, а то и три. Тоже забывается.

Нет, дома не совсем пусто. Есть мать, есть отец, есть мелкая, только лучше одному, чем с ними.

Джинни строит норы для гномов с утра до ночи, папа с какой-то железкой в сарае возится, а мама чистит дом и вяжет, вяжет, вяжет — не магией, руками; шерсть свисает с дверных ручек, осиным гнездом на подлокотники кресел намотана. Ну да, к зиме столько навязать надо — жуть.

А Рону ужасно скучно.

Рон привыкает уходить с петухами и возвращаться затемно, а вдалеке от дома, улегшись на вытертую донельзя куртку, которую Чарли ему оставил, пытается колдовать.

Но у него, конечно, ничего не выходит. Ни на первый раз, ни на второй, ни даже когда он утаскивает отцовскую палочку тайком, пока тот стучит молотком по "двигателю нудного горения" или что там.

* * *

Рон сидит по-турецки. Мелкие искры сыплются в траву, кусают за босые пятки.

Отец хватится нескоро, так увлечен, что ничего вокруг не видит. Но толку-то! Близнецы в один голос твердили, что палочка в руке теплеет, тогда и колдовать можно. Рон сжимает ее, теплую от полудня, а не саму по себе, и ничего не чувствует.

Если разозлиться, можно изжарить лягушку или жука, вот этой самой палочкой, да и без палочки, но это разве магия? Вот если их плясать научить или...

Рон тыкает палочкой в неповоротливую гусеницу, и та перекатывается на спину.

— Танцу-у-уй.

Две светлые, колючие искры тают на выгоревшей земле.

Рон падает на спину и прикрывает глаза.

Да не очень-то ему и хочется выкрутасничать. Вот поедет в школу и...

И ничего не будет уметь, а старшие кидаться заклятьями будут направо и налево, и точно кто-нибудь скажет: "Ты что, у них самый отсталый?"

Трава шуршит. Душно и хочется спать.

* * *

Гусеница оставляет на земле, темно-сливовой, сырой, шелковую нить. Толстую, как овечья шерсть, — гусеницы таких не делают, и уж точно нити не звенят, вытягиваясь.

Рон заспанно моргает и первым делом понимает, что куртки под ним нет, лежит он на голой земле, и подсохший клевер не щекочет шею.

Травы совсем нет — только сочная, на крошеный мармелад похожая земля.

— Ишь, разлегся тут, ты посмотри!

Рон опомниться не успевает, как над ним нависает упитанная румяная старушка. Как одна из тетушек, тьфу, как же ее...

— Я тут, значит, дюжину дней спину гну, фермершей прикидываюсь, уже вон ногти сиреневые все от этой гадости прихотливой, то света ей мало, то слой неровно лежит, бок намял... А ты раз — и заваливаешься вот так просто! И не стыдно ни капли!

Рон от растерянности глупо жмет плечами, хотя лежа выходит по-идиотски.

Ему, и правда, не стыдно, потому что он ничего не понимает. Какая гадость, какая прихотливая?..

— Эх ты, ну чего глазами хлопаешь? Вставай да извинись, как хорошему мальчику подобает.

Ну точно тетушка!

Он неловко поднимается на ноги и, отряхивая с локтей мягкие теплые крошки, глупо бормочет:

— Извините... пожалуйста.

А потом старушка достает из передника горсть семян, похожих на крошечные веретена. И ссыпает ему в ладонь, зелено-прозрачную, как капустница на солнце...

— Ну не бойся, чего уж, подумаешь, не совсем здесь. Давай лучше сеять, пока дышит.

И они осторожно ковыряют в земле неглубокие лунки, кладут вниз белые, как молочные зубы, семена. Внутри них что-то бьется, пальцам щекотно.

А земля на самом деле дышит. Тяжело и медленно, как дышала, задремав на террасе, мать каким-то жарким летом. Прошлым?.. или нет, но тогда папа заколдовал поливальный шланг, и шланг плевался водой, а мама совсем не ругалась.

— Ну сейчас, сейчас отправишься домой, не реви только смотри. — Старушка посмеивается и гладит его по голове, а руки у нее — в земле.

Как она угадала, что ему уже хочется домой? И спать. Рон трет глаза, а вокруг все плывет.

И в самый последний момент, перед тем, как проснуться, он понимает, что спал.

Рон ненавидит это больше всего на свете. После пауков.

* * *

Просыпаться в слезах стыдно, но вокруг никого нет. Только где-то недалеко квохчет, шурша травой, птица.

Рон тут же садится. А птица и не одна — две или три, значит, не случайно в поле забрели.

— Рональд!..

Ну точно. Куры вечно за матерью увязываются, и охота им крыльями хлопать, непонятно куда продираясь!..

Солнце высвечивает материн силуэт, такой круглый и грозный, ну прямо как у той старушки...

— Рональд Уизли, я вижу твою макушку! А ну иди сюда!

Рон подбирает с земли палочку, остывшую в тени, и закидывает на плечо куртку.

Мать глядит сердито и упирает руки в бока.

— Сколько раз я тебе говорила...

А в кармане куртки, который висит сейчас где-то у лопаток, что-то медленно пульсирует. Рон усердно смотрит вниз, пока мама бушует, и старается не улыбаться. Вот он дурак, так и не спросил, что за семена это, что из них вырастет!..

А ну да ладно. Мать и не заметит, если на огороде, еще пышном, лишний куст появится.