Стекло и тени (джен)

Приют — давит. Беленые стены смыкаются над головой безразличным потолком. Алистеру это место всегда казалось сотканным из вещественных теней, самым подходящим для них самих, вечных теней Великого. Он буквально кожей чувствовал, как ежечасно, ежесекундно идет сравнение каждого из них, живущих здесь, с оригиналом — и сравнение это никогда не бывает в их пользу. Это пачкает ощущением собственной неполноценности, заставляет чувствовать себя еще более оторванно от мира — как будто он действительно стал одной из теней, прячущихся по углам Вамми-хауса.

Иногда — вырваться, глотнуть воздуха, быть кем-то другим, не безликой буквой «А.», становится просто необходимо. Стать личностью, не заменителем L., не кем-то, выращенным лишь для того, чтобы служить вовремя подсунутым дублем. Он слишком часто задается вопросом, видят ли воспитатели в них людей, и приходит к мысли, что нет — только материал, из которого никак не получается выплавить точную копию уже полученного шедевра.

Пальцы — худые, на стекле смотрится дико, как паучья лапа, оформленная дождевыми каплями на стекле. Он уже не уверен, что это его собственная рука, а не чужая, прижатая к оконному стеклу с другой стороны, и вглядывается в то, что за окном, в поисках худого лохматого человека, к которому и вело бы предплечье.

Он знает, что L. — высок и худощав, что у него глубокие запавшие глаза. Он был здесь однажды, давно — так давно, что Алистер уже почти не помнит его лица. Только рост и телосложение, да еще — тень на стене, изломанная и лохматая.

Он сам — лохмат и худ не меньше. Это заставляет еще сильнее сомневаться в том, что он существует, что не стал еще призраком, тенью живого, мимикрирующей под человека.

Чья-то ладонь на плече — знакомо. Рука, ощутимая и прохладная, Алистер знает, почему — у друга проблемы с кровообращением, у него часто мерзнут пальцы. Голос негромкий, почти шепот:

— Что с тобой, Ал?

Он — другой. Стены боятся его и перестают нависать так устрашающе, словно бы раздвигаются, переставая давить сверху, и можно вздохнуть свободнее, глядя на капли дождя по ту сторону стеклянно-теневой клетки. Каким-то образом его присутствие придает вещественности — возможно, потому, что сам он твердо стоит на ногах, решительно идет к своей цели, и поэтому пространство рядом перестает вести себя так отвратительно, размываясь в самом себе.

Алистер убирает руку от оконного стекла, устраивается удобнее у стены. Он — садится рядом, снова размыкает губы:

— Ну же. Я не умею читать мысли, ты знаешь.

Он знает, и потому становится мучительно неловко за то, что мысли никак не соберутся в слова, а те — не составят достойное предложение. Молчание тянется еще дольше, опутывая отвратительной липкой паутиной, и совершенно противоположно — чужими пальцами на плече. Собрать мысли не получается, и в конце концов он негромко выдыхает:

— Как всегда, все — как всегда.

В ответ — кивок. Можно выдохнуть негромко, замереть, вслушиваясь в его прикосновения, в пальцы, скользящие по рукаву мятой рубашки. Он не любит мятую одежду, но Алистер опять ворочался во сне, а о том, чтобы потом переодеться, даже и не вспомнил. Однако тишину нарушает только их общее дыхание — ровное и глубокое у него и все еще поверхностно-сбитое самого Алистера. Только потом, когда они начинают звучать в унисон, снова раздается негромкий шепот над самым ухом:

— Я ухожу.

Раз — сбивается, выдох слишком резкий, вдох — сквозь сжавшиеся зубы. Чужая знакомая рука — по спине вниз, стены незримо ухмыляются, почуяв слабину. Они знают, что сам он не сможет их отогнать так же, как это делает другой. Ладонь замирает на пояснице, потом — снова двигается вверх.

— Поможешь? — не столько вопрос, сколько утверждение. Охрана, ночные дежурные — их нужно будет отвлечь, Алистер это знает. Знает и то, что без вмешательства его побег не состоится. Он вообще достаточно умен, даже если этот ум — такая же отраженная тень, как и он сам.

Он знает, что останется один, если скажет «да». Он знает, что слово «нет» оставит его в не меньшем одиночестве — другой не потерпит рядом такого друга. Также он знает, что у тени не может быть выбора — только такая же иллюзия, как и сама тень. Всего лишь обман зрения.

— Все, что угодно, — отзывается он, наконец, и закрывает глаза как раз вовремя для того, чтобы можно было не увидеть едва заметную усмешку на его губах. Совершенно незаметную, если тебе не хочется ее видеть.

Руки на спине никуда не исчезают, и можно, внутренне замирая, спросить так же тихо, как и он сам:

— Ты… вернешься?

Ничего не происходит. Прохлада сквозь ткань рубашки все так же на месте, ладони рассеянно поглаживают спину сквозь ткань. Потом доносится ответ:

— Разумеется. Ты сомневаешься?

— Ни капли, — ответным выдохом, и Алистер закрывает глаза, безоговорочно, отчаянно веря в эти слова — в надежду, в которую так сильно хочется поверить. Он не может не верить тому, кого после назовут знаменитым лос-анджелесским убийцей.

Однако сам Бейонд знает, продолжая касаться пальцами спины: эта их встреча будет последней.